Монетка в полпенни

      Джим нашарил на стене выключатель и зажег свет — неяркая розовая лампа в прихожей, стилизованная под старинный масляный светильник, придала нужный колорит новой мизансцене из дублинской пьесы, которую они сочиняли на ходу.       — Боже, как здесь хорошо! Смотри, Моран — камин! — по-детски обрадовался Ричи, рассмотрев доставшиеся им апартаменты, и, хотя камин оказался электрическим, имитация живого огня была чрезвычайно искусной, а панель излучала настоящее тепло. — Наконец-то мы одни, Тигр, полностью одни в Дублине… В прошлый раз все было как-то невыразимо печально, но теперь все иначе, правда?       За спиной хлопнула дверь, и Джим понял, что Бастьен его не услышал, потому что поспешил зайти в ванную. Любовник огорчился, актер улыбнулся: у него появилось время на подготовку. Он быстро разделся донага, стащил на пол подушки и одеяла и растянулся на этой мягкой пушистой груде прямо перед камином, позволяя Себастьяну полюбоваться соблазнительной сценой в стиле полотна Караваджо.       По сравнению с комнаткой в двухзвездочным отельчике Ричи, этот номер был шикарен, но Моран первым делом решил оценить все прелести большого санузла, ибо пиво, недолитое им в Лиффи, просилось наружу все настойчивей. Оставив любовника осваивать пространство, он уединился на несколько минут, чтобы отлить и принять душ. Однако, чтобы произвести первое действие, ему пришлось слегка загасить вожделение с помощью холодной воды. Так что провозился Моран несколько дольше, чем желал, но зато явился Джиму в образе античного легкоатлета, даже без целомудренной повязки на бедрах.       Но Мориарти зря времени тоже не терял, соорудив прямо перед электрокамином роскошное ложе из подушек и покрывал. Его тело в соблазнительной позе томного галльского юноши призывно белело на винно-красном ложе любви, и Тигр откровенно залюбовался им, как произведением искусства:       — Ах, темный принц… любезный Оберон, позволишь ли с тобой соединиться? . — бархатным тоном произнес он в подражание шекспировским героям и по-тигриному мягко подкрался к любовнику, опустившись рядом с ним на покрывало и положив руку на его колено.       Член Джима был все так же бодр, как и в такси, и его собственный ствол тут же воспрял при виде собрата, готового к любовному поединку.       — Я Оберон? Я — Добрый Малый Робин (1), веселый дух ночной, бродяга шалый, — засмеялся Джим, привычно отвечая на поэтическую импровизацию Бастьена шекспировской строкой в собственной редакции. — В шутах у Оберона я служу…       Он приподнялся на локте, обнял Морана за шею и привлек в свои объятия, покрывая поцелуями, и в перерывах шепча:       — …То перед сытым жеребцом заржу,       Как кобылица; то еще дурачусь:       Вдруг яблоком печеным в кружку спрячусь…       Тут Джим повалил Себастьяна на спину и улегся на него сверху, смеясь и с обожанием глядя на любовника счастливыми глазами. Ирландская сказка продолжалась, то пугая, то забавляя, бросая то в жар, то в холод — и сейчас они были как два путника, после долгой и сложной дороги через дремучий лес и заколдованный город, добравшиеся до волшебного дворца, обещающего им и приют, и чудеса, и особенное блаженство.       — Ты правда любишь только меня, Бастьен? — он потерся щекой о грудь Морана и слегка щипнул губами за самую чувствительную точку.       — Ты видишь здесь еще кого-то? — Моран приподнял голову и несколько театрально оглядел пространство номера, потом засмеялся и, легко куснув Джима в шею под мочкой уха, уверил его:       — Конечно, я люблю только тебя, тебя одного, котик… Ты разве не знал, что тигры — однолюбы?       — Пфффф… Но в прошлой жизни однолюба ни весть как образовалась женушка и двое дочек, — фыркнул злопамятный Кошачий царь, больше разыгрывая ревность, чем в самом деле испытывая ее, но его намерение полностью завладеть душой и телом Бастьена, и стереть из памяти Тигра все прошлые услады с помощью наслаждения, которое мог подарить только он, было подлинным и чистым, как золото высшей пробы.       Моран недовольно поморщился: Джим наверное до конца жизни будет теперь поминать ему этот несчастный во всех отношениях брак! И даже заготовил ответную претензию в виде напоминания о некоем списке из более, чем пятидесяти человек, так или иначе допущенных в разное время в святая святых на праве гаремных фаворитов Мориарти или его «комнатных собачек», как он сам однажды отозвался о бывших любовниках и любовницах. Но не стал.       Вместо разговоров, руки Морана уверенно прошлись по спине Джима до самых ягодиц и мягко сдавили их. Он просунул колено между ног любовника и придвинул его тело чуть выше, приближая его губы к своим. В то же время член Себастьяна высвободился из-под живота Ричи и оказался в просвете его бедер.       — Хочешь прикинуться кобылкой и поиграть с моим жеребцом, мой славный малый Робин? — игриво предложил он, покачав членом так, чтобы Джим ощутил ягодицами его легкие шлепки.       Соблазнительный намек Бастьена был понят и немедленно принят к сведению:       — Да, конечно, я хочу поиграть с моим хищником… — Джим слегка сдвинул бедра, затруднив движение морановскому бойцу, но лишь настолько, чтобы еще сильнее разжечь желание и побудить «спецназ» к активному штурму.       Губы Джима замкнули уста Тигра долгим глубоким поцелуем, из которого они выныривали лишь за глотком воздуха. А бедра любовника, умело взяв в плен его солдатика, зажав его с двух сторон, заставили Тигра сосредоточиться только на неутоленном еще желании…       Но пока Мориарти лежал на нем сверху, инициативу проявлять было затруднительно, и тогда Моран напряг пресс и приподнялся, подхватив его под ягодицы и сажая на себя верхом. Теперь он мог предложить любовнику более глубокий способ получения удовольствия и обеспечить себе большую свободу действий, причиняющих обоюдное наслаждение.       — Повернись ко мне спиной, любовь моя, так ты получишь от меня удовольствие в двойном размере, я буду ласкать тебя и внутри, и снаружи…- соблазнительно прошептал он на ухо Ричи, уже закусившему губы от предвкушения любимой игры.       Он не заставил Морана просить дважды, и сам направил член Тигра в себя, приняв его почти до основания. Оба их тела задвигались в едином ритме, исполняя медленную румбу на смятых простынях. Себастьян лег обратно на спину, увлекая за собой любовника, и целуя его шею и затылок, а его рука дотянулась до члена Джима и синхронно задвигалась по нему, приближая сладкий миг двойного оргазма.       — О… Да… Дааа… Еще… — полушептал, полувыстанывал Ричи, растворяясь в блаженстве и открываясь навстречу Себастьяну с ненасытной смелостью безумно влюбленного. Между ними не существовало более никаких запретов и ограничений, и самые границы тел были довольно условны, как будто они обратились в существ высшего порядка, способных по своей прихоти изменять грубую материальную форму.       Постепенно Джим начал двигаться быстрее, насаживая свое тело на горячий стержень. Гладкие стенки сжимали Морана, стократно усиливая ощущения любовника, и Себастьян сам участил ритм, хотя его движения внутри и снаружи оставались по-прежнему нежными и ласкающими. Но Джим хотел большего, и нетерпеливо застонал:       — Еще, еще! . Сделай это… заставь меня кончить, Тигр! Не щади меня… ты же хочешь…       — Агрррр… — зарычал Моран, тут же перейдя от нежной прелюдии к откровенной дрочке и жесткому траху, и выдохнул ему на ухо — Ты… ты… ненасытная сучка, Джимми… Но как же я люблю