Цель оправдывает средства

- Мадам, вы хоть понимаете, что нам с Карлом пришлось пережить? – спросил Генрих, мягко отстраняя ее за плечи. – Этот насмешливый полушепот за спиной, куда бы мы не пришли, где бы не появились. Никогда не смолкающий гул, против которого мы были бессильны, как перед камнепадом в ущелье, - герцог нахмурился, и между его бровей залегла глубокая не по летам складка. Голоса давно затихли, не затихла лишь горечь от них. Липкое омерзительное ощущение вечного стыда. Он снова вспомнил и ощутил его. - Нам некуда было спрятаться, никак не отбиться, - сухо продолжил он. - Вызвать на дуэль фрейлину королевы-матери? Отрезать язык какой-нибудь особенно разговорчивой камеристке Марго? Что нам было делать, матушка? – Генрих смерил мать тяжелым взглядом. - Бессилие рождает ярость... Но еще страшнее непонимание. Невозможность понять… почему? – он резко вздернул подбородок, словно пытаясь согнать только что ужалившую его осу. Боль начала приходить чаще. - Почему вы так поступили с нами... и собой? Все это было слишком сложно воспринять, подарив вам сыновье прощение. Однако теперь я не требую от вас никаких объяснений, - он не спеша прошелся по комнате, останавливаясь возле кресла Екатерины. – Сейчас уже поздно, - он ласково коснулся висящей на спинке кружевной шали, словно ища у этой знакомой вещи понимания. – Все встало на свои места, когда вы разрешились от бремени пятью месяцами ранее положенного, - Генрих с усмешкой повернулся к матери, которая медленно сомкнула веки. В отличие от Екатерины, по ее лицу всегда можно было определить, какая эмоция властвует над ней в данный момент. И сейчас это была потерянность, смешанная с презрением к самой себе. Кажется, она и сама не могла ответить себе на вопросы своего сына. Не могла не потому, что не хотела, а потому, что не знала ответов. – И как мой отец проходил в дверные проемы, не задевая их столь ветвистыми рогами? – Генрих снова инстинктивно дотронулся до шали Екатерины, казалось, адресуя свой вопрос именно ей. - Генрих, не надо… пожалуйста, - Анна до боли заломила тонкие руки. – Не будь таким жестоким. Ты прекрасно знаешь, что я никогда не изменяла твоему отцу. - Ничего я не знаю, матушка. В этом-то и есть вся прискорбная суть, - Гиз устало улыбнулся. – Вы навечно убедили меня в том, что я ни черта не знаю о женщинах… Разве что об их способности предавать, - