You gave me heaven then you took it away You let me in but you said I couldnʼt stay. Now my feet are back on the ground And Iʼm stuck in a reality without you
© «Reality Without You» by Our Last Night
Прошло четыре недели с того самого дня, как Фрэнк спонтанно и неотвратимо покинул стены этой каюты. На протяжении всего времени Джерард продолжал ощущать неиссякаемое болезненное чувство пустоты: пусто было в груди мужчины, из которой в одночасье вырвали горячее бьющееся сердце, пусто было вокруг него самого… Супружеская спальня, некогда выглядевшая просторной и светлой, теперь представлялась блондину огромной тюрьмой, охваченной мраком. Повсюду витал горький затхлый запах одиночества. Вместо решёток на окнах были толстые запотевшие стёкла иллюминаторов, плотно зашторенные портьерами, вместо отчуждённой территории — бескрайний мятежный океан. Сопротивление бесполезно, равно как и побег из этого проклятого места. Лёжа в постели на холодных простынях и пропитанной слезами подушке, Джерард ненавидел себя за то, что не успел так много сказать Фрэнку. Самым искренним признаниям он предпочитал тягостное молчание. В страхе быть осуждённым британской элитой Уэй упустил последний шанс стать счастливым. Без Айеро всё было не так. Художник боялся признаться себе в том, что нестерпимо скучал по нагловатой и одновременно милой ребяческой ухмылке, из-за которой в уголках губ Фрэнка то и дело появлялись неглубокие ямочки, скучал по звонкому смеху, что наполнял собой каждую клеточку тела и был слаще пения чаек в небе. Уэй тосковал без красивых глубоких глаз, что смотрели на него с такой завидной любовью и преданностью, что порой становилось страшно — страшно от того, что самому Джерарду никогда не удавалось смотреть на брюнета столь же открыто и нежно, не чувствуя при этом ни капли стеснения. Несмотря на природную миниатюрность, музыкант каким-то волшебным способом умудрялся лишний раз подтверждать старую-добрую поговорку о том, что «хорошего человека должно быть много». Словно весеннее ласковое солнце, юноша заполнял собой целое пространство, согревая лучами своей широкой улыбки холодную землю и всех её обитателей. Джерард не выдержал столь ослепительного света и жгучего тепла. В погоне за желанием стать ангелом он смастерил себе недолговечные восковые крылья. Будто библейский Икар, мужчина неустанно стремился ввысь к своему единственному солнцу, но так и не достиг его. Опалив фальшивые крылья, Уэй едва не разбился о скалы, но, к сожалению, остался жив. Лучше бы он умер. — Моя боль, мой свет, моя жизнь, моя погибель! — шептал владелец галереи, из ночи в ночь видя один и тот же сон, в котором они с Фрэнком стоят на длинном белокаменном мосту с многочисленными узорчатыми арками. (1) Облачённый в старинный белый костюм с рюшами, Айеро имел определённое сходство с Пьеро. Держа светловолосого за руку, музыкант лишь скромно улыбался, неизменно повторяя одну и ту же фразу: — Qui non ci sono angeli, Gerard. (2) Раз за разом просыпаясь в холодном поту, Джерард продолжал гадать, что же всё-таки значила эта таинственная реплика, непонятным образом отпечатавшаяся у него в подкорке. В который раз мужчина жалел, что не знал итальянского. На протяжении целого месяца художнику не переставал сниться красочный сон о Венеции, в котором эпизод на мосту был лишь малой частью. В его самых сладких мечтах они гуляли вдвоём по ночным садам, где тишина прерывалась лишь редким стрекотом цикад. Спрятавшись за кустами роз, он и Фрэнк вдыхали сладостную прохладу всей полнотой своих лёгких, украдкой целуясь, словно два грешника, затерявшихся в райских кущах. Бродили меж церквей и соборов, иногда забираясь внутрь картинных галерей, где Джерард рассказывал юноше про очередное полотно или же повествовал историю жизни одного из живописцев. Катались на гондоле, держась за руки, как и подобает любовникам, попутно вглядываясь в далёкие огни ночной Венеции, слушая шёпот нависших над ними звёзд. Джерард грезил о местах, о которых не знал, но в которых больше всего на свете мечтал побывать вместе с Фрэнком. Мужчина был потерян в своём вымышленном рае, не понимая, что этот день никогда не настанет. В остальное время художника мучила