Балканская баллада

      Баня в городской усадьба Павича была устроена по всем правилам настоящего турецкого хаммама. Хозяин не пожалел ни денег, ни времени, чтобы оборудовать это место отдохновения души и тела по первому разряду: цветной мраморный пол, мозаичные стены, купольный потолок, широкие каменные скамьи, медные краны и купальни, над которыми клубился ароматный пар. К помещению парной с четырех сторон примыкали две душевых, крытый бассейн, объединенный с оранжереей (эту дизайнерскую идею Горан подсмотрел в Англии, в приснопамятном загородном клубе «Домино»), и комната отдыха, обставленная с восточной роскошью и напоминавшая иллюстрацию к «Тысяча и одной ночи».       Заглянув сюда в первую очередь, чтобы оценить размеры кровати и степень пушистости ковра, Джим-Ричи решил немедленно сыграть «сцену в серале» — картинно повалился на оттоманку, обтянутую узорным желтым шелком, и, приняв позу утомленной одалиски, низким певучим голосом сообщил, что никуда больше не пойдет.       — Цеца, не сочти за труд разложить это чудовище на массажном столе — и походить по его спине своими милыми ножками. Даю слово, Тигр, тебе это понравится. Не закрывайте дверей — я хочу видеть и слышать.       Он лег чуть повыше и принялся медленно расстегивать на груди рубашку, напоминая очарованного путника, опьяненного гашишем и сладкими обещаниями волшебных дев.       Моран оценил предоставленное им с Джимом в единоличное пользование восточное великолепие купальни. И в красках представил себе, как Павич, подобно Старцу Горы (1), привозил сюда одурманенных парней из тренировочного лагеря и отдавал их в руки страстных гурий, ублажавших молодых жеребцов всеми возможными способами и обещавших им еще большие райские наслаждения за дальнейшую хорошую службу.       А Джим, похоже, вообразил себя восточным принцем, и приготовился лениво созерцать танец невольницы на шкуре Тигра. Однако, у Морана были свои представления о последовательности банных процедур.       Он приблизился к Мориарти, раскинувшемуся на оттоманке, и с деланным смирением склонился перед ним, сложив ладони лодочкой на груди:       — Да простит мой принц мою дерзость… осмелюсь напомнить вам о наставлении мудрецов, завещавших делать массаж только после омовений. И мы, твои покорные недостойные рабы, готовы лично подготовить тебя к нему. — он сделал знак Цеце, чтобы та тоже приблизилась, и девушка увлеченно подхватив предложенную игру в одалиску, семенящей походкой подобралась к Джиму с другой стороны.       — Позвольте, о падишах моего сердца, совлечь с вас эти лишние одежды… — ласково улыбаясь, пропела она, пока ее пальцы, не дожидаясь высочайшего дозволения, проникли под отворот рубашки Кошачьего царя и ловко расстегивали на ней пуговицы. Моран тем временем стащил с Джима ботинки и носки, почтительно поцеловал ему пятки и приступил к сражению с пряжкой брючного ремня.       Джим поначалу грациозно сопротивлялся двойному натиску — исключительно для вида, чтобы не выходить из роли Ала-ад-Дина — но постепенно все охотнее уступал соблазну, как будто покоренный заклинаниями волшебных существ, хотя и прекрасная пери, и храбрый красавец-янычар могли в самый интересный момент обернутся кровожадными гулями. (2)       Девушке, раздевавшей его, он нашептывал самым чарующим голосом:       — О нет, нет… оставь на мне хотя бы рубашку, розочка моя! Нет?.. Ну что же… возьми и ее, вместе с половиной моего сердца! Сегодня ты можешь играть им, как хочешь! Впрочем, нет, к чему тебе сердце Кошачьего царя? Я не могу им распоряжаться с тех самых пор, как некий могучий ифрит похитил его у меня в день свадьбы, положил в ларец, а ларец запер в сундук, навесил семь блестящих замков, и опустил на дно ревущего моря… (3)       Между тем, его ноги обхватили бедра Себастьяна, и Джим одарил любовника дразнящей кошачьей ухмылкой, легко сводившей с ума и разжигавшей страсть скрытыми в ней жаркими обещаниями:       — Ну, а ты, владыка царей джиннов, подобный луне в полнолуние, с глазами и бровями, совершенными по красоте, куда ты перенесешь меня сегодня, и каким сладким мучениям подвергнешь мое слабое тело?       — Я могу перенести тебя, куда пожелаешь, о царь мудрецов, чей разум подобен величайшему алмазу в короне царя Сулеймана ибн Дауда (4)! Только для исполнения твоего желания тебе придется отыскать лампу, в которой заключен мой дух. Лишь тот, кто обладает лампой, может повелевать и джинном, о мудрейший из мудрых! Но вижу я, что ты страждешь сорвать плод граната (5) и вкусить его приторную сладость… — Моран, продолжавший разоблачать Мориарти, легко подхватил игру в джинна и как бы невзначай провел ладонью по низу живота, коснувшись возбужденного члена Джима, скрытого от нескромного любопытства рыжей красотки тканью трусов — последнего бастиона, с которым полковнику предстояло справиться.       — Прекрасная пэри, ступай скорее в сокровищницу здоровья, взгляни, достаточно ли жарко там, где так приятно вкушать гранатовый плод? — обратился он к девице и кивнул в направлении главного зала хаммама, откуда уже струился густой пар. — И прими то обличие, в каком пред тобой не устроит ни один мудрец, будь он хоть сам Ибн Дауд!       Девица послушно оставила их наедине, и тут уже Моран дал себе полную свободу действий. Избавив Джима от последних деталей одежды, он сам разделся так быстро, как это вообще было возможно, потом обернул бедра куском полотна, как заправский банщик, поймал Мориарти, все еще изображавшего томную негу на ложе, за руки и, забросив его себе на плечи, понес в хаммам. Из клубов пара им навстречу вынырнула совершенно голая Цеца и провела Морана к широкой мраморной лавке, куда они бережно и пристроили тело Кошачьего царя. Девица тут же подхватилась за гелями и мочалками, Себастьян же набрал в медный таз горячей воды и принес его поближе к месту первичного омовения.       — Мудрость предков завещала нам содержать все наши члены в чистоте, мой господин. Позвольте, я собственноручно разотру ваше прекрасное тело чудесной рукавицей из конского волоса, дабы смахнуть с вашей кожи пыль дорог, по которым ступали ваши многотрудные ноги… — продолжал он вдохновенно комментировать то, к чему собирался приступить. Вылив в таз с водой немного ароматного жидкого мыла, он погрузил в пенный раствор рукавицу-мочалку и принялся бережно растирать тело Джима, начав от груди и шеи и опускаясь ниже, к животу. Цеца тут же вооружилась такой же мочалкой, но начала со стороны ног, и теперь они неизбежно должны были встретиться как раз на середине…       Нежась в ароматном пару, захваченный в плен двумя парами умелых рук — мягких и нежных женских и чуть более грубых, но не менее нежных мужских — Джим начинал думать, что каприз Морана относительно непременной ночевки в Белграде оказался не такой уж скверной идеей. Тигр нечасто позволял себе капризы, точнее, он редко настаивал на собственных желаниях, в девяноста пяти процентах случаев отдавая безусловный приоритет тому, что желалось Кошачьему царю. Это было логично с точки зрения деловой иерархии, но в личных отношениях Мориарти и Морана, год от года становящихся все более близкими, выглядело досадной несправедливостью — а значит, подлежало постепенному исправлению.       Но Моран едва ли догадывался, что непостижимым образом, не прикладывая никаких направленных усилий, подвел Джима к готовности смирить свой эгоизм и диктаторские замашки, ради чего-то совсем нового, весьма напоминавшего равноправное партнерство. Джим улыбнулся, с удовольствием представляя, как Бастьен воспримет приготовленный для него сюрприз. Время раскрывать карты еще не настало, но внезапный белградский кутеж очень напоминал красочный пролог к основной пьесе.       Моран и Цеца вошли в роль банщиков и намывали Кошачьего царя так, точно собирались показать его на фермерской ярмарке, а потом съесть — возможно, даже сырым.       Джим протянул руку и ловко стащил с Бастьена импровизированную набедренную повязку. Открывшееся зрелище мгновенно вызвало жар и сладкую тяжесть в чреслах и дрожь во всем теле, и он обвел языком губы, пересохшие от жажды наслаждения…       — Цеца… Брось эти мочалки… Давай-ка отыщем волшебную лампу, потерев которую можно заставить джинна исполнить любое желание.       — Что?.. — опешила девушка, далекая от сочной символики арабских сказок, и джиннов видевшая только в диснеевских мультфильмах.       Мориарти приподнялся на локте и сказал немного сердито, но на более понятном языке:       — Я хочу, чтобы ты сделала моему другу минет. Прямо сейчас… надо мной. — и улегся обратно.       Моран замер, остановив руку с пенной рукавицей в паре дюймов от вызывающе поднявшегося «змея» Джима, когда тот сорвал с него полотенце и озвучил девушке свое немедленное желание. Она, как истинно балканская женщина, привыкшая подчиняться мужским приказаниям, тут же оставила свое прежнее занятие и, ловко оседлав бедра Джима, потянулась к члену Себастьяна, поймав его скользкой от геля ладонью.       — Как прикажет мой повелитель! О, кажется, я нашла волшебную лампу… — простодушно заявила Цеца, наглаживая возбужденный член Морана — только ей нужно как следует заняться, господине… хорошенько ее почистить… вот таааак… таааак… да?       Ее губы последовали за рукой, и она принялась старательно «тереть лампу», прикрыв глаза. Но член Джима привлекал ее не меньше, и ее свободная ладошка тут же подобралась и к нему тоже.       Себастьян плотно сжал губы, стараясь пореже дышать и поискать удовольствие в не очень-то умелых ласках рыжей девицы, но его взгляд, тяжелый от темной страсти, не отрывался от глаз довольного затеей Мориарти, обещая тому скорое возмездие.       Рука Цецы, скользившая вверх-вниз по бесстыдно торчащему члену, не доставляла Джиму особого удовольствия — это были почти механические ощущения, пожалуй, его собственная рука справилась бы лучше, но совсем другое дело — созерцать, как девушка старательно отсасывает Морану и сама постепенно заводится до предела: в этом Цецу обличал яркий румянец и заострившиеся навершия пышной груди. Это действовало куда сильнее.       «О-о, дааа, красавица, давай, постарайся… Приготовь его для меня…»       Джим ничего не сказал вслух, он пустил разогретые ладони путешествовать по женскому телу, добавляя наезднице огненного задора, но глаза его смотрели на одного лишь Себастьяна, и приоткрытый рот бесстыдно сообщал только об одном истинном желании…       Если поначалу Морану показалось, что Цеца была не очень опытной жрицей любви, то дальше дело пошло на лад. Девушка быстро поняла, чего от нее хотят, и проявила не только умение, но и отменный темперамент. Конечно, Джим совладал бы с этим намного лучше, но эротические похождения в духе «Тысячи и одной ночи» только начались. И на сей раз их ожидало приключение на троих, что расширяло спектр удовольствий, добавляя к ним еще и возможность наблюдать со стороны — как это делал сейчас Мориарти, чей темный взгляд ласкал его горячее, чем руки любовницы.       Получив свою долю внимания, но не желая финишировать, Себастьян предложил рыжекудрой пери воздать те же почести Кошачьему царю, пообещав щедро оплатить труды с помощью «волшебного жезла». Во исполнение обещанного, он стащил Цецу с бедер Джима, поставил на пол, предоставив ее заботам член любовника, раздвинул девушке ягодицы и без особых прелюдий вошел в нее, благо, во влажно набухшей щели недостатка смазки не ощущалось.       Девушка игриво напрягла мышцы, словно бы сопротивляясь такому способу обладания, но Тигр пару раз легко шлепнул ее по заду для приведения к должному послушанию и, наклонившись к порозовевшему тонкому уху, пообещал:       — Впусти джинна в сокровищницу… и он вознесет тебя на седьмое небо… — но смотрел при этом только в глаза Джима.       Цеца, чей рот был занят членом «падишаха», одобрительно простонала что-то в ответ, и начала ритмично двигаться навстречу Морану, позволяя делать с собой все, что приближало ее к мигу блаженства. Несколько минут все трое, поймав общий ритм, танцевали любовный танец, но, как и прежде, только Тигр и Кошачий царь жадно вглядывались друг в друга, ловя от этого особенно яркое удовольствие…       Своеобразное па-де-труа с турецким привкусом было весьма приятным занятием, но не настолько увлекательным, чтобы отдаваться ему надолго и с настоящей страстью; Джим воспринимал подобные вещи как нечто среднее между оздоровительной гимнастикой и уходом за телом. Моральная сторона вопроса совершенно не заботила его, однако он видел и чувствовал, что для Себастьяна, категорически не любившего хороводы и предпочитавшего исключительно парные танцы, все это не особо интересно.       