My eyes wide shut and I canʼt sleep, Iʼm holding on to every bit of faith. I spend my days, forever fearing The things in life that I canʼt change.
© «Living Now» by Our Last Night
— Джерард, — раздалось посреди каюты, после чего имя художника сразу же потонуло в вязкой тишине. Ответа не последовало. Остановившись в дверях гостиной, Фрэнк заметил Уэя, одиноко примостившегося на краешке дивана. Казалось, мужчина похудел за одну только ночь: полы его белой рубашки свободно колыхались от бриза, отчего безмолвная фигура издали походила на густой белесый дым. Неподвижный Джерард со вьющимися платиновыми волосами напоминал Айеро, скорее, призрака, обитавшего в старом заброшенном замке, нежели человека из плоти и крови. Человека, которого Фрэнк повстречал на пристани в Глазго ровно неделю назад; человека, с которым была связана большая часть его воспоминаний; человека, которого за столь краткий промежуток времени юноша успел полюбить всей глубиной своего тлеющего сердца… Мысль о том, что отныне перед ним не его прежний возлюбленный, заставила Айеро вздрогнуть, а мерзкий холодок — неумолимо пробежаться по внутренней стороне шеи. Музыкант в одночасье замер, не решаясь подойти ни на метр ближе. Он был полон раздумий о том, как следует поступить дальше. Что, если Джерард не захочет видеть Фрэнка у себя в каюте и спустя несколько секунд выставит бедолагу за порог? Что, если светловолосый решит замахнуться на него палитрой или — того хуже — стеклянной вазой, в которой художник по обыкновению разводил свои краски? Видит Бог, Айеро ни в чём не был уверен наверняка. «Плевать!» — мысленно процедил виолончелист, отчаянно предпринимая новую попытку достучаться до Уэя: — Джерард, — позвал Фрэнк уже тише, словно боясь ненароком спугнуть мужчину, что продолжал неотрывно глядеть в окно. Ноги Айеро бесшумно ступали по паркету, парень старался не издавать резких звуков. Художник знал о его присутствии, но при этом не удосужился даже мельком окинуть взглядом нарушителя своего гробового спокойствия. Тихий обречённый вздох, последовавший со стороны окна, говорил Фрэнку куда больше, чем самые дерзкие обвинительные слова, которые могли быть сказаны в его адрес. Проводя пальцами по рельефным блестящим обоям, бережно касаясь деревянной поверхности стола и лоснящейся спинки дивана, музыкант невольно запоминал окружавшую его обстановку: порядок навесных полочек, на которых примостился фамильный кухонный сервиз (Фрэнк был уверен, что он стоил целое состояние), расположение стульев около обеденного стола, тиканье старинных часов… Музыкант точно знал, что отныне дорога в обитель семейства Уэй ему закрыта — при всём желании парню не суждено будет прийти сюда снова. И он пользовался случаем, смакуя каждый момент, проведённый в этом драгоценном месте. В память Айеро, будто остриё ножа, врезалось воспоминание о мастерской Джерарда, где на одной из стен до сих пор покоился его портрет. Отчего-то данная мысль заставляла чувствовать в груди сладкую ноющую боль, которая, словно неизведанный яд, продолжала разноситься с кровью по юному телу. Образ сутулого художника, демонстрировавшего горькое отчаяние, становился всё ближе, дыхание самого юноши становилось шумнее, а пульс неконтролируемо устремлялся ввысь, подобно самолёту, гарцующему вдалеке от взлётно-посадочной полосы. — Джи, — непроизвольно сорвалось с пересохших потрескавшихся губ и тёплым дыханием коснулось уха мужчины. Тот сию минуту вздрогнул, наконец, подавая долгожданные признаки жизни. Лицо заколдованной фарфоровой куклы дало трещину, а остекленелые зелёные глаза