страшная изнуряющая бессонница. Уэй ворочался в постели, не в силах заснуть. В итоге его босые ноги неизменно касались голого деревянного пола, что с приходом зимы стал вдвойне холоднее. Каждую ночь мужчина посещал свою мастерскую, в которой всё оставалось так же, как было в тот день, когда ушёл Айеро: осколки стекла на полу, засохшая кровь, обугленный портрет в центре комнаты… Кареглазый наивно полагал, что, уничтожив полотно, он сумеет вытравить последние воспоминания из головы художника. Уэй не винил его в этой непредусмотрительности — музыкант не мог знать о существовании ещё одного портрета. И хотя он не был столь же чудесным в отличие от сожжённой картины, тем не менее это было единственное напоминание о юноше, который подарил Джерарду рай, а затем оставил его гнить вместе с опустошённой дырой вместо сердца. Портрет склеивал ошмётки разорванной души, отговаривая мужчину от крайнего шага. У Фрэнка же был его браслет, но наверняка парень поспешил распрощаться с ним сразу же после их ссоры, выбросив отныне не нужную безделушку в пучину океана. После тяжкого разрыва с музыкантом Джерард незамедлительно и вполне ожидаемо впал в депрессию. Владелец галереи перестал показываться на людях и впускать кого бы то ни было к себе в каюту. Его не могли разжалобить ни слезливые увещевания жены, ни суровые уговоры рыжебородого слуги Патрика, ни щемящие просьбы со стороны матери, денно и нощно стоящей под дверью и пытающейся уластить Джерарда, словно капризного ребёнка. Даже её стараниями Уэй так и не распахнул ни перед кем дверь. Из всех приближённых к художнику только Донна приблизительно догадывалась о причине угнетённого состояния сына. Тот спонтанный разговор с Фрэнком в коридоре, в течение которого по лицу юноши беспрестанно текли обильные слёзы, прочно засел у миссис Уэй в голове. Женщина не сомневалась, что вся суть крылась в темноволосом музыканте с большими заплаканными глазами. Порой Донна искренне намеревалась во что бы то ни стало отыскать Айеро и привести его сюда, к каюте художника, дабы они с сыном, наконец, прояснили свои запутанные отношения. С другой же стороны, глубиной своего материнского сердца она прекрасно осознавала, что этим опрометчивым поступком могла сделать лишь хуже. В конце концов, и Джерард, и Фрэнк — оба взрослые люди, которые в силах самостоятельно решить свои насущные проблемы. Однако гробовая тишина и редкие всхлипы, доносившиеся из-за двери каюты, заставляли женщину судорожно поджимать губы и всё больше склоняться к варианту, что без помощи Айеро им не обойтись. Джерард мог целыми днями безвылазно сидеть в мастерской, забывая поесть или даже принять ванну. Бессчётное количество времени художник тратил на то, что молча пялился на портрет юноши с необыкновенно красивыми глазами. За всё время Уэй мог не проронить ни слова, а потом вдруг резко вскочить на ноги и прижаться своими жаждущими солёными губами к холсту, орошая рисунок своими тёплыми слезами и размывая бледную акварельную краску. Именно за этим интимным и сокровенным действом его однажды и застала Линдси. К великому удивлению женщины, дверь в каюту бывшего супруга оказалась не заперта. Стоя на пороге гостиной, уже ныне незамужняя Баллато была готова едва ли не упасть в обморок от увиденного. Обведя испуганными, как у оленя, глазами комнату и прикрыв рот дрожащей ладошкой, на которой красовалось новенькое обручальное кольцо, Линдси шокировано уставилась на смятую постель с давно нестиранными простынями, на истерзанные в клочья подушки, что лежали на полу, пока белоснежный лебяжий пух тревожно парил в воздухе вместе с мелкими крупицами пыли. Неподалёку от журнального столика покоились осколки графина, вокруг которых образовалась мокрая лужица. Баллато опасливо двинулась в сторону мастерской, уже заранее боясь того, что она могла там увидеть. Сердце её затрепетало, когда взгляд миндалевидных глаз непроизвольно задержался на высохших капельках крови, тянущихся из самого холла и достигавших порога студии. Вскоре женщина встретилась лицом к лицу с художником, от одного вида которого любому живому существу захотелось бы горько заплакать. Впалые глаза, под которыми залегли усталые тени, испуганно блестели