Славные рогалики

      Утро добрым не бывает. Голова болела просто ужасно, во рту будто кот нассал, а вчерашний вечер, как ни прискорбно, я помнил прекрасно. Предпочел бы забыть, забить и жить, как раньше. Но, увы, человеческое существо не способно на такое. Хотя я где-то читал, что мозг стирает плохие моменты из память, потому что они приносят слишком много боли. Так какого хуя?       Слава богам, я умудрился перед сном доползти до розетки и воткнуть телефон на зарядку. Так что выпив таблетку анальгина и три стакана ледяной воды, я схватил телефон, наушники и валерьянку, которая, впрочем, ушла вслед за анальгином, потому что сегодня я был просто обязан выглядеть так, будто мне на него насрать. А было не насрать. Душу хотелось продать, чтобы только она не болела. И валерьянка ни капли не спасала. Единственным выходом, доступным мне сейчас, было скурить пару сигарет, пока я иду в школу. Собственно, так я и поступил.       Ничуть не дрожащими пальцами я прикурил и затянулся горьким табачным дымом. Каждодневное маленькое самоубийство немного успокоила взбушевавшиеся нервы. Я медленно выдохнул, пуская колечки ртом, стараясь быть до жути беззаботным. Стараясь быть обыкновенным подростком. Только это было скучно и практически невозможно. Потому что сигареты меня уже не убивают, а сдохнуть хочется. Очень.       Стоило мне дойти до школы, как я встретил Майки. Сигарета (четвертая, кажется) еще не кончилась, и хоть глаза слезились от дыма, я не собирался ее выбрасывать. Майки посмотрел на меня из полуопущенных ресниц, возникло такое чувство, будто ему стыдно. За что только? За Джерарда? Но это ж не Майкос лизался с Баллато. — Привет, — как можно спокойнее ответил я, потому что идти в школу не хотелось даже больше, чем обычно. И отнюдь не из-за того, что сегодня было две алгебры. Совсем не поэтоому. — Как ты? — Уэй умел задавать правильные вопросы и, пожалуй, я за это и любил его. Не так, как его брата. Джи я тоже любил, хотя и отчаянно пытался ненавидеть. Не получалось. — Разбит, с похмелья, накурен и хочу умереть, но в целом неплохо, — я грустно улыбнулся, поймав в ответ такую же улыбку друга. Так люди улыбаются, когда не остается ничего, кроме пустоты. Но я чувствовал, что есть что-то еще. И я понял, что было что-то, что заставляло меня надеяться. Да, Фрэнки, ты паталогический кретин. Но что поделать, я позволял себе думать, что что-то будет хорошо, прекрасно понимая, что хорошо ничего не будет. — Если тебе будет легче, ему тоже вчера было дерьмого. Он до четырех утра тебе звонил, — ах вот как! — Не будет мне легче! — я взорвался, орал, практически на весь двор, совершенно не стесняясь толпы заносчивых ебланов, — Он что, думал, что позвонит и все? Я к нему прибегу в ножки кланяться? Нет, Майки, мне же, блять, больно, я же тоже чувствую, и какого хера меня должны волновать его чувства, если мои его не волнуют? Я устал, я так устал от этого. За один вечер устал. Я же люблю его, а он играет со мной, как будто я одна из его шлюх. Хотя почему «как будто»? Наверняка, я и есть для него всего лишь шлюха. А я не хочу, Майки, не хочу я быть шлюхой. Я человек, понимаешь? Не хочу так! Скажи, что я идеалист, но это неправильно. То, что он делает, то, что я делаю, это все дерьмово и неправильно. Передай ему, что мне тоже блять было дерьмово, если ему оттого станет легче! — Что ж ты так орешь? Он уже все услышал, не беспокойся, — я нервно обернулся назад и увидел стоящего среди школьников Джерарда, который смотрел на меня огромными, словно блюдца, глазами. Жалко было его, но он сам виноват. Да и себя я жалел куда больше. А потому просто посмотрел на него мокрыми от слез — и когда они успели появиться — глазами. Джи выглядел озадаченным, но мне было поебать. Вру, конечно, я просто пытался себя в этом убедить. Дерьмовый из меня психолог, если я уж себя убедить ни в чем не могу.       Нельзя смотреть в глаза, трогать его нельзя. Ученик — учитель, больше между нами ничего нет. Еще общий Майки, который сейчас не знал, что делать, поэтому смачно выматерился и уселся на траву под старым ясенем, давая нам возможность самим во всем разобраться.       Я ж не хотел ни в чем разбираться, потому что… Потому что я элементарно боялся.       Я боялся, что он начнет долго и нудно извиняться. Я боялся, что он скажет, что я ему не нужен. Я всего сейчас боялся, чувствуя себя на краю обрыва. И хотелось упасть, наконец, на камни, чтобы забыть про все то, что я видел вчера, что я думал вчера. Вчера было вчера, но теперь я просто пытаюсь простить его, а у меня не получается.       Боже, я просто хочу лечь под стол, свернуться клубочком и рыдать, как маленькая девочка. Или вскрыть вены, как большая девочка. Не суть. Я просто не хотел быть здесь.       Я хотел его простить, но боялся это сделать. Я боялся, что не смогу его простить, а если прощу, то он еще раз предаст.       А по школьному двору гулял сентябрь, покрывая последним солнышком учеников, покрывая золотом листья старого ясеня. Сентябрь легонько целовал щеки ветром, а мне казалось, что меня бьют ветками по щекам. Розами. Красивыми, но с острыми, со стальными шипами, а я так устал от этого, что даже не пытаюсь отстраниться. Потому что розы красивые, а я дурак.       Разбудите меня, когда закончится сентябрь.