наполнились мандражом. Бессознательно поглядев на круглый журнальный столик возле дивана, Айеро с рьяным негодованием кинулся прожигать взглядом полупустой гранённый стакан с бесцветной жидкостью. «Он пил?» — внутри всё разом перевернулось от чувства лёгкой паники. Взяв стакан и с некоторой опаской понюхав его содержимое, Фрэнк облегчённо выдохнул. «Вода», — констатировал юноша. У него аж от сердца отлегло: меньше всего хотелось, чтобы Джерард заливал свою хандру ромом или чем-нибудь похуже. Спиртом горю не поможешь — это Фрэнк знал на собственном опыте. Позже, правда, приметив графин, стоящий неподалёку от стакана, Айеро захотелось расхохотаться от своих нелепых мыслей — громко и с надломом. Художник не был настолько глуп или же неуравновешен, чтобы с приходом малейшей жизненной неурядицы искать утешение на дне бутылки. Однако следом посмотрев на мужчину, Фрэнк неистово ужаснулся: лицо Уэя было нездорово бледным, прямо под цвет его рубашки, что изрядно насторожило музыканта. Осторожно встав коленями на мягкий светлый ковёр (ему было глубоко плевать, что новые брюки совсем не предназначены для этого), Фрэнк нежно заключил руки художника в свои. Белоснежные кисти Джерарда были такими гладкими и совершенными, в отличие от его: грубо перебинтованных и задубелых. Такими холодными, будто кристально-чистый лёд. — Поговори со мной, прошу тебя, — лихорадочно шепнул Айеро, поглаживая разбитым пальцем мягкую ладонь, безвольно повисшую у него в руке. Было невообразимо тяжело шевелить столь израненными, как у него, пальцами. С такими травмами Фрэнку ещё не скоро удастся взять в руки виолончель и вернуться в строй остальных оркестрантов. Наверняка он получит куда меньший гонорар, чем планировалось изначально. Ну и пусть — в данный момент Айеро заботили вещи совершенно иные. — Ты же знаешь, Джи, мы не можем вечно играть в молчанку. — Продолжая держать руки Уэя в своих, брюнет внутренне боролся с непреодолимым желанием расцеловать каждую фалангу. Никогда раньше парню не хотелось быть с кем-либо настолько нежным, разве что со своей любимой матерью. Но Фрэнк знал, что не мог себе позволить даже толики той самой заветной нежности. Он был попросту недостоин этого, недостоин быть здесь, недостоин прикасаться к этому человеку, жизнь которого разломал этими самыми руками на части. То, что произошло между ними за стенами кабаре, отбросило их с Уэем сразу на несколько шагов обратно. — Любовь моя, что случилось? Прошу, ответь, твоё молчание разбивает мне сердце, — слова непривычно обжигали, тягучей патокой стекая вниз по горлу. Эти уговоры и ласки были ему доселе незнакомы: в жизни Фрэнка почти что не находилось истинной причины применять их на практике. И хотя музыкант отлично знал причину столь холодного отношения к себе, ему отчего-то не переставало думаться, что в апатичном состоянии Джерарда замешан не только он сам. Здесь определённо имело место что-то ещё — что-то, о чём юноша даже и не помышлял своей курчавой темной головой. «Мой герой, мой ангел с обожжёнными крыльями! Жизнь не пожалела их и спалила дотла», — страстно шептал юноша самому себе в мыслях, на деле лишь сильнее прижимаясь щекой к колену блондина. Со стороны он наверняка смотрелся ни чем не лучше продрогшей до последней косточки собачонки, ластясь и втайне желая от хозяина ответной ласки. Больше всего на свете парень хотел, чтобы Джерард вышел из состояния чёртового оцепенения и сделал хоть что-нибудь, что отличало бы его от каменной статуи на кладбище. Например, запустил свои ладони в его каштановые волосы, прядь за прядью пропуская их