тебя за это… Люблю…       Он ущипнул любовника за напряженный сосок и сменил левую руку на его члене на правую, не снижая набранного темпа ни здесь, ни там. При таком напоре им обоим долго не продержаться, волна предоргазменного напряжения все нарастала, как цунами, но еще не достигла критической точки, за которой поток энергии хлынет по позвоночнику прямо в мозг, затопив рассудок и оставив только основные инстинкты и глубокое расслабление. А пока они вели друг с другом негласное состязание — кто первый капитулирует, выбросив белые флаги и сдавшись в плен объятий победителя…       — Ааааа, мой солдат… Да-да-да, еще… — выдыхал Джим, лаская шею Себастьяна, нежно запуская пальцы в его влажные спутанные волосы, и окончательно отпустил контроль, чтобы выпить до дна медовую чашу наслаждения. — Ты… готов? …       Вразумительная речь давалась все труднее, и сознание уплывало, зато тело упивалось происходящим и постигало все новые и новые грани взаимной любви. Должно быть, Джим и Себастьян в самом деле были созданы друг для друга по принципу идеального дополнения, как сливки и кофе, как летний день и гроза. Член Джима влажно скользил в ладони Морана, и между бедрами и внизу живота становилась все горячее, от того, что внутри тела двигался живой поршень, и Себастьян тоже перестал сдерживать себя и не старался стонать потише.       Сердце Морана, как метроном страсти, задало бешеный такт последним секундам любовной схватки кота с тигром, и взрывная волна прокатилась по его нервам и сдетонировавшим мышцам, чтобы выплеснуться наружу одним мощным выстрелом.       — Да-да-да, о, ДААААА! Ааааааооооооуууууу… — ранее молчаливый даже со шлюхами, к которым он относился примерно как к тренажерам в спортзале, Тигр в постели с Джимом стал позволять себе гораздо большую свободу в проявлении чувств, и его оргазмы все чаще сопровождались стонами и криками наслаждения. Оказалось, что в этом была своя прелесть, и удовольствие только усиливалось, когда он разрешал себе не сдерживаться.       Джим отстал от него на одну секунду, через которую Себастьян ощутил, как теплые тягучие капли заливают его пальцы. Размазав семя по животу и груди любовника, обессиленно запрокинувшего голову ему на плечо, Моран поднес влажные пальцы к носу, жадно втянул в себя запах Джима и собрал губами остатки солоноватого секрета.       Это было особое тайное причастие — принять соки любовника, словно кровь и плоть Христову. Но, если церковное причастие сопровождалось постоянным упоминанием страданий и смерти Спасителя, а распятие, которому поклонялись христиане, было для Себастьяна лишь символом мучительной казни, то сперма означала нечто противоположное — жизнь, основу основ, семя, из которого произрастает само бессмертие… Так что для той системы координат, которую он теперь принял на веру, причастие спермой возлюбленного было куда ценнее мертвых религиозных ритуалов. Как и признания в любви, сходившие с его губ — тем естественнее, чем глубже было пережитое удовольствие:       — Люблю тебя, мой принц, люблю… — бормотал он в волосы Джима, обессиленного собственной вспышкой и все еще восстанавливающего дыхание после нее.       Моран пролился в него горячим потоком — и Джим мгновенно стал сырой материей, принимающей в себя извержение гейзера, а затем и сам выбросил наружу длинную серебряную струю, вместе с финальным гортанным стоном:       — Оооо, Бастьееен…       Сладкая судорога не сразу отпустила его, он еще несколько минут дрожал в объятиях любовника, снова и снова повторяя обожаемое имя — из всех, кто когда-либо был близок с Мориарти и делил с ним ложе, Моран единственный удостоился такой привилегии. Джим страстно призывал его в процессе любовного акта, а после нежно благодарил телом и душой, не размыкал объятий и не позволял себе заснуть, пока не заверял Тигра снова и снова в своей вечной и неизменной любви.       — Ты… ты моя жизнь, Бастьен. До встречи с тобой я и не знал, какой счастливой она бывает… — прошептал он, перевернулся на живот и, обняв Морана, уткнулся лицом ему в шею.       — Ты мне дороже сцены… — признался Ричи. — Любовник Себастьяна Морана — моя лучшая роль, и я хотел бы играть ее, пока не умру.       Тигр заключил Джима в кольцо рук, и поцеловал в висок, благодаря за откровенность и даря в ответ свою собственную:       — Я могу сказать о себе то же самое, Риджи… До встречи с тобой я думал, что уже умер и больше ничто не сможет вернуть меня к настоящей жизни… Ты смог. Ты один, любовь моя… Но я не могу представить тебя оставившим сцену…       Он хорошо помнил, как первый раз увидел игру Ричи на сцене, был свидетелем того, как тот выкладывался на каждом спектакле, будь то классическая постановка Шекспира или современная пьеса про героев нашего времени. Вспомнил, с каким упоением и азартом та часть души Мориарти, которая находила себе выражение в актерском искусстве, кидалась на новые роли, заставляя его часами разучивать вместе с ним тексты или практиковаться в импровизации.       Вспомнилось вдруг и то, что ему самому в далеком и невинном детстве нравилось выдумывать всякие истории и играть в них, или воображать себя кем-то из любимых книжных героев. Но актерский талант Морана, если и был когда-то, развития не получил, его быстро вытеснили занятия спортом и войной. А в компании с Ричи он вдруг начал заново открывать того себя, который иногда любил убегать в непохожую на свою обыденность фантазию, которой можно было насладиться лишь в те моменты, когда рядом не было строгого деда или матери, смотревшей на все, что напоминало ей бывшего мужа, через призму осуждения.       Все, что прорастало в юном Себастьяне от его отца-ирландца, бунтаря, вольнодумца и, наверное, действительно человека искусства, эти двое стремились изничтожить на корню. И потому он не мог не чувствовать теперь досады и горечи от того, что Джиму стало мешать то, чем занимался Ричи. Это было так похоже на предательство.       — Я польщен, правда. Но неужели тебе будет довольно только одной роли? — спросил он еще раз, питая слабую надежду на то, что есть все-таки способ сохранить для Ричи доступ к сцене — А как же Кларенс, Ричард Даджен, Гарри? Или еще не сыгранные тобой роли, о которых ты столько мечтал?       Ричи ответил на замечание Морана горестными жалобными вздохами, прижал руки к груди и помотал головой, выразительной пантомимой Пьеро показывая, что нет, не будет достаточно, что одна только мысль о расставании с театром причиняет безумную боль, но — что же поделать… Между театром в ограниченном пространстве кулис, и театром, чьей сценой являлся весь мир, Джим справедливо выбирал второе.       — Конечно, я буду скучать по ним, и по Кларенсу, и по Ричарду, и по Меркуцио, и по всем, кого собирался сыграть… Но ведь это только роли, Бастьен, роли, написанные кем-то другим. Зато теперь я смогу ставить собственные пьесы, и становиться кем захочу на день, на неделю или на год. Тебе… тебе это не нравится?       Эта мысль звучала, как утешительная. Однако, Моран понимал разницу между сценой и жизнью. Актера за то, что он притворился на время кем-то другим — хоть графом Дракулой, хоть Ганнибалом Лектором, в тюрьму не посадят. А вот Джима Мориарти или Декстера Десмонда — могут.       — Мне нравится все, что ты делаешь, Ричи. Но у твоих собственных пьес и новых сценических образов благодарной публики будет намного меньше, а вот критиков и тех, кто захочет так или иначе поквитаться с тобой — их будет достаточно. Нужно ли тебе это вместо признательности и аплодисментов? Или сама игра важнее тех, для кого ты играешь?       