Время умирать

      Хартфорд сплошь обклеен афишами Three Days Grace, из всех радиоприёмников звучит многострадальное «I hate everything about you». Народ не собирался под окнами мотеля только потому, что Шон тщательно проследил за неразглашением условий поездки. Во всяком случае, декабрьские морозы не помешали фанатам дежурить у концертного зала с самого утра, так что на неприкосновенность временного жилища рассчитывать не стоило.       Здесь было не так комфортно, как в более презентабельных отелях города, но и ребят нельзя было назвать эстетами. Администрация отвела им вполне уютные смежные комнаты, так что сама судьба велела собраться этим вечером на очередные нетрезвые посиделки.       Ближе к ночи в общий номер начали подтягиваться звукооператоры, ассистенты и все, кто так или иначе относился к их маленькому рокерскому табору. Брэд, как самый незаметный и шустрый, умудрился слегка ограбить ближайший супермаркет, и теперь Барри заполнял холодильник бутылками бренди, виски и текилы — последнюю Нил любил особой любовью. Барри говаривал, что, мол, только текилой Нила на такие празднества и заманивают. Это он, конечно, лукавил: за последние годы Нил наконец-то социализировался и ощутимо сблизился со всей их командой, неожиданно открыв в себе удивительные коммуникативные навыки, за которые его теперь звали чуть ли не главным треплом в группе.       Что есть, то есть: Нил любил болтать и мог делать это довольно долго, но только если чувствовал себя достаточно комфортно и знал, что его слушают. Такая избирательная интроверсия то заталкивала Нила в дальний уголок помещения, то вытаскивала в гущу народа, причём всегда с абсурдными целями в духе селфи в огромной шапке в виде куска сыра. Кстати, эта шапка всё ещё лежит у него дома. Хотя как, мать твою, ему может пригодиться сырная шапка, не ясно даже ему самому, но да ладно.       Нил никогда не думал, что станет в Three Days Grace душой компании и главной объединяющей силой. Обычно эту роль играл Адам.       Кстати, Адама никто так и не пригласил. То есть, разумеется, присутствие Адама подразумевалось изначально, ибо это, в конце концов, Адам. Но по дороге в Хартфорд он умудрился разосраться с Брэдом и Барри до такой степени, что теперь уже эти двое отказывались с ним разговаривать. Оно и не мудрено: Гонтье, не будучи даже пьяным (тогда его ещё можно было бы понять и простить), чёртов час перекрикивался с Уолстом, доказывая, что весь их «Transit of Venus» является «вшивым дерьмом» и «сортиром для блядских чартов», в расчёте на которые Барри, дескать, лепил свои «корявые, примитивные, как клипы Бибера, риффы». Брэд дал сдачи с потрясающей, истинно уолстовской выдержкой: пожелал Адаму «засунуть свою сраную поэзию себе в задницу» и «идти развешивать свои попсовые сопли на детских утренниках». Нил орал на них обоих, и выражения «ублюдки пубертатного периода», «хреновы истерички» и «Аврил Лавин так не срётся со своими подружками, как вы сейчас» были самыми нежными из всего, что Сандерсон успел высказать. Брэд не врезал Адаму только чудом: Адам с присущей ему показушностью засунул скомканный текст «Happiness» в чашку кофе Барри и вылетел из помещения, хлопнув всем, чем только мог хлопнуть. Брэд в компании Барри (которому теперь нужно было идти за новым кофе) ещё минут двадцать крыл Гонтье последними словами, пока Нил, забравшись поглубже в кресло, боролся с желанием заткнуть уши.       Так не должно быть. Так не было во время их первого тура. Как, господи, каким образом он упустил тот грёбаный момент, когда всё полетело к чертям?