сквозь свои расслабленные пальцы, или же, наконец, ударил, что было бы вероятнее, учитывая их непростой случай. Можете быть уверены: Айеро со всем присущим ему мужеством стерпел бы этот удар. Но Джерард даже не смотрел на него, и от этого становилось вдвойне больнее, нежели от самой хлёсткой оплеухи. Будто внемля молитвам музыканта, мужчина взглянул на склонившегося перед ним виолончелиста своими застывшими светло-карими глазами. Холодное безразличие по-прежнему сквозило на его неподвижном ровном лице, не выражавшем ни единой эмоции. Ни один мускул не дрогнул на его теле, пока Джерард Уэй, не переставая, наблюдал за брюнетом, ласково обнимавшим его колени. Наблюдал за тихой мольбой в его взоре, отчаянно пытаясь справиться с борьбой, которая гремела внутри измождённого сердца. В ореховых глазах напротив плескались звёзды, в которые Джерард молча вглядывался, будто мертвец. Будто одинокий художник, что никогда не знал покоя. Вынужденно оторвавшись от столь притягательных печальных глаз, мужчина невольно опустил свой взор на перебинтованные пальцы, сжимавшие его влажную ладонь. Марля по краям сбилась, обнажая пожелтевшие пластыри с запёкшейся багряной кровью. Тупая вспышка боли отдалась где-то глубоко в сердце. Всеми возможными способами владелец галереи пытался отогнать от себя жуткие мысли о том, откуда могли появиться эти ужасающие ссадины на руках Айеро. Вопреки стараниям, в голове блондина поочерёдно всплывали образы вчерашней ночи и тех двух ублюдков, которые сумели отыскать себе потенциальных жертв в лице него и парня. Неосознанно блондин прокусил себе губу, из которой тут же хлынула солёная кровь с привкусом меди и ржавчины. С неприятной горечью во рту художник продолжал представлять, что этот самоуверенный мальчишка, сидящий перед ним на ковре, в одиночку сражался с двумя громилами, в то время как Джерард попросту сбежал, трусливо поджав хвост, как последняя подзаборная шавка. Глаза Уэя тотчас наполнились слезами, веки судорожно зажмурились, а мягкие ресницы беспокойно затрепетали. В тот особенный момент мужчина показался Фрэнку невероятно красивым. Одна из перевязанных рук юноши почти коснулась впалой щеки художника, как светловолосый в тот же миг исступлённо дёрнулся, словно уворачиваясь от возможной пощёчины. Карие глаза сию же секунду наполнились болью, в то время как Джерард боялся этой неподдельной искренней ласки со стороны музыканта. Фрэнк был вправе сделать с ним что угодно, но вместо этого предпочёл задушить его порывами своей нежности. И художник действительно задыхался от них, с замиранием сердца глотая такой необходимый сейчас воздух. — Линдси подала на развод, — спокойно произнёс мужчина, вместе с тем резко вставая с диванчика и устремляясь к окну, рядом с которым на столике стояла чашка травяного чая. Ещё с порога Айеро учуял аромат свежей мяты и терпкой вербены. — Через неделю документы придут по почте в Лондон, — невозмутимо сообщил Уэй, как будто бы рассказывая самые обыкновенные новости, прочитанные утром в газете, после чего сделал большой глоток. Вопреки бесстрастному голосу рука его ощутимо тряслась, отчего чашка неистово подрагивала, неприятно позвякивая во время случайного соприкосновения с блюдцем. Музыканту становилось не по себе от тревожного вида художника. — И что теперь? — бесцветно спросил Фрэнк, поражаясь своему непробиваемому внешнему спокойствию. В отличие от Джерарда, который не находил себе места и беспрестанно мерил комнату шагами, Айеро ничуть не шокировала внезапная новость о разводе Уэя. Юноша понятия не имел, что и думать: к счастью