Та единственная ночь, когда они пригласили в свою компанию Сесиль Блэк, вышла бурной и жаркой, потому что Моран считал ее поединком. Мисс Блэк была крепостью, которую следовало взять, противником, которого требовалось покорить и наложить контрибуцию. Сесиль выглядела тигрицей, хищницей, и с ней даже в постели нужно было держаться настороже — а рыжая кошечка Цеца только мурлыкала и ласкалась, заранее готовая исполнить любой каприз.       Мориарти это очень даже устраивало, он любил нежные ласки и терпеть не мог агрессивных самок, стремившихся доминировать на простынях, но Морану, видимо, не нравилась сама идея, что кто-то помимо него смеет дотрагиваться до интимных зон на теле Кошачьего царя. Это неожиданное открытие до того изумило Джима, что он почти не заметил собственного оргазма — настолько глубоко ушел в размышления о душевных глубинах полковника Себастьяна Морана. Бастьен и Цеца финишировали сразу за ним, как будто только и ждали отмашки босса.       — Ах, мои дорогие, как это было чудесно… Я под глубоким впечатлением, — сказал Ричард Брук голосом викторианской леди, только что успешно исполнившей супружеский долг.       …Цеца оказалась такой старательной, что все-таки довела Джима до разрядки, и, наблюдая за тем, как он запрокидывает голову и томно прикрывает глаза от испытанного удовольствия, Моран едва не пропустил собственного оргазма, случившегося как бы между делом. Нет, все-таки для полноценного наслаждения друг другом им с Джимом не нужна была никакая «прокладка» в виде женского ротика или вагины. Присутствие шлюхи нарушало то, что Тигр ценил куда выше радостей плоти — и воспринималось им, как помеха, вторжение на личную территорию, которую он ревниво оберегал, как настоящий тигр оберегает свое логово от чужаков.       Но сегодня Джим захотел, чтобы это было так. Наверное, ему время от времени нужно вносить какое-то разнообразие — в качестве профилактики скуки, и Себастьян не стал противиться. В конце концов, он даже нашел рациональное объяснение тому, зачем им в хаммаме понадобилась эта самая девица. Они оба благополучно использовали ее по назначению, так что Павич получит от Цецы ровно то подтверждение, какого и хотел — не столько для себя, сколько для своих подопечных — брутальных парней, еще не зараженных повальной толерантностью.       Моран конечно же не питал на их счет никаких иллюзий и был уверен в том, что большинство из ребят в тренировочных центрах, будучи лишены доступа к девушкам, так или иначе сексуально экспериментировали со своими приятелями. Но одно дело — баловаться с дружками, и совсем другое — воспринимать своим главарем и слушать приказания того, в чьей мужественности есть обоснованные сомнения. А теперь, благодаря ловкости Горана и старательности Цецы, таких сомнений уже не появится.       Удовлетворенный и телесно, и ментально, он прилег рядом с Джимом на подогретую мраморную скамью и позволил девице пройтись по своему телу жесткой мочалкой. Она была ловка не только в минете, но и как банщица, видать, не в первый раз обслуживала дорогих гостей в хаммаме Павича. И, намыленный с ног до головы, Тигр наконец-то начал ощущать желанное расслабление…       Пока рыжая занималась растиранием и массажем жестких икроножных мышц, он повернул голову к Мориарти, увлеченно сооружавшему на его животе башню из пены — в этот момент его упорству и креативности позавидовал бы любой трехлетка из песочницы:       — Тебе здесь нравится, о падишах падишахов? Мне приказать подать сюда освежающий чай и фрукты?       — О да, мне здесь нравится, джинн, повелитель джиннов, — немедленно отозвался Джим, не прекращая своего увлекательного архитектурного эксперимента. — Но с меня уже хватит водных забав, иначе я превращусь в черепаху и уплыву от тебя вооот так… — он изобразил ладонью, как плывет черепаха. — Прыгну в Дунай, и тебе придется искать меня в далеких-далеких землях… А у нас, помнится, были другие планы. Предлагаю вернуться в мир людей и выпить чай в нашей комнате. Может, мы даже успеем поспать, пока Павич не позовет нас на вечернюю гастрономическую оргию, называемую здесь «ужин»…