***

      Ближе к ночи Адам всё-таки пришёл: помахал ассистентке, пожал руку Шону, промямлил что-то более-менее убедительное в ответ на приветствие Дани и, воспользовавшись всеобщей вознёй со спиртным, узурпировал кресло в самом углу: такие точки обзора обычно подыскивал себе Нил. Нил же разливал виски по стаканам, и выбрали его на эту должность исключительно по причине того, что в их компании он был единственным, у кого руки стопроцентно росли не из жопы. Аргумент «ну ты ж барабанщик» скоро начнёт вызывать у него нервный тик.       Прочим постояльцам в мотеле крупно не повезло, так как Брэд никогда не включал музыку на адекватной громкости. Сам Уолст отмахивался и говорил, что адекватная громкость — это когда ты можешь с первого прослушивания записать нотами всю партию баса. Оʼкей, в этом вопросе Брэду придётся поверить на слово.       Барри танцевал с обворожительной рыжей ассистенткой по имени Бренда, и Нил в который раз удивлялся, каким образом самый… м-м-м… эксцентричный представитель их группы умудрялся в каждом туре цеплять самых горячих дам. И это притом, что Барри уже чёрт знает сколько женат и изменять своей жене ни в коем случае не собирался. Удивительный человек.       Адама видно не было. Кресло в углу пустовало, и Нил, захватив со столика две рюмки текилы, протолкнулся сквозь толпу к дверям спальни, мысленно отмечая, что чувствует себя непозволительно трезвым. В этот вечер желания нажраться почему-то не возникало.       Адам курит в открытое окно, и в темноте его силуэт подсвечивается фарами проносящихся по бульвару автомобилей. Музыка в комнате слышна немного тише, а ещё здесь чертовски холодно: на улице валит снег, а Гонтье стоит в одной футболке и, кажется, даже не дрожит.       — Простудишься, — наконец произносит Нил, стараясь, чтобы его голос звучал как можно бодрее.       Адам оглядывается, покручивая сигарету в пальцах и вяло стряхивая пепел. Нил с улыбкой поднимает перед собой две наполненные рюмки, и Адам, усмехнувшись, кивком подзывает его ближе. Сигарета улетает в небытие, окно тихо захлопывается. Нил останавливается в паре шагов от Адама, чуть ёжится от холода и протягивает ему рюмку; они чокаются друг с другом и выпивают до дна, запрокидывая головы практически синхронно. Нил вспоминает шуточки звукооператора по поводу их записи на Fox Uninvited Guest: мол, Гонтье и Сандерсон на самом деле братья, даже головы во время пения одновременно поворачивают. Нилу тогда почему-то стало неловко, хотя какая к чёрту разница, кто когда поворачивает головы, сами посудите.       Адам постукивает указательным пальцем по ободку рюмки и смотрит на Нила с улыбкой: от этого неожиданного тепла Нилу хочется забиться в дальний уголок и замуровать себя в подушечном замке.       — Чего? — только и может спросить он, улыбаясь в ответ.       Гонтье не отвечает, но улыбается ещё шире, ещё — чёрт возьми — теплее. На мгновение Сандерсон даже забывает об утреннем скандале.       — Как Джанин, как мелкие?       Нил старается сделать так, чтобы на лице не отразилось внутреннее «твою мать». Это было бы слишком палевно.       После рождения Вайолет их отношения с Джанин стали более-менее стабильными: ни он, ни она не отличались широким эмоциональным диапазоном, и, наверное, поэтому им всегда было комфортно вместе. Джанин не допекала его расспросами о поздних возвращениях домой, потому что была на сто процентов уверена, что Нил не способен на измену. Что самое интересное, она была права: за все эти годы Нил просто не нашёл того человека, с которым захотел бы ей изменить. То есть, такой человек, конечно, был, но Нил реалист, так что это всё не в счёт.       Сын Джет был маленькой копией Нила в детстве: уютный, домашний, он редко плакал, а если и плакал, то всегда затихал под мерное мельтешение мультиков в компании папаши (который, кстати, свою любовь к мультикам тщательно скрывал по сей день). Нилу нравилось возиться с ним. Не самое лучшее сравнение, конечно, но Джет был похож на маленького щенка, который радуется возвращению своего хозяина вне зависимости от каких-то там внешних обстоятельств. Джету не нужно было рассказывать про ссоры в группе, про разные профессиональные комплексы, про чувство вины перед Джанин. Джет не знал, почему дядя Адам стал реже приходить к ним в гости. Джет был маленьким кусочком жизни, которую Нил никогда не проживёт, — жизни без Three Days Grace.       — Порядок, — кивает Нил и думает о том, как же он устал зарывать тонны смыслов под это слово. — Как у вас с Наоми?       — Паршиво, тебе ли не знать, — Адам пытается усмехнуться, но получается слишком устало и горько. — Думает, что я опять сорвусь. Говорит, угроблю группу и просру тех редких особей, которые умудряются меня терпеть.       Нил дёргает уголками губ. В голове всплывают фразы из интервью для «Behing the pain»* о том, что Наоми была для него «единственным близким человеком», который поддержал его в трудную минуту. Но сейчас обиды на Гонтье у Нила практически не осталось. В конце концов, считать его помощь существенной или нет — это дело Адама. Нил помогал не ради этого.       — А сам как чувствуешь? — Нил вертит пустую рюмку в руке и по-прежнему не ощущает в своём состоянии никаких изменений. Видимо, он уже алкоголик со стажем.       — Хрен его знает, — пожимает плечами Адам. — Но, знаешь что, это похоже на новую главу. Не то чтобы предыдущая была дерьмовой, но эта будет лучше. Для всех нас, дружище.       — В смысле?       — В смысле, «никогда не поздно», ты же помнишь. Ладно, это не важно, не заморачивайся, — Адам чуть встряхивается. — Завтра шоу. Давай всё сделаем так, как в первом туре. Чтоб я пятками слышал твой бит, Нил, ты понял меня? Чтоб после твоего соло щепки со сцены выметали. Трахни их всех, они же обожают тебя…       — Они обожают твой голос, — смеётся Нил.       — Тогда мы можем трахнуть их вместе.       Нил только теперь замечает, что они впервые за долгое время стоят так близко друг к другу. На удивление трезвый интимный момент, когда они оба не накачены ничем, что могло бы исказить происходящее. Нил отставляет рюмку на подоконник позади Адама, Адам отправляет свою туда же, после чего оба смотрят друг на друга, и Нил понимает, что это на самом деле конец.       Он не может объяснить этого. Он просто чувствует, что больше такого не будет. Вообще ничего у них больше не будет, потому что прямо сейчас Адам будто бы ускользает, истончается, просачивается сквозь пальцы, и у Нила нет сил его удержать.       Адам неотрывно смотрит на него несколько секунд — как тогда, в его старой квартире, когда они сидели на полу друг напротив друга, — а после очень тихо, почти шёпотом произносит:       — Ты же хотел, да?.. Всё это время…       Нил видит, насколько Адам постарел за эти годы. Вокруг рта и глаз залегли глубокие морщины, скулы выдались, густая щетина уже успела стать привычной. И Нил не может понять, какого же чёрта эти грубые черты кажутся такими потрясающими, такими болезненно необходимыми.       — Просто сделай это, ладно?.. — так же тихо говорит Адам, не шевелясь и не моргая.       «Всё равно сам ты этого никогда не сделаешь», — додумывает Нил и, подавшись вперёд, прижимается к его губам.       Это похоже на долгое-долгое падение: Нил понятия не имеет, как затормозить этот процесс, как вернуть на место стены, которые только что рухнули вокруг всей его жизни. Семь лет строил, а теперь чуть ли не распадается на атомы от того, как Адам притягивает его к себе за талию, водит руками по спине, плечам, раскрывает губы, чтобы Нил мог буквально вылизать ему рот, шумно, влажно, до зуда в губах. Нилу кажется, что от этих прикосновений его простреливает током, что ещё немного — и он начнёт царапать его кожу, чтобы впитать этот сумасшедший запах, этот жар, эту дрожь под пальцами. Адама слишком много, а Нила нет, Нил умер пару секунд назад.       Адам падает спиной на постель, Нил садится ему на бёдра, пригибается и снова целует: не хотелось отрываться ни на секунду, пока Адам в темноте стаскивал с него футболку, оглаживал ладонями спину и старался прижаться теснее.       — Дверь… — сдавленно выдыхает Адам, забираясь при этом за пояс джинсов Нила, и Нил сомневается, что тот вообще хочет его отпускать.       Сандерсон колоссальным усилием воли заставляет себя встать, торопливо захлопывает дверь и затем защёлкивает замок; музыка, доносящаяся снаружи, звучит теперь тихим размытым фоном.       