или же сожалению, он никогда не был женат. Однако ему ли было не знать, насколько раним и хрупок под внешней невозмутимой оболочкой Джерард и что на самом деле значил для мужчины этот развод. Внутренний голос настойчиво подсказывал парню, что Уэй до сих пор любил свою жену. — Я развожусь, Фрэнк! — гневно всплеснув руками, блондин послал музыканту издевательски-снисходительный взгляд, будто бы считал Айеро пятилетним ребёнком, которому нужно объяснять, что трава зелёная. — Вот что теперь! — художник со злостью швырнул пустую чашку на стол. Та прокатилась по всей поверхности столешницы и, упав на пол, разбилась вдребезги. Юноша впервые видел Джерарда в подобном состоянии. Кто бы мог подумать, что всего одна плохая новость превратит его в самого настоящего деспота. — По возвращении из Новой Зеландии состоится судебный процесс, в ходе которого мы с моей уже бывшей женой поделим нажитое имущество в соответствии с брачным контрактом. Припав всем телом к стене, Уэй с громким стуком ударился о неё затылком. Фрэнка едва не покоробило от этого душераздирающего звука. Сам же Джерард, казалось, не чувствовал ни удара, ни физической боли, которую в данный момент с успехом заглушала боль душевная. — Моя жизнь катится к чертям! — зашипел художник, остервенело зарываясь пальцами в отросшие блондинистые пряди, на что Айеро лишь поджал губы, скрестив руки у себя перед грудью, таким образом принимая оборонительную позу. — Ты сообщаешь мне это таким тоном, будто винишь меня во всех своих бедах. Несмотря на всю любовь и нежность, что брюнет испытывал к мужчине на протяжении стольких дней, его природная гордость не позволяла так с собой обращаться. Владелец галереи пристально взглянул на Фрэнка своими затуманенными зелёными глазами, белки которых были сплошь испещрены маленькими красными капиллярами. Весь вид художника говорил о его нездоровье, словно он провёл в постели несколько бессонных ночей подряд. — Всё зашло чересчур далеко. Ты и я откусили слишком большой кусок, будучи не в силах его проглотить. — Мужчина отошёл от стены, потирая пальцами свинцовые веки. — И что же ты предлагаешь? — юноша переминался с ноги на ногу, словно бегун в ожидании свистка. — Бросить всё на полпути, чтобы снова вернуться к старой «священной» дружбе? — Фрэнк надрывно хохотнул, вызвав у Уэя горестный взгляд. — Это же смешно, Джерард, неужели ты сам не видишь? После всего, что произошло, после тех чувств, что зажглись между нами… Парень чисто механически начал сокращать довлеющее над ними расстояние. Его как магнитом тянуло к художнику, несмотря на то, что мужчина раз за разом старался ослабить это притяжение. — Может, потому что и нет вовсе никаких чувств? Фрэнк мгновенно впал в ступор. Тем временем Джерард продолжал смотреть на него со злополучным чувством вины. — Нет никаких «мы», Фрэнк. Есть только ты и я. Отдельно друг от друга. Слова, опрометчиво сказанные мужчиной, резали слух, заставляя сердце кровоточить. И хотя внутренне Айеро продолжал зажимать невидимые для художника раны, при этом внешне юноша оставался непоколебимым — ему не впервой было получать плевки в душу. Обычно эти самые «плевальщики» впоследствии получали от музыканта в подарок либо убийственную колкость, либо разбитую губу, а иной раз и всё сразу — в зависимости от ситуации. Но на сей раз перед ним стоял Джи — мужчина, который был ему бесконечно дорог и за счастье которого парень готов был отдать всё, что имел. Сейчас этот человек ощущал себя глубоко несчастным, сломленным и многое говорил сгоряча. Фрэнк догадывался, что это отнюдь не со зла. — Значит, вот