***

      После хаммама и ужина, накрытого в просторном дворе, при свечах и отблесках живого огня в большой уличной печи-мангале, после новой порции обильных возлияний и вкуснейших яств, песен под звездами и танцев до упаду, вся компания уже в поздней ночи разбрелась по приготовленным для гостей комнатам и уснула так крепко, что даже горластые петухи из птичника не сумели расшевелить это сонное царство. Только когда солнце перевалило полуденную черту, и начало изрядно припекать, дом ожил: задымили трубы, с кухни потянулись вкусные запахи, и сонные гости начали медленно приходить в себя и выбираться из плена мягких перин…       Моран проснулся до безобразия поздно, но все же раньше Джима, и первым делом попытался понять, в какой части дома они оказались. То, что он пришел сюда на собственных ногах, и сюда же внес на себе абсолютно пьяного Мориарти, он помнил абсолютно точно. Но, глядя то на дверь, то в окна, никак не мог соотнести это место ни со сторонами света, ни с общим планом горановского «замка», построенного безумным архитектором в приступе белой горячки после местной препеченицы.       Проблему ориентации в пространстве усугубляло еще и то, что голова казалась в два раза крупнее обычного и в ней развлекалась бригада кузнецов, а вчерашний хаммам и массаж сделали его кости мягкими, а тело — вялым и неповоротливым, как если бы мышцы были скручены из бумаги и теперь разбухли и отяжелели от воды. И определить, что на нем осталось из одежды, Моран тоже сумел только наощупь… М-да… такого сложного утреннего похмелья у него давненько уже не наблюдалось…       Кое-как выпутавшись из клетчатого пледа, в который он оказался буквально запеленут, Себастьян поднялся с широкой кровати и обернулся, пытаясь обнаружить в ней Мориарти. Похоже, Джим закопался в гору подушек и сверху прикрыл себя пуховым одеялом, которое в ночи стянул с него, милостиво оставив ему одну маленькую подушку-думочку и плед.       «Вот ведь сурок! Если не разбудить, продрыхнет так до самого вечера!» — с завистью подумал Моран, глядя на пятку беззаботно спящего любовника, вызывающе-провокативно торчащую из-под одеяла. Ему захотелось позвать его, но не тут то было — язык заворочался в пересохшем рту, как нечто чужеродное, и слова попросту застряли в горле.       Но был в этом доме и кто-то заботливый. Видимо, уже зная о последствиях гулянок Горана, этот добрый человек принес к ним в комнату кувшин с кисленьким белым напитком (6). Добравшись до него, Себастьян с жадностью осушил пару стаканов, прежде чем ощутил, что организм очнулся и начал выходить из полу-коматозного состояния.       В этот момент на дворе послышались голоса, то были Анджей и Тадеуш Снитские, успевшие-таки встать раньше своего шефа и двух других братьев. Близнецы были заняты тем, что увлеченно обливали друг дружку из ведер холодной водой, пытаясь этой экстренной мерой прогнать последствия бурной ночки. Их бодрые вопли и прочий производимый ими шум все-таки дошли до ушей Джима, особенно после того, как Моран распахнул окно во всю ширину.       Мориарти, как кот, завозился на постели и, высунув наружу взлохмаченную голову, что-то недовольно просипел. Себастьян налил из кувшина в стакан волшебную жидкость и, приблизившись к кровати, протянул ее Джиму:       — Держи, это как раз то, что нужно для прочистки горла и головы. Я уже попробовал. И они наверняка тоже. — он мотнул головой, уже принявшей более привычные размеры, в сторону открытого настежь окна.       Джим дрожащей рукой поймал стакан и со второй попытки сумел к нему приложиться. Он не разобрал толком, что пьет — прокисшее молоко или огуречный рассол, да это было и не важно, главное, что жидкая субстанция, прокатившись по горлу и переместившись в желудок, мгновенно освежила первое и успокоила второй.       Мориарти снова упаковался в одеяло, облокотился на подушки и спросил уже менее сипло, но куда более сердито:       — Который час? Где Павич? Где Снитские?       За окном ярко светило солнце, под окном кто-то громко смеялся и бранился минимум на трех языках, мекала коза, пронзительно визжал поросенок, издалека обрывками вчерашнего веселья долетала музыка, ноздри Джима щекотал запах свежеиспеченного хлеба и кофе, но все это пестрое балканское ассорти означало, что мечты о раннем выезде из Белграда и путешествии с ветерком в светлое время суток накрылись известным местом. Еще один день будет потерян!       Мориарти разозлился, как турист, обнаруживший пропажу кошелька прямо перед дверями ресторана, и, не стесняясь в выражениях, щедро выплеснул свое недовольство на Морана, стоявшего посреди комнаты похмельным, небритым и без трусов, вместо того, чтобы ждать его за рулем автомобиля свежим, бодрым и одетым с иголочки.       Стоило только Мориарти прочистить горло и вернуть себе голос, как вопросы и претензии посыпались на Морана, все еще собирающего себя из состояния разобранного конструктора Лего. Вспышка утреннего раздражения заменяла Джиму зарядку, поскольку после нее он чувствовал себя так же прекрасно, как Себастьян — после тренажерного зала или бассейна. И он уже давно перестал обижаться на это.       Собственно, главными оставались вопросы, и пока у него был ответ только на половину третьего — ибо двое из четверых близнецов до сих пор резвились во дворе под их окном, распугивая кур и прочую живность.       Разыскав одежду, Моран обнаружил часы в кармане брюк и, надев их на запястье, сообщил:       — Сейчас половина первого по местному времени. Анджей и Тадеуш во дворе, остальных мне еще предстоит разыскать. Дай мне пять… нет, лучше десять минут, и я всех соберу. Прислать тебе сюда завтрак или спустишься вниз? — одеваться Морану тоже пришлось медленнее обычного, он сперва напялил футболку наизнанку, а потом попытался сунуть правую ногу в левую брючину. Но в конечном итоге все-таки облачился и не без усилия сфокусировал взгляд на Мориарти, ожидая его ответа.       — Моран! Ты катастрофа! — Джим воздел руки к небесам и яростно затряс головой, подобно африканскому колдуну, заклинающему непогоду. — Какой, к дьяволу, завтрак?.. Мы загружены едой под завязку, как баржа — бочонками с мидиями, и если не уберемся отсюда через час, я уволю к чертовой матери всех: Снитских, Павича, и тебя — первого! Он, видите ли, боялся «обидеть Павича»! Диверсанты! Алкоголики! Лесбияны! Стоило лететь на Балканы, чтобы поплескаться с девкой в хаммаме, этих забав и в Лондоне предостаточно! Предатели!.. На кого я могу положиться, когда меня окружают сплошь пьяницы, болваны и развратники?       Монолог разгневанного Орленка (7) Ричард Брук произносил, носясь по комнате со скоростью метеора, натягивая одежду и на ходу приводя себя в порядок; каждая сочная фраза, приправленная ярким эпитетом, действовала на него, как таблетка аспирина, и под конец мизансцены он уже только делал вид, что сердится.       — Прежде всего надо найти Павича. Только он знает волшебные слова, способные открыть перед нами ворота этого замка людоеда!       Моран едва сдерживал смех, глядя на судорожные сборы Кошачьго царя, растерявшего все свое неторопливое достоинство в погоне за непременным желанием поскорее двинуться в путь. Однако, Джим очевидно был прав в том, что стоило найти Павича, чтобы их поездка в горы все-таки успешно стартовала сегодня, а не через пару дней или даже недель.       — Да, ты прав! Пойдем, поищем этого прохвоста. Знать бы заранее, какой коварный план он составил, чтобы нейтрализовать нашу команду в полном составе, я бы ни за что не согласился тут оставаться даже на лишний час! — нагло соврал Моран, прекрасно понимая, что защищать Горана перед рассерженным Джимом — пустая трата времени. Но они оба, по счастью, успели достаточно хорошо его изучить, чтобы не принимать на свой счет все те эпитеты, что Мориарти регулярно подбирал для них. И Моран, и Горан слишком хорошо знали, что даже самое бранное слово не оставляет в теле человека никаких дыр, в отличие от пули. Ну, а души старых вояк давно уже приросли к бронежилетам цинизма и братской снисходительности по отношению к тому, кого они были готовы в любой момент защищать собственной грудью.       — Павич! — рявкнул во всю мощь прочистившихся легких Тигр, отворив перед Джимом тяжелую дверь в темный коридор. Он понадеялся на то, что хозяин дома отправился ночевать куда-то поблизости, предварительно доведя дорогих гостей до приготовленной им комнаты.       