на худом сизо-мраморном лице мужчины, обросшем жёсткой светловатой щетиной. Искусанные в кровь губы всего несколько секунд ранее прижимались к холсту, в то время как холодные пальцы робко застыли на линии нарисованного подбородка. И Линдси, и Джерард боялись произнести хоть слово. Оба были в ожидании, обоих убивала трагическая тишина, что нависла над их головами, словно чёртов дамоклов меч. Спустя какое-то мгновение губы женщины наконец зашевелились: — Я… Я принесла свидетельство о расторжении брака. Думала, тебе будет интересно на него взглянуть. — Рука, облачённая в широкий рукав кремовой блузы, неспешно протянулась к Уэю, который по-прежнему не проронил ни единого слова. Вместо этого Джерард молча потупил свой взор, дабы Линдси не заметила в его измождённых глазах того, чего ей видеть не следовало. — Оно пришло сегодня утром по почте, — подчёркнуто мягко и осторожно произнесла Баллато, словно боясь в любую минуту ненароком пробудить в Джерарде спящего хищника. Хотя на деле мужчина походил скорее на затравленного пса, нежели на опасного волка. — Оставь его на тумбочке в спальне, — наконец, спустя целую вечность бесцветно молвил художник, ещё сильнее прежнего ссутулившись и складывая ладони лодочкой меж своих широко расставленных колен. Жилы на его некогда идеальных кистях вздыбились, обнажая синие запутавшиеся реки вен. На тыльной стороне одной из ладоней виднелся полузаживший ожог. Вены нестерпимо болели из-за воспоминаний, впитавшихся в застылую тёмную кровь, тогда как с Фрэнком кровь мужчины бежала быстрее, чем горный ручей. Джерарду хотелось выпустить её наружу, освободить вместе с накопившимися внутри страданиями, выплеснув на пол с помощью острого осколка, лежащего неподалёку и призывно мерцающего на полу. Линдси кратко кивнула, после чего на миг удалилась из мастерской, скрываясь за толстыми стенами спальни. Вскоре женщина вернулась и теперь безмолвно стояла в дверях, с грустью продолжая наблюдать за тем, как её сломленный бывший муж, забыв про весь остальной мир, что-то нашёптывал портрету перед собой. Нашёптывал так исступлённо и страстно, будто картина могла дать ответы на его душевные терзания. — Прости меня, мой мальчик, я оставил тебя совсем одного! — беспрестанно двигались его губы, не боясь быть услышанными кем-то ещё. Линдси прекрасно знала, кому именно был адресован сей трепетный шёпот. — Джерард, скажи, ты… Ты действительно его любишь? Невольно женщина вспомнила то самое утро, ещё в начале их поездки, когда Уэй сидел в плетённом кресле на палубе, отмывая кисти, в то время как в недрах его мастерской хранилось полотно, завешенное тканью. С которым художник теперь разговаривал. Которое было его самым постыдным секретом и самой отчаянной любовью. Услышав сей хлёсткий вопрос из уст белокурой Баллато, Джерард был готов внутренне сжаться. С немой мольбой мужчина обратил свой взгляд на Линдси, словно мысленно прося пощады. Сам Уэй давно знал ответ, равно как и догадывался о причине столь скоропостижного развода. Вот только как он ни ломал голову, всё никак не мог понять, каким таинственным образом Баллато была осведомлена о его связи с Фрэнком. На протяжении всей поездки Джерард хранил свои чувства к Айеро в строжайшей секретности. Женщина же расценила молчание художника как согласие. — Я зайду к тебе позже, — робко напоследок бросила Линдси, покидая каюту, вместе с тем прекрасно осознавая, что отныне больше не появится у Джерарда на пороге. За целый месяц Уэй ни разу не покинул своего убежища при свете дня. Словно вампир, он выходил на палубу лишь во время сумерек, при сиянии полной луны. Из-за непрерывных бессонных ночей художнику грозило окончательно стать сомнамбулой. (3) Это была одна из тех меланхолических ночей, когда Джерарду позарез были нужны свежий морской воздух и неспешная прогулка наедине с самим собой в угрюмом одиночестве. Именно во времена этих неторопливых хождений кричащие мысли в его голове ненадолго утихали, и ему становилось не так тягостно. На опустелой палубе было промозгло и сыро, отчего телу становилось в два раза холоднее. Мужчина устало брёл по левому краю борта, в то время как его босые ступни шлёпали по полу, отдаваясь со скрипом в