оно как. — Облизав губы и одновременно с тем засунув руки в карманы широких брюк, виолончелист молча оглядывал ободранный носок у ботинка. За неимением денег Фрэнк был вынужден замазывать его гуталином. — Любовь завяла, чувства позабыты. Быстро ты, однако, всё забываешь, Джерард Уэй! Последнюю фразу юноша буквально выплюнул с оттенком пренебрежения, по крайней мере, так показалось Джерарду. Хладнокровно-металлический тон, в котором не осталось и толики былой нежности, заставил плечи блондина слабо дрогнуть. Конечно же он не забыл! Художник по-прежнему вспоминал вчерашнюю ночь… Вспоминал нещадный ледяной дождь, что извергался потоками на них с неба; вспоминал отблески молний, что блистали на упоённых страстью лицах; вспоминал горячие поцелуи, что до сих пор явственно ощущались на коже, будто выжженные дьявольские метки. Даже сейчас Уэй отчётливо помнил, как утром лицо его зарделось, стоило мужчине разглядеть в зеркале еле заметное фиолетово-сизое пятнышко, оставленное Фрэнком на память в районе белого живота. Владелец галереи неосознанно приложил ладонь к тому самому месту, где за тонким слоем рубашки скрывалась стыдливая отметина, на что стоящий перед ним юноша многозначительно хмыкнул. — Хорошо, судя по твоей логике, я сам себя ласкал под дождём и именно мои руки в порыве страсти срывали с меня одежду, — художник не успел и глазом моргнуть, как Айеро уже стоял перед ним. Лицо парня оставалось безмятежным, но ореховые «рощицы» жили своей жизнью, откровенно насмехаясь над Джерардом. Это не была та самая добрая насмешка, к которой привык мужчина — на сей раз она окроплялась ядом, пряча за собой нестерпимую боль. Художник ненавидел себя за то, что ему снова и снова приходится делать Фрэнку больно. Но, с другой стороны, он осознавал, что так будет лучше. Лучше в последний раз причинить сильную боль, дабы Айеро всё понял сам, нежели потом жизнь с Уэем покажется ему отнюдь не сахаром и нежная любовь непременно обратится в лютую ненависть. Джерард любил Фрэнка. Любил настолько, что был готов защитить от себя самого: своей беспочвенной ревности, отвратительного характера, странных причуд… От всего того, от чего он не смог уберечь Линдси. Джерард не мог разрушить ещё одну жизнь. — Это всё воздействие алкоголя. Мы оба не соображали, что творили. — Уэй устало потёр полуприкрытые красноватые веки, создающие болезненный контраст с меловым лицом. От столь неумелой лжи Фрэнку захотелось рассмеяться в голос, однако парень этого не сделал — только с укором произнёс: — Восхитительная отговорка, Уэй! Может, ещё скажешь, что и слова любви, которые ты шептал мне на ушко, были всего лишь плодом твоей опьянённой фантазии? Оказавшись почти вплотную к мужчине, виолончелист начал медленно томить художника, будто бы охотник, задавшийся целью загнать свою добычу в угол. Фрэнк двигался осторожно, мелкой и грациозной поступью, вместе с тем нежно приговаривая: — «Любовь моя, прости меня, но я совсем не понимаю, что ты мне говоришь!» Вроде бы это звучало как-то так, я прав? Коварные слова, принадлежащие самому Джерарду, из уст музыканта звучали вдвойне больнее. Сердце мужчины жгло, будто от выстрела пули. Для Уэя это стало чем-то сравнимым со сладкой пыткой, которую художник не в силах был вынести. — Прошу тебя, Фрэнк, не нужно! — закричал мужчина, мгновенно согнувшись пополам, будто от нестерпимой боли. После чего в спешке прикрыл уши, боясь, что в любой момент речи брюнета сведут его с ума. — Я не желаю с тобой ссориться. Ты замечательный человек и… — Вот давай только без этих грёбанных сантиментов, ладно? — в