Моран перекатил Ричи с себя на подушки и сам повернулся на бок, натянув на себя и любовника край покрывала. Камин над их головами весело потрескивал электрическими дровами и даже время от времени пускал такие же электрические искры, и это было красиво, но все-таки отличалось от игры живого огня с запахом настоящих дров и протяжным гудением тяги в трубе. И, глядя на отблески несуществующего пламени, Себастьян вдруг поймал себя на том, что Джим прав — сцена — всего лишь имитация настоящих жизненных страстей, как этот самый камин. К настоящему огню его свет и тепло не имеют никакого отношения. А стоит ли в таком случае тратить время на то, что только изображает жизнь?       — Ты прав, Джим. Это во мне снова заговорил мистер Осторожность, ты знаешь этого старого зануду… Не отвечай ему. А я… я на твоей стороне. Давай придумаем такой спектакль, от которого весь Лондон, каждый его унылый обыватель, каждый клерк, домохозяйка, бобби из Ярда, мэр, пэры и сэры — все вздрогнут! И будут пугаться собственной тени, хотя бы один раз услышав имя Мориарти! — и он потормошил любовника, словно начинать нужно было уже прямо сейчас.       — Не обижай мистера Осторожность, он человек полезный! Как и остальные члены твоего внутримозгового клуба, — рассмеялся Джим и забрался к Себастьяну под бок, укутавшись в руки Тигра, как модница — в меховое боа. — Если бы не они со своими премудрыми советами, ты не смог бы сдерживать меня на грани фола, и нас давным-давно уже взяли бы за жопы и упекли куда подальше… А я совершенно не горю желанием оказаться за решеткой, и еще меньше мне хочется видеть моего Тигра в железной клетке.       Он поймал губами губы Морана, обметанные следами взаимной страсти, и принялся целовать любовника с неуемной жаждой поэтической натуры, мгновенно загорающейся от фитиля собственного воображения.       — Мне… хочется… видеть тебя… здесь… на ковре перед камином… в моих объятиях… счастливого… — шептал Джим, и Ричи вторил в той же тональности: — …И слушать, как ты хвалишь мою игру… и веришь в мою искренность… актеры — все лгуны, но я — особенный, и я говорю правду… Меня видят разным, всегда разным, но в сущности я просто мальчишка из Донегола, и я очень, очень, бес-ко-неч-но люблю тебя, Себастьян Моран!       Он запустил пальцы в волосы Бастьена, ласково ероша и потягивая их, как будто расчесывал шкуру Тигра, и снова потянулся поцеловать его.       — Мальчишка, это точно… — рассмеялся счастливо Бастьен, и в ответ на поцелуи нагладил его своими. Пальцы Морана тоже проникли в шевелюру Джима, потом ласкающе спустились на затылок и шею и нащупали напряженные мышцы, чтобы тут же ими заняться. Шея Мориарти была очень чувствительной частью тела, но он не сразу решился допустить до нее жесткие пальцы своего Тигра — пока не уверовал, что Тигр им приручен и не причинит ровным счетом никакого вреда. Зато теперь ни одной ночи не проходило, чтобы Джим не напросился на массаж, урча от удовольствия, как самый настоящий кот, пока Моран разминал затекшие или сведенные от долгого всматривания в монитор ноутбука мышцы. В ответ Джимми тоже разминал ему спину, но заканчивался такой массаж довольно скоро и счастливо для обоих — от любовных прикосновений горячих ладоней к лопаткам или пояснице, Себастьян быстро приходил в состояние острого возбуждения, и Мориарти помогал ему справиться с ним простым и действенным способом…       — Ты ведь знаешь… — тихо бормотал он в темные растрепанные волосы любовника, — я не допущу, чтобы с тобой случилось что-то плохое… Я твой телохранитель… хранитель твоего тела… и спокойствия твоей души тоже… и ты можешь на меня положиться в этом. Пока я рядом, ты в безопасности, мой принц… Блистай в любой из ролей, а я буду рядом, как всегда, как твоя тень…       — Да, я знаю… Я чувствую это, Тигр… — шептал Джим, замирая от наслаждения; в упоительном сочетании тактильных ощущений и сладкой душевной дрожи, он позабыл о зависти богов и не прибавил мрачного пророчества: «но ты не сможешь всегда быть рядом…» Сентиментальное клише «бабочки в животе» сейчас не казалось таким уж сентиментальным и глупым.       Джиму впору было в очередной раз спросить пространство — что происходит с ними обоими, безумцем и убийцей, актером и солдатом? Почему из всех возможных вариантов отношений они выбрали подобный странный союз, не имеющий названия, отвергаемый и осуждаемый, но вместе с тем — единственно подлинный и полный жизни? Почему они так полюбили друг друга, что даже короткая разлука гасила солнце и обращала день в ночь? Но Джим не хотел знать. Ночь была слишком прекрасна. Они с Бастьеном были вместе, они обнимались и целовались, лежа голышом на полу возле камина, как влюбленные подростки, а остальное просто не имело значения.       Очень скоро кровь любовников снова начала кипеть ключами желания, и оба мужских орудия поднялись и выпрямились, готовые к страстной дуэли. Джим уложил Себастьяна на спину, уселся к нему на бедра и схватил за оба запястья; дразняще улыбаясь, он с выражением продекламировал:       — И если после смерти ебля бы нас грела, сказал бы я: насрать, что смерть нас ожидает — ебать и там мы будем Еву и Адама, для них всегда смерть аморальна до предела… (2)       Сонет известного развратника Аретино в устах Джима прозвучал для Морана немедленным призывом к действию. Припомнив занятное чтиво, которым Ричи в роли того самого флорентийца поэтично комментировал разные способы любви из первой европейской Кама-сутры, он задвигал бедрами, давая ягодицам любовника ощутить «всю твердость» своих намерений. И продекламировал столь же непристойный сонетик собственного сочинения:       — Ах, кабы не было у нас, мужей, нужды       в том, чтобы дети зачинались и рождались,       то мы бы лишь друг другом наслаждались,       а ебля баб была б нам до пизды!       Он медленно завел обе руки за голову, так, чтобы Джим, цепко ухватившийся за запястья, практически лег на него, и его губы приблизились для нового поцелуя. Притворное сопротивление любовника, пытавшегося удержать лапы Тигра на своих бедрах, было недолгим, но, когда он уже сдался и подставил ему губы, Моран перекатился на бок, а потом оказался сверху, опрокинув Джима и распластав его на подушках:       — Попался, котик! Тигр сегодня милостив, Тигр разрешает котику выбрать, с какой части тела начнет отведывать его… — но, нарушая тут же собственное милосердное соизволение, он плотно прижал язык к плечу Джима и провел им до самого уха, ощущая, как сердце Мориарти учащенно колотится в груди, а его член упруго упирается ему в живот. — Мррр? Не могу выбрать, с чего начать, ты весь такой ссссладкий…       Маневр Тигра снова превратил Джима из торжествующего победителя в поверженного пленника, и Себастьян, не теряя времени даром, немедленно перешел к утонченной эротической пытке с помощью горячего языка.       — Ммммм… — ничего более вразумительного Кошачий царь произнести не сумел, пока жадный рот любовника не оторвался ненадолго от его шеи, чтобы повести медовые соблазнительные речи. И Ричи пришел на помощь, метнув прямо в сердце Морана новый поэтический заряд:       -Нагие, мы пришли из тьмы,       Нагие, мы уйдем во тьму.       Так дай тебя я обниму,       Пока во тьме нагие мы.       Он обхватил крепкие плечи Бастьена, обвил ногами его поясницу и подался ближе, даря члену Морана одно из самых сладостных ощущений.       