начищенных до блеска половицах. Струйки пара то и дело выпархивали изо рта художника, пока он, предусмотрительно укутавшись в белый удлинённый кардиган, накинутый поверх спальной пижамы, вглядывался в мятежные волны, с силой разбивающиеся о борт судна. «Можно только представить, какая на самом деле ледяная вода в океане…» — размышлял мужчина, прильнув корпусом к перилам и слегка наклонившись вниз, дабы взглянуть в тёмную морскую пучину перед собой. В тот момент она показалась Джерарду страшной уродливой пастью, из которой брызжет пена и которая готова разом проглотить целый лайнер. Окажись это так, Уэй стал бы первым среди пассажиров «Изабеллы», кого вобрали бы в себя холодные воды океана. Мысли художника в одночасье были прерваны знакомым женским смехом и вторящим ему в унисон хриплым густым баритоном. Уэй больше не был один. Переведя тусклый взор зелёных глаз на источник доносившегося звука, Джерард приметил двух влюблённых, укромно схоронившихся на диванчике под воздушным навесом. Не прошло секунды, чтобы блондин смог признать в них Линдси с розовым ажурным зонтиком в руке и Нейтана в своём вычурном парадном костюме. Казалось, оба были настолько увлечены друг другом, что даже не соизволили обратить внимания на художника, притаившегося в тени. Любовники тихо ворковали, делясь между собой нежностями, иногда прерываясь на чувственные поцелуи. Веки Джерарда предательски зажмурились, ногти впились в побелевшие от холода ладони. Смесь боли и гнева овладела Уэем, когда на месте Нейтана и Линдси мужчина начал представлять себя и Фрэнка. Представлять, как он держит своего мальчика за руку, притягивает к себе, чтобы запечатлеть нежный поцелуй на желанных губах, шепчет горячечные слова любви. Мечтам суждено было остаться мечтами: в реальности их обоих давно бы закидали камнями за подобное проявление чувств. А живи они во времена раннего Средневековья — протестующее общество и вовсе сожгло бы их на костре. Распахнув глаза, Уэй всё так же продолжал видеть перед собой экс-супругу и её ухажёра, которые, в отличие от Джерарда и Фрэнка, могли прилюдно выражать свои чувства, особенно теперь, когда венец брака спал с головы Линдси. Любовь же между двумя мужчинами всегда будет противоестественной, несмотря на то, как бы правильно при этом они себя ни ощущали. Почему общество настолько бессердечно? Почему запросто готово смотреть сквозь пальцы на супружескую измену и одновременно с тем ненавидеть двух любящих друг друга мужчин или женщин? Приторно нравственная Британия да весь остальной мир в целом предпочтут видеть мужчин с оружием в руках, нежели со сплетёнными между собой ладонями. Сильнее всего в мире Джерарду хотелось целовать Айеро, касаться его мягкой кожи и не быть за это осуждённым. Только подумать: за ту чистую и непорочную любовь, что художник испытывал к музыканту, власть имущие во многих странах казнили, отправляли в лагеря, лечили как от постыдного недуга. Но Джерард не был больным, не был! Не давая себе отчёта в действиях, Уэй буквально набросился на ничего не подозревающего мецената и, повалив ошарашенного мужчину на палубу, начал наносить яростные удары один за другим. Смачные тумаки приходились на разные части тела: страдали лицо, грудь, живот… Казалось, владелец галереи был не в состоянии вовремя остановиться. — Что ты творишь, сукин сын?! Совсем рехнулся из-за своего грёбаного музыканта? — вопил Нейтан, трусливо прикрывая лицо от возможных побоев. На какой-то миг он представился Джерарду настолько жалким и беспомощным, что художнику вдруг расхотелось бить неравного по силам противника. Воспользовавшись минутным замешательством блондина, Ньюман отвесил грубую затрещину мужчине прямо в челюсть. В ответ на дерзкий выпад со стороны мецената Уэй лишь утробно прорычал, награждая ещё более ожесточёнными ударами свою несчастную жертву. Джерард вдруг неожиданно для самого себя, в прямом значении этого слова, вошёл во вкус, разбивая голову противника о палубу, едва ли не вдалбливая Ньюмана в пол. Поначалу мужчина даже не уловил истеричного крика Линдси, которая на протяжении всего этого времени с ледяным ужасом в глазах нервно зажимала двумя ладонями рот: — Джерард, ради всего