какой-то миг сорвался сам Айеро. — Меня уже тошнит от твоих нелепых отговорок, равно как и от твоей лжи! Ты трус, Джерард, просто признай это! — Да, я трус, Фрэнк! Доволен? — зло выпалил блондин, решив, что правильнее всего будет расставить нужные точки над «i». Он давно устал лгать самому себе. — Но зато я уверен в завтрашнем дне и могу спать спокойно, не боясь, что в любой момент ко мне придут полицейские и арестуют за содомию. Своим ребяческим эгоизмом ты только тянешь нас обоих на дно! Парень тотчас отошёл от Джерарда, привалившись спиной к столешнице. Его глаза часто-часто смаргивали яростную влагу, а губы неистово дрожали, хоть Айеро и пытался контролировать язык своего тела. Музыканту казалось, что их отношения с художником зашли в тупик. Он не знал, что говорить, что думать, как действовать… Тогда Фрэнк решил поставить вопрос ребром: — Ты хочешь, чтобы я ушёл? — прохрипел юноша, не поднимая глаз, словно обиженный ребёнок. — Хочешь, чтобы я перестал давить тебе на шею тяжёлым грузом? — после чего поднял в край исступлённый взгляд на Уэя. — Я могу хоть сейчас покинуть эту комнату и таким образом избавить тебя от своего существования. Скажи, ты этого хочешь, Джерард? Его пламенная речь звучала сдержанно и достойно. Айеро вновь возобладал над своими чувствами, не желая падать лицом в грязь перед мужчиной. Он был почти уверен, что Джерард согласится. Художник был так близок к свободе, но в одночасье проиграл схватку со своим тёмным демоном. Уэй молчаливо кивнул, и это всё, что требовалось Фрэнку. Требовалось, чтобы понять, что в нём отныне не нуждаются. — Прежде чем уйти, я хочу попросить тебя кое о чём. Это моё последнее желание, Джи, и больше я тебя не потревожу. Ему было необходимо проверить, удостовериться в том, что он видел и чувствовал. В последний раз ощутить нежное лицо художника в своих руках — на большее Айеро не рассчитывал. С минуту раздумывая над происходящим, Фрэнк аккуратно протянул ладони к страждущему лицу, мягко заключая его в объятия своих мозолистых рук. — Посмотри мне в глаза, — угрожающе невозмутимо вымолвил музыкант, в то время как его беспокойные зрачки метались от темных бровей мужчины до тонких пергаментных губ. Юноша хотел запомнить эти дорогие сердцу черты навечно. — В эти самые грешные глаза, любовь моя. Скажи, что не любишь меня и ничего не чувствуешь ко мне. В зелёных глазах блеснул неведомый, неописуемый, почти что животный страх. Рот Джерарда будто заткали невидимыми нитками, и он не мог произнести ни слова. Когда же художнику всё-таки удалось разлепить свои непослушные губы, казалось, каждое слово его было готово истечь кровью: — Я не люблю тебя, Фрэнк Айеро. И навряд ли когда-либо смог бы полюбить, — сипло прошептал Уэй, пока глаза его горели неистовым изумрудным огнём, который вот-вот собирался стихнуть под давлением дрожащей влаги. Этого ответа Фрэнку было более чем достаточно. — Ложь, — убийственно холодно процедил виолончелист, и на миг владельцу галереи померещились даже струйки ледяного дыма, что выскользнули из глубины тёмно-бордового рта. — В отличие от своей жены ты никогда не умел лгать. Айеро стремительно отнял ладонь от бледно-розовой щеки и, развернувшись на каблуках в сторону двери, уже собрался покинуть каюту, как внезапный твёрдый оклик заставил его буквально замереть на месте: — Всё, что между нами произошло, — плод иллюзии… — Иллюзии? — удивлённо приподнятая бровь ознаменовалась на лице парня, когда тот снова взглянул на своего отныне бывшего возлюбленного. — Да. — Джерард тряхнул платиновыми волосами, изо всех сил пытаясь