Адам расстёгивает свои джинсы, а Нил стаскивает их и откидывает куда-то на пол, после чего туда же отправляет нижнее бельё. Всё это происходит слишком неловко, слишком резко, слишком трезво: Адам часто дышит и из всех сил старается деть куда-нибудь взгляд, пока Нил раздевается до конца и смотрит на обнажённое тело перед собой. Нил сомневался, что Адам вообще проходил через что-то подобное. Нил сомневался даже в том, что сам не запаникует и не натворит какой-нибудь херни, которую потом себе не простит.       Адам изворачивается на постели — Нилу вначале кажется, будто он передумал и собирается встать, — и в темноте шарит рукой по прикроватной тумбочке. На тумбочке ничего не обнаруживается, и Адаму приходится лезть в ящики, пока наконец из второго или третьего не извлекается какой-то тюбик: Нил догадывается, что это какой-то там крем, но в надпись не вникает, да оно и не важно сейчас. Адам разворачивается к Нилу, придвигается ближе и, на секунду замедлившись, будто справляясь с волнением, неловко вкладывает тюбик в его ладонь — более интимного жеста Нил, пожалуй, не смог бы придумать.       Нила накрывает второй волной эйфории, когда он чувствует, как вокруг его пальцев стягиваются тугие мышцы; Адам втягивает живот, прикрывает глаза и делает несколько глубоких вдохов. По густому крему проникнуть внутрь нетрудно, но Адам всё равно сжимается так, что Нил едва может пошевелить рукой. Когда добавляется второй палец, Адам тихо шипит сквозь стиснутые зубы, хотя и двигается навстречу. Нил чувствует изнутри эту пульсацию и еле сдерживается, чтобы не втолкнуть четыре сразу: слишком хотелось посмотреть, как Адама будет выламывать под ним.       Нил опускается к его животу, касается губам тёмной дорожки волос, а затем берёт член в рот почти целиком: не сразу, но постепенно, кое-как подавляя чисто физиологический рвотный рефлекс и стараясь выключить горло из происходящего. Адам глухо охает и запускает пальцы в его волосы. Нил вспоминает ту девчонку из клуба и — стыдно признаться — возбуждается ещё больше. Он держит Адама одной рукой под бедро, а пальцами другой проталкивается глубже внутрь, уже не встречая прежнего сопротивления — Адам занят тем, что пытается хоть как-то дышать, пока Нил всё ещё двигается губами по члену. И Нилу это просто безумно нравится. Особенно нравится то, как Адам прихватывает волосы на его затылке и начинает короткими толчками вбиваться ему в рот. Нила моментально смывает куда-то в небытие, и пальцы, всё ещё растягивающие Адама, надавливают на какую-то чувствительную точку — того чуть не подбрасывает, с губ срывается резкий выдох, граничащий с хрипом. Тогда Нил наконец отстраняется и подтягивает Адама ближе к себе, становясь на колени между его разведённых ног.       Вначале всё идёт очень тяжело: Адам, сцепив руки на шее Нила и прижавшись коленями к его бёдрам, вздрагивает и зажмуривается на каждой новой попытке продвинуться вглубь. А у Нила чуть не темнеет в глазах: узко, горячо, и постоянно ощущается эта пульсация, эти коротенькие спазмы, которые выдаёт тело Адама в ответ на любое движение. Адам не стонет, и это, видимо, дело принципа: кусает губы, часто дышит и то и дело впивается ногтями в спину Нила на каждом резком толчке, но никаких звуков не издаёт. Нилу, на самом деле, плевать на это, потому что он чувствует, как Адам выгибается под ним, когда толчки достигают нужной глубины, и видит, как на его лбу появляются первые капельки пота.       Этого достаточно, чтобы захлебнуться в одной-единственной мысли: Адам принадлежит ему. И это настолько невероятно, настолько не похоже на правду, что было бы слишком больно сейчас проснуться и понять, что это просто алкогольные галлюцинации.       Их обоих хватает минут на семь — всё же слишком долго терпели. Нил кончает первым, прижимаясь губами к плечу Адама, чувствуя его запах и содрогаясь от сумасшедшего удовольствия, в которое хотелось завернуться, как в плед, и больше ничего никогда не слышать и не видеть. Адам помогает себе рукой, и несколько светлых капель попадает Нилу на грудь; Адам размазывает их пальцами по рельефным мышцам, а потом приподнимается и проводит по скользкой коже языком. У него растрепались волосы, покраснели губы, а с лица градом катится пот — и ему сейчас явно не удалось бы сформулировать что-то путное.       