святого, прекрати! Владелец галереи не скрывал, что испытывал неописуемое удовлетворение каждый раз, когда его кровавый кулак встречался с некогда симпатичным лицом любовника Линдси Баллато, которое отныне было изуродовано до неузнаваемости. Внезапно послышался хруст вдрызг раздробленной кости — кажется, из-за своей неуёмной злобы Уэй окончательно сломал Нейтану нос. В этот самый момент перед мужчиной всплыло лицо Айеро. И снова любимые ореховые глаза были наполнены болью, прямо как тогда, когда художник оставил юношу одного, трусливо прячась в зловонной подворотне. Сейчас Джерард не боялся — теперь он знал, что его возлюбленный был отомщён. Отплёвываясь собственной кровью и при этом не переставая наносить смазанные удары художнику в грудь, Нейтан жестоко измывался над Уэем, пуская в ход оскорбления, которые действовали на светловолосого не хуже, чем красная тряпка на быка, ещё сильнее подзуживая и раззадоривая его жаждущий мести пыл: — Оркестровая шлюха! Все они такие, Джерард, — англичанин насмешливо скалился вымазанными багровой кровью зубами. В тот миг он показался Уэю страшнее самого дьявола. — Клянутся тебе в любви до гроба, в то время как предметом их истинного вожделения являются животный секс и грязные деньги. Я был знаком со многими шлюхами, и поверь мне на слово: у каждой на уме лишь одно… — жуткий блеск сверкнул в тёмно-фиолетовых глазах, неумолимо напоминавших собой бездонную пропасть на краю обрыва. Заглядывая внутрь них, художник не смог обнаружить там ни намёка на человечность. В глазах Нейтана Ньюмана не осталось ничего… Ничего милосердного, ничего святого — лишь одна беспросветная тьма. И это приводило Джерарда в ужас. — Не смей так говорить про него, ублюдок! — свирепо процедил Уэй, в одночасье хватая «дьявола во плоти» за грудки. — Никогда, слышишь, никогда не смей говорить это дерьмо про моего мужчину! Удары с удвоенной силой посыпались градом от его рук. Около рта блондина образовалась алая пена, струйки тёмной крови засохли на подбородке, стекая из разбитой губы, покрасневшие глаза метали искры. Когда пальцы Джерарда плотно сомкнулись вокруг шеи мецената, Баллато всерьёз запаниковала, что бывший супруг вот-вот задушит её возлюбленного. — Ненавижу тебя, ненавижу! Ненавижу нас обоих! — кричал Уэй, искренне упиваясь тем, как кряхтит Ньюман на последнем издыхании в его руках, захлёбываясь кровью. — Джерард, прекрати сейчас же! — пронзительно взвыла Линдси, будто раненая выпь, разрезая своим плачем ночной сумрак. Надрывный высокий вопль вмиг отрезвил его, заставив опустить руку, которая была готова нанести решающий удар. Взглянув на распластавшегося перед собой мужчину, Джерард мысленно оценил ущерб, учинённый собственными руками. Некогда ухоженные усы и франтовато зализанная бородка прилипли к разбитому подбородку, лохматая рыжеватая бровь была сильно рассечёна. Кровь наблюдалась повсюду: на воротнике щёгольской рубашки, синих брюках и галстуке. Большая лужа крови растеклась под самим Нейтаном, беспомощно раскинувшем руки в полубессознательном состоянии. Уэй, наверное, выглядел не лучшим образом — по крайней мере, ощущал он себя чертовски паршиво. С отвращением во взгляде мужчина отпихнул от себя едва живого Нейтана, после чего незамедлительно слез с него. Вдруг художник уловил тихие всхлипы, доносящиеся поодаль: — Посмотри, во что ты превратился, — плаксиво молвила Линдси, сжимая миниатюрные ладони в кулаки. — В самое натуральное животное: свирепое, неуправляемое! — с надломом говорила женщина, из последних сил сдерживая подступающие к горлу рыдания. Слёзы стекали по белым щекам, попадая на губы и смазывая безупречно нанесённую помаду. — Что с тобой происходит? Было время, когда я совершенно неожиданно для себя полюбила одного художника. Он показался мне совершенством, идеалом вежливости и добродетели. А теперь… Такое чувство, что я никогда по-настоящему не знала тебя, Джерард. Взгляд мужчины был крайне отрешённым и холодным, будто женщина и в самом деле говорила с незнакомцем. — Ты никогда по-настоящему не любила меня, Линдси, — подчёркнуто спокойно заявил светловолосый, решив, наконец, всё расставить на свои места. В его равнодушном тембре, на удивление, не сквозила