смотреть в окно. На обои. На треклятый чайный сервиз. Куда угодно, лишь бы не в эти манящие ореховые «рощицы», которые больше не принадлежали ему. «Бывших возлюбленных не бывает», — таинственный шёпот прошелестел у Фрэнка в голове, пока тот стоял с полуприкрытыми глазами и щемящим, разорванным на куски сердцем. Потонувший в собственном горе, художник даже не заметил, что ладони музыканта сию же минуту яростно сжались в кулаки. — Значит иллюзия, — выдохнул юноша, неожиданно распахивая веки и смотря прямо в пустоту перед собой. — Хорошо, так тому и быть, — отрезал Айеро, решительным непоколебимым шагом направившись в сторону мастерской. К счастью, та оказалась не заперта. — Фрэнк, куда ты? — тотчас мужчина сорвался с места, следуя по пятам за Айеро. Кровь блондина тревожно застучала в висках, а ноги сами собой повели в студию. — Что ты собираешься делать? — выкрикнул Уэй, напрочь забывая о том, что нужно держать марку и пытаться не растерять остатки гордости. — Хочу стереть себя из твоих воспоминаний, — выпалил Фрэнк, снимая с гвоздя портрет, на котором был изображён обнажённый юноша в рост. — Уничтожить ещё одну иллюзию в твоей тихой, размеренной жизни. Поставив полотно на мольберт, Айеро занёс кулак над застеклённой рамой, и уже в следующее мгновение окровавленные осколки со звоном посыпались на пол. — Фрэнк, не делай этого, пожалуйста! — подбегая к возлюбленному, художник попытался убрать израненную ладонь от холста, но музыкант лишь оттолкнул мужчину, отчего последний упал, ударившись об угол софы. Ещё не хватало, чтобы Уэй в ходе битвы за своё творение изрезал себе в кровь руки. Вид битого стекла, прорывающего нежную шелковистую кожу, заставил Фрэнка мысленно содрогнуться. — Умоляю, остановись… — бессильно шептал Джерард, пока его глаза застилала мутная пелена. Все окружающие предметы предстали перед мужчиной, словно в тумане — ни резких контуров, ни угловатых очертаний. — Разве ты не знал, Джи? — надрывный баритон побудил художника сконцентрировать свой взор на парне, держащем в руке тёмную зажигалку. — Любовь — это разрушение. Частичка за частичкой на протяжении всей своей жизни мы уничтожаем то, что любим больше всего на свете. Тревожно щёлкнув металлическим колёсиком, породившим жёлто-красное пламя, Фрэнк поднёс зажигалку к картине: — Я уничтожаю тебя… — слова музыканта потонули в шумном треске огня, медленно пожиравшем полотно в золочённой раме. Невольно Уэй вспомнил старенький камин в отцовском коттедже и тот волшебный хруст брёвен, который согревал своим уютом на протяжении морозной зимы. На сей раз жалобный треск пылающего на глазах мужчины портрета внушал ему лишь неописуемое волнение. Переборов свой тремор, блондин всё-таки посмотрел на Айеро. Языкастое пламя плясало в застывших влажных глазах, окрашивая радужку в золотистый цвет, неподвижные чёрные зрачки, не переставая, следили за разгорающимся пламенем. Добродушные пухлые губы были сжаты в тонкую полоску, а вихрастые локоны отсвечивали рыжевато-медным. В тот момент его возлюбленный напоминал тёмного ангела, что пришёл взглянуть на творение собственных окровавленных рук. Густые багровые струйки вязко капали на пол, напрочь въедаясь в светлый паркет. Эти пятна нельзя было стереть, равно как нельзя было стереть образ юноши из своего сердца. — Чудовище, чудовище! — сквозь слёзы причитал Джерард, не обращая внимания на прозрачные дорожки, бегущие по щекам. Словно очнувшись ото сна, Фрэнк перевёл свой заколдованный взор на художника. Пальцы Джерарда по-ястребиному впивались в рукава собственной рубашки, грозясь прорвать