У Нила шумит в ушах, и всё, на что его хватает, — водить носом по щеке Адама и молиться, чтобы тот дал ему ещё несколько минут для этих прикосновений, чтобы не подскочил и не ушёл прямо сейчас, чтобы у Нила было время прийти в себя, если это вообще возможно. Но Адам под ним почти не шевелится и — насколько же это потрясающе — подставляется под ласки, прикрыв глаза и сглатывая, когда Нил касался губами уголка его губ. А спустя минуту Нил чувствует, как ладони Адама съезжают с его спины на ягодицы, и пальцы аккуратно надавливают на края ануса.       Дыхание перехватывает в тот момент, когда сразу два пальца — без какой-либо смазки, разумеется, — проникают внутрь. Нилу больно, но почему-то стон выходит ни разу не болезненным. Адам смотрит ему в глаза, и Нил при всём желании не может разорвать этот чёртов зрительный контакт; видеть лицо Адама и чувствовать внутри себя его пальцы — слишком острое сочетание. Очередное резкое движение заставляет Нила охнуть и зажмуриться, ткнувшись носом Адаму в шею.       Адам медленно выбирается из-под него, а Нил, не в силах перевернуться, так и остаётся лежать на животе, пока Гонтье не оказывается позади него и не дёргает его за бёдра на себя. Нил становится на колени без какого-либо сопротивления: в голове не осталось ни одной внятной мысли, а все ощущение сосредоточились вокруг пальцев, которые двигались внутри — благо, Адам уже успел каким-то образом найти тюбик с кремом на измятой постели. Нил смутно догадывается, как унизительно это выглядит со стороны, но ладонь Адама, оглаживающая его зад и периодически перехватывающая под бедро для большей устойчивости, будто бы прожигала кожу — Нил стеснялся представлять такое даже наедине с собой. Возможно, у него слишком детские представления о пошлости. Но то, как Адам проезжается (наверняка специально) головкой члена по ложбинке ягодиц, заставляет Нила сжать зубами костяшки пальцев, чтобы не начать скулить.       Это не помогает, когда Адам толкается внутрь. Нил не знает, от чего он дрожит больше: от саднящей боли или от нестерпимо сладкого распирающего чувства; движения вначале медленные, но потом становятся ритмичными и до жжения глубокими. Ладонь скользит по спине вдоль позвоночника — Нил против воли прогибается глубже, будто пытаясь уйти от прикосновений, от которых по коже бежали мурашки. Дышать трудно, оставаться в такой позе ещё труднее: колени не держат, локти то и дело разъезжаются, и Адам периодически подтаскивает Нила ближе к себе, заставляя того тихо вскрикивать от резкой боли. Рука, оглаживавшая спину, съезжает на плечо, а затем прихватывает волосы Нила, заставляя оторвать щёку от матраца и запрокинуть голову.       — Скажи моё имя…       — Адам… — в ту же секунду, без раздумий, настолько послушно, что Нил сам себе противен.       — Громче…       — АДАМ…       Нил зажмуривается и дышит сквозь стиснутые зубы, чувствуя глубокие толчки и слыша звук сталкивающихся бёдер. Адам выпускает его волосы, и Нил пригибается к постели, упираясь лбом в сложенные перед собой руки и повторяя вполголоса: «Адам, Адам, Адам…». Адама снова слишком много, а Нила слишком мало, Нил не чувствует себя, не чувствует своего присутствия, но чувствует, как этот человек затапливает его всего. Адам берёт его под руки, поднимает ближе к себе, прижимается к его спине и, двигаясь ещё быстрее, касается губами затылка. А у Нила в голове искрит от этого острого, болезненного удовольствия, так что в итоге он почти откидывается в объятия Гонтье, покрывающего поцелуями его шею. Слишком больно, слишком горячо, слишком быстро, слишком сильно. Больше, чем Нил может выдержать.       У Нила напрочь исчезли из головы первые минут пять после того, как его накрыло оргазмом. Он бы, наверное, отключился, если бы не Адам, который ещё около минуты вбивался в него, пока по телу не прошла волна дрожи, заставившая его глухо выдохнуть Нилу в затылок, наконец замерев.       Через какое-то время Нил оказался на боку, лицом к Адаму, который касался губами его лба и обнимал так, будто Нил собирался заснуть, уткнувшись носом ему в плечо.       Но в итоге так Нил и заснул. Если, конечно, ему это не померещилось.