подоплёка, а монотонные слова не прыскали сарказмом. Из уст звучала лишь непоколебимая и беспристрастная правда. Так и не отыскав в своём арсенале достойного контраргумента, Баллато обратилась к океану. Решив, что лучшее оружие против мужчины, — это слёзы, женщина прижала ладонь ко рту и, подавив очередной всхлип, наконец дала волю рыданиям. Тонкие плечики то и дело беспрестанно вздрагивали от безмолвного плача. — Вижу, ты чертовски доволен собой! — вслед за чередой хриплого кашля в темноте раздался сиплый голос Нейтана. — Небось рад, что избил меня до полусмерти, а бедную жену довёл до слёз? — прокряхтел Ньюман, тяжело сопя и неуклюже привставая с грязной палубы. — Чудовище! — с презрением напоследок бросил меценат, ухмыляясь Уэю в глаза. На секунду Джерарду почудилось, что его вот-вот вытошнит прямо в эту самую лужу крови перед ним. Тело мгновенно пробрала мелкая дрожь. «Чудовище, чудовище!» — с укором шептали демоны мужчине на ухо. Отчего-то владельцу галереи не переставал мерещиться голос Фрэнка. Несмотря на то, что блондину хотелось громко закричать от душераздирающих воспоминаний в своей голове, вместо этого художник сдержанно ответил: — Твоя любовница мне больше не жена. И я не виноват, что стал этим самым, как ты выразился, чудовищем. Ваш чёртов мир сделал меня таким, — сплёвывая кровь на пол, Джерард взметнул руками в воздухе, словно лебедь со сломанными крыльями. Наступила тишина, в ходе которой Уэй неотрывно поглядывал вдаль, будто наблюдая за светящимся маяком в тумане. Затем мужчина резко повернулся и, обведя лихорадочным взором двух незадачливых любовников, медленно и решительно подошёл к Линдси. Сохраняя должную дистанцию, которая воцарилась между ним и его экс-супругой в ходе произошедших событий, художник изрёк то, что так давно томило его измученное сердце: — Помнишь, ты спрашивала меня, действительно ли я так сильно люблю Фрэнка? Так вот тебе мой исчерпывающий ответ: да, люблю. Люблю больше жизни. Если позволишь быть откровенным, то Фрэнк и есть моя грёбаная жизнь! Можешь считать меня сумасшедшим, но с приходом этого таинственного музыканта я, наконец, почувствовал себя живым человеком, а не чёртовой куклой за витриной на обозрении. Мысленно художник поразился собственному порыву смелости, однако его уже было не остановить: — Я никогда не осуждал твой выбор, дорогая, — с оттенком злой иронии произнёс Уэй последнее слово. — Ты привыкла делать всё по-своему. Развернувшись на сто восемьдесят градусов в противоположную сторону и обращаясь к Нейтану, которому едва хватало сил, чтобы держаться на ногах, Джерард спонтанно тыкнул в мужчину пальцем, словно тот был экспонатом на выставке: — Ты мне омерзителен, и я искренне сомневаюсь, что ты способен любить Линдси так же сильно, как её титул. В ответ на столь откровенно прямолинейное высказывание со стороны этого белобрысого выскочки глаза Ньюмана за секунду вспыхнули нешуточным огнём. Сам англичанин уже вовсю готовился при первой же возможности ринуться в бой подобно задиристому псу, которого слишком долго держали на привязи. Он ненавидел художника всеми фибрами своей чернеющей души и не был намерен этого скрывать. Этот пресловутый Джерард давно мешается у него под ногами, не давая в полной мере осуществить задуманное. Мецената радовало только одно обстоятельство: благодаря своим бесчестным поступкам Уэй смотрелся в глазах Линдси настолько омерзительно, насколько это было возможным, что на его фоне Нейтан выглядел самим воплощением добродетели. — Но если ты чувствуешь себя с ним гораздо счастливее, чем в браке со мной, я отнюдь не стану препятствовать вашему союзу! — Уэй нервно усмехнулся, вновь глядя на женщину. — Кто я такой, в конце концов, чтобы вершить самосуд? Всего лишь чокнутый художник-одиночка, которому совсем недавно открыли глаза и который, как оказывается, ни черта не понимает в этой жизни! С чувством выполненной мести измождённый мужчина, слабо покачиваясь, зашагал прочь с палубы. Наряду с неподдающейся описанию гордостью он испытывал необъяснимую горечь, жадно разъедающую внутренности наподобие едкой кислоты. Вскоре до ушей блондина донёсся ядовитый выкрик. Хлёсткие слова были брошены в спину, словно