Откуда ни возьмись, в сумраке коридора возникла Цеца, облаченная в роскошную черную тунику, расшитую маками — соткалась из воздуха, как и подобает фее — и, с милой улыбкой поклонившись «падишаху», указала в сторону лестницы, ведущей в мансарду.       — Ага! Вот где он прячется! — сузив глаза, мстительно прошипел Мориарти, и бодрой рысью рванул вверх по ступеням, так что Моран едва поспевал за ним.       Мансарда представляла собой многоугольник с тремя комнатами, двери которых открывались в один и тот же узкий проход. Если бы постояльцы верхних покоев решили одновременно их покинуть, то наверняка столкнулись бы лбами… Джим ни на секунду не задумался, какая дверь ему нужна — храп Горана, сотрясавший помещение до самых стропил, был лучшим указателем.       Серб крепко спал и сны ему снились самые приятные, однако, прямо посреди одного из них с небес раздался громоподобный глас, вещающий о всех его смертных грехах.       — Павич! Ах ты, лентяй! Пьяница! Обманщик! А ну-ка вставай! — вопил кто-то крайне рассерженный прямо ему в ухо, и Горан с перепугу сел, распахнув оба глаза и глядя перед собой, как зомби — его рассудок все еще пребывал в плену Морфея и не поспевал фиксировать перемену декораций.       Моран вошел вслед за Джимом в горницу, где воздух за ночь сменил свой химический состав на смесь перегара с сероводородом, и первым делом отворил окно, выпуская весь этот смрад наружу и впуская живительный кислород.       — Фу, приятель, ты что, открыл здесь фабрику по производству химоружия? Вставай-ка, босс хочет выехать засветло, нужно поторопиться с подготовкой.       — Којешта, ђаволи! Па не имати одмор-оно што је пристојан људима? (Тьфу, черти! Что ж вам не отдыхается-то как приличным людям?) — заворчал он, наконец-то сообразив, кто к нему ворвался с утра пораньше с ворохом претензий вместо слез благодарности в ответ на все его старания.       — Устани, устани, у… горах још сви успеју да оду… наверстать! (Вставай, вставай, в горах еще успеем…)— мешая сербские и английские слова, Себастьян протянул ему руку, чтобы помочь подняться с низкого ложа, устеленного шкурами и нарядными лоскутными покрывалами из пестрых ромбиков. — Мы должны выехать через час, самое позднее — через полтора. Сколько времени займет дорога до первой базы? — спросил Моран уже деловым тоном, настраивая Горана на серьезный лад.       — Ой… да шо вы гонку-то устраиваете, братцы! Будем мы на этой чертовой базе к… а который час? — Павич трезвел на глазах, однако, ему все еще требовалась помощь в том, чтобы сориентироваться во временно-пространственных координатах. Моран подсказал время, и Павич схватился за голову и покаянно воззрился на Джима, наматывающего нетерпеливые круги по маленькой спальне.       — Босс… я мигом… все будет готово через… сорок минут! Мамой клянусь! Вы покуда ступайте вон с Цецей, она вам кофе сварила уж поди… Цеца! Веди скорее наших гостей к столу! — захлопотал он и замахал на Тигра руками, когда он вызвался помочь ему в сборах.       — Идите, идите уже вниз, я счас… я мигом!       Как ни возмущался Мориарти, как ни суетился Павич, разгоняя домашних, чтобы быстрее поворачивались, сборы в дорогу заняли еще несколько часов — и по сербским меркам это было еще довольно резво. Завтрак, больше похожий на обед, все же подали, и несмотря на вчерашние излишества, оказалось попросту невозможным заново не отдать должное разнообразным напиткам и закускам, и не залить все это сверху изрядным количеством крепкой и горячей «кавы» (8).       Под конец Джим даже перестал сопротивляться и задавать язвительные вопросы насчет якобы «опасных дорог» — ведь ясно же, что намеки на разбойников, стерегущих беспечных путников на горных тропах, были просто уловкой Павича, чтобы заставить босса принять участие в гулянке. И когда они все-таки уселись в машины, солнце, хотя и стоящее по-летнему высоко, вовсю разливало по небу предзакатные краски — золотые и сиреневые. Это вносило в предстоящий маршрут романтическую нотку, и Мориарти предпочел обратиться мыслями к приятным и красивым предметам, оставив Морану и Павичу заботу о такой прозе жизни, как запасы и безопасность поездки.