Ричи, в чьих любящих глазах сердце Тигра плавилось, как кусок льда на солнце, приник к нему всем телом, словно желая прорасти насквозь, раствориться, впитаться в его плоть и кровь, чтобы больше не разлучаться ни на мгновение. И Моран не противился его устремлению, позволив двум телам сливаться воедино, а своему корню проникать так глубоко, как позволяла природа мужского естества. Сейчас, когда первая страсть была уже утолена, они могли двигаться медленно, даря друг другу долгие минуты удовольствия, текущие, как густой мед. Время стремительных взаимных атак еще придет, пока же особое наслаждение состояло в самом процессе, а не его финале…       — Нагие наги (3)… ахххх… Маугли… зачем ты подсматривал за свадьбой нагов? Теперь ты тоже наг… и танцуешь с нагом… — шептал Моран, на время сбрасывая шкуру тигра и облачаясь в змеиную кожу, крепко сжимая кольца рук вокруг драгоценной добычи этой ночи и осторожно касаясь закрытых глаз и лба любовника кончиком языка — как раздвоенным змеиным жалом.       -Теперь я наг, и я танцую с Нагом,       Змеиный яд мне будет высшим благом, — прошептал Ричи с блаженной улыбкой индийского танцовщика в храме змей, (4) и потянулся под Себастьяном с грацией кобры, одурманенной благовониями.       — Ах, Тигр… Киплинг все переврал… На самом деле конец сказки был другим: Маугли не убил Шер Хана и не ушел к людям. Он убил людей, которые считали его оборотнем, и остался в джунглях со своим тигром. И Шер Хан перестал бояться Красного цветка, потому что Красный цветок подчинялся Маугли.       Тело Джима ритмично двигалось в объятиях Себастьяна, пальцы скользили по груди любовника, живот вжимался в живот, бедра упирались в бедра, и ласковый голос Ричи повышался и понижался, как требовало искусство декламации, с поправкой на то, что рассказчик не изображал безумную страсть, а в самом деле ее испытывал.       — О да… да… мой Лягушонок… — тихо вторил его речам Тигр, лаская руками, губами и языком податливое тело, отыскивая самые чувственные зоны, особые прикосновения к которым сообщали удовольствию новые импульсы. Размеренный ритм их движений действительно напоминал танец-транс, который можно было танцевать бесконечно долго, стоило только поймать нужное состояние погруженности в Вечность, свободную от суетных понятий времени и пространства…       Морану лишь раз или два в жизни доводилось испытать нечто сходное, и оба раза дело было в наркотиках. Первый свой транс он поймал под гашишем в Афганистане, и еще полные сутки после этого был полон энергии. Но потом внезапно выключился и проспал в лагере примерно столько же часов, сколько длился его трип. Второй раз время перестало для него существовать, когда врачи в полевом госпитале вытаскивали из его тела осколки стекла и снаряда, опрокинувшего их бронемашину, и пулю, застрявшую в тканях бедра.       Но здесь и теперь действовала какая-то иная сила, здесь и теперь сам Джим Мориарти был его наркотиком, по воле которого останавливалось время и теряло значение все вокруг, кроме того, чем они занимались вдвоем и наедине…       Сплетенные в объятиях, они точно плыли в теплой воде, по реке долгого наслаждения, медленно, но верно несущей их к водопаду, чтобы вместе низвергнуться в бездну экстатического восторга. Постижение Тантры, впрочем, было не осознанным актом, а скорее инстинктивным, неожиданным побочным эффектом любовных ласк, которые Джим и Себастьян столь щедро дарили друг другу. Вздыхая от счастья, достигнув полного умиротворения в любимых руках, наконец-то оградивших его от холода враждебного мира, и словно закрывших пробоину в сердце, так что его биение перестало причинять боль, Джим сам не заметил, как сладко задремал, а потом и вовсе заснул.