острый кинжал: — Таких, как ты, нужно раз и навсегда стереть с лица Земли! Хотя, постой-ка, вы и сами неплохо с этим справитесь: сдохните, как последние твари, или, на худой конец, выродитесь. Желаю тебе заразиться сифилисом, ублюдок! На мгновение Джерард замер как вкопанный, а его ладони инстинктивно сжались в кулаки. Разбитые костяшки засаднили с новой силой, желая продолжения боя, но художник лишь шумно выдохнул и поскорее направился куда-нибудь подальше от всего этого дьявольского сумасбродства. В ту ночь он был похож на неприкаянного путника, робко ступавшего по бледной и размытой лунной дорожке. Уэй продолжал идти, омытый чужой и своей кровью, и старался не обращать внимания на раны. Пока разум блуждал по неведомым закоулкам, одно лишь сердце знало истинный путь. И этот путь был к нему. Окончательно потеряв счёт времени и ощущение пространства, Джерард очутился около каюты Фрэнка — будто сама судьба возжелала привести его сюда. Тёмно-серая обшарпанная дверь скрывала за собой внеземные тайны, манила, призывно шепча художнику, чтобы он в неё постучал. Уэй жадно припал к деревянной поверхности всем телом, водил по ней руками, оставляя смазанные алые разводы крови. Сладостно прикрыв глаза, мужчина с удовольствием вслушивался в размеренную тишину, царившую за массивной дверью. Художник невольно представил, как прямо сейчас, в данный момент, его Фрэнки спал крепким и беспробудным сном, отнюдь не подозревая, что кто-то стоит снаружи около его каюты. Образы безмятежного смуглого лица, тонких бровей и полуоткрытых детских губ, из которых доносилось тёплое сонное дыхание, заставляли щемить сердце. Джерард не мог нарушить его священный покой. Занесённый над дверью кулак мгновенно ослаб, и бледная истерзанная ладонь безвольно опустилась вниз. Обессиленно упав на колени напротив двери, Уэй тотчас привалился к ней лбом, испуская попутный шумный выдох. Месяц пути, казалось, был длиною в вечность. Джерард наверняка мог быть уверен, что Фрэнк попытался найти себе кого-нибудь за этот немаленький период. Слова из уст Айеро о том, что он не привык ни к кому надолго привязываться, прочно засели у мужчины в голове. И хотя Уэю всем сердцем хотелось верить, что музыкант по-прежнему любит его и помнит всё, что между ними произошло, в глубине души художник знал, что не достоин его любви. Взгляд этих нежных ангельских глаз априори не мог предназначаться ему. Уже завтра вечером судно причалит к берегам Новой Зеландии, и они с виолончелистом разойдутся навсегда, как корабли в синем море. За то небольшое время, что судьба отвела им быть вместе, жизнь художника претерпела значительные изменения. И как бы глупо это ни звучало, отныне без Фрэнка его жизнь не имела смысла. Джерарду оставалось лишь существовать: без обжигающих поцелуев, лёгких прикосновений, успокаивающего шёпота… Без своей маленькой музы с волосами цвета горького шоколада. Юноша был его последней надеждой на исцеление. Теперь же Джерард никогда не сможет взяться за кисть и нарисовать нечто действительно потрясающее, потому что каждый раз на чистом холсте вопреки желанию будет возникать округлое лицо, обрамлённое тёмными кудрями. По этой же простой причине Уэй больше не сможет без содрогания слушать чьи-нибудь увлекательные рассказы об Италии, в особенности — о Венеции. А терпкий запах моря, душистого муската или соли — родные запахи его мальчика — скоропостижно сведут Джерарда в могилу. Мужчина поднялся с колен, и его зеленоглазый взор устремился на плещущиеся волны, чья холодная красота и неприступность всегда завораживала Уэя. Жаль, он так и не успел изобразить их на своём холсте. Словно загипнотизированный, мужчина продолжал вглядываться в воду, будто пытаясь отыскать правильные ответы на свои многочисленные запутанные вопросы на дне мрачного океана. Волны притягивали, звали в свои объятия, совершенно не заботясь о дальнейших последствиях. Будучи не в силах сопротивляться зову штормящей стихии, Джерард, сам не осознавая всей серьёзности происходящего, медленно перекинул ногу через бортик, после чего проделал то же самое со второй конечностью. И вот он уже стоял по ту сторону судна, держась лишь на двух небольших выступах и крепко сцепив пальцы вокруг перил позади себя. Ветер нещадно бил художника по лицу, будто пытаясь отрезвить его, трепля спутанные волосы и приподнимая края пижамы. Джерард не был уверен, что поступает правильно. Если хорошенько подумать, вся его жизнь целиком и полностью состояла из непростительных ошибок. Он сам чувствовал себя одной большой ошибкой. Несмотря на тот ужасный поступок, что он собирался совершить, мужчина с детства рос в богобоязненной семье и поэтому знал: то, что он сейчас готовится сотворить, — грех куда более тяжкий, нежели влюбиться в другого мужчину. Однако зато Джерард мог быть уверен: он больше не причинит боли ни одной живой душе, а его действия не заставят страдать. Он остался совсем один в этом отчуждённом грязном мире. Единственный человек, за которого художник искренне радел, — это мать. Первое время Донне будет нелегко переживать смерть любимого сына, но потом она обязательно скажет ему «спасибо». Всем определённо станет лучше, если Джерард Уэй исчезнет. Глядя в бушующий под собой океан, мужчина размышлял о том, что совсем не такой он представлял собственную смерть. Уэю казалось, это произойдёт в глубокой старости, на тёплой постели в объятиях жены. Но вот ему сорок, он стоит здесь, посреди пустынного судна, один на один со стихией, готовый вот-вот опрокинуться в холодные волны. И причиной его душевной катастрофы является юноша, что спит прямо за дверью неподалёку от того места, где Джерард стремится раз и навсегда покончить со своим запутанным существованием. — Пресвятая Богородица, молю Тебя! — прикрыв веки с трепещущими от холода ресницами, мужчина принялся судорожно шептать. — Молю не за себя — лишь за него одного. Умоляю, спаси сию юную душу! Этот человек заслужил попасть на небеса. Мне же дай ответить по заслугам и, если того требует воля Твоя, сгореть в аду за все мои прегрешения. Глубоко вдохнув полной грудью и под конец зажмурив глаза, художник отпустил перила. Тёмные пенистые воды тотчас сомкнулись над его головой, а непередаваемый холод сотнями игл пронзил тело до последней косточки. Джерард так и не услышал, что всё это время некто кричал ему с палубы, сквозь слёзы вопя одно-единственное имя… — Джерард! Говорят, смерть в воде самая мучительная. По крайней мере, он так слышал. Ночью посреди океана около двухъярусного дрейфующего лайнера его в любой момент могло отнести волной под винты или же мужчина мог банально умереть, захлебнувшись от большого количества воды в лёгких. Но Уэя это уже не волновало. С улыбкой на лице Джерард непрерывно прокручивал у себя в голове предсмертные воспоминания, которые когда-то были частью его жизни. Звучит грустно, не правда ли? Одним из таких болезненно-сладких воспоминаний была их последняя встреча с Фрэнком в мастерской художника. Уэй навсегда запомнил этот рваный мокрый поцелуй и прощальные напутствия музыканта: «Пообещай мне одно: не делай глупостей…» Джерард ослушался. Джерард не смог. Если бы его гортань не была заполнена водой, а голосовые связки безнадёжно парализованы от холода, мужчина бы наверняка рассмеялся над абсурдностью сложившейся ситуации. Но всё, что он делал в настоящий момент, — это медленно опускался на дно. К счастью, тело всплывёт лишь спустя пару суток, и Фрэнк не узнает о его позорной участи. Последнее, что Уэй видел перед своими глазами, было отнюдь не лицо матери и, уж тем более, не лицо бывшей супруги. То была милая улыбка на бронзовом лице, забавные кудряшки, которыми мог похвастаться практически любой южанин, и волшебные «ореховые рощицы», смотревшие прямо в душу. Эфемерный размытый образ, на удивление, становился ближе, и всё, чего желал мужчина перед тем, как окончательно впасть в забвение, — это коснуться столь реалистичного лица юноши, который протягивал ему свои руки. Протягивая ладони в ответ, Джерард мысленно произнёс: «На заре нового дня до того, как мир померкнет у меня перед глазами, а жизнь навсегда покинет моё бренное тело, последнее, что я буду видеть, — это ты…» В следующее мгновение художник почувствовал прикосновение к своей талии, после чего таинственный мутный образ Фрэнка с тянущимися к нему руками внезапно рассеялся, окончательно уступая место беспросветной тьме.