белую ткань. Сам же мужчина безустанно раскачивался взад-вперёд, будто умалишённый на грани срыва. Добежав до гостиной и плеснув воды из графина на истлевший портрет, брюнет с грохотом затем поставил сосуд на стол, после чего заключил Уэя в объятия. Мужчина безудержно плакал на плече у Фрэнка, яростно вцепившись в его рубашку и орошая ткань своими горючими слезами. В ответ виолончелист лишь ласково поглаживал волосы художника. — Согласившись вырвать меня с корнем из своего сердца, ты и подумать не мог, что будет настолько больно, ведь так? — Айеро мягко покачивал худощавое тело в своих руках. — Вырывать всегда больно, Джи, по-другому не бывает. «Я хочу только то, что могу с лёгкостью заполучить и с такой же лёгкостью разрушить», — эхом пронеслось в голове всхлипывающего Уэя. — Отныне я навсегда исчезну из твоей жизни, — как и тогда, в гостиной, Фрэнк вновь встал на колени перед светловолосым. Таким образом он просил прощения за всю боль, что когда-то принёс художнику. — Пообещай мне одно: не делай глупостей. Проведя ладонью по лбу мужчины, кареглазый не сдержался и притянул Джерарда к себе, мгновенно сминая сухие потрескавшиеся губы своими, влажными и воспалёнными. Художник незаметно для себя начал отвечать на прикосновения музыканта, в точности повторяя движения тёплых губ своими. Именно таким Фрэнку запомнится их прощальный поцелуй — с привкусом страданий и солёных слёз. — Береги себя, — коснувшись губами высокого лба, словно напоследок благословляя своего возлюбленного, юноша покинул мастерскую, оставляя Уэя наедине с истлевшим портретом и разбитыми надеждами. После нескольких минут пребывания в состоянии оцепенения Джерард, шаркая подошвами и медленно покачиваясь, подошёл к картине. Сняв прожжённое полотно с мольберта и вместе с ним усевшись на пол, усыпанный мелкими осколками, мужчина провёл кончиками пальцев по обуглившейся раме. Холст был ещё тёплым и будто истекал слезами, будучи мокрым от воды. Художник любовно прижал картину к груди, отчего тёмно-серый пепел отпечатался на кипельно-белой рубашке. Огонь сожрал полотно целиком и полностью, но не смог выжечь Фрэнка из опустошённого сердца. Портрет оказался пустой жертвой. Комната тотчас наполнилась безудержными рыданиями и всхлипываниями, в то время как этажом ниже на лестничном пролёте темноволосый музыкант украдкой утирал слёзы, так некстати выступившие у него на ресницах. Виолончелист в самом деле не помнил, когда в последний раз так сильно плакал. Именно поэтому он всё ещё уверял себя в том, что причиной тому было яркое искусственное освещение, а не разрыв с художником. — Фрэнки, это вы? — раздался певучий женский голос рядом с юношей. — Что-то случилось? Брюнет стоял, облокотившись одной рукой о белокаменную колонну, в то время как вторая продолжала смахивать слёзы. Подняв взор на обладательницу притягательного хриплого сопрано, Фрэнк с удивлением обнаружил перед собой мать Джерарда. Облачившись в тёмно-бордовую шаль сложной вязки, скрывавшую под собой простое чёрное платье средней длины, миссис Уэй неторопливо делала променад по палубе. — Простите меня, Донна, — искренне промолвил Айеро, наблюдая за тем, как праздная безмятежность в светло-карих глазах сменяется неподдельным беспокойством. — Но за что? — непонимающе вопрошает женщина, подходя чуть ближе. Фрэнк отмечает, что глаза матери Джерарда как две капли воды напоминают ему глаза художника. Боль снова закрадывается в душу. — За то, что разбил сердце вашему сыну, — бросает он напоследок, оставляя в конец растерянную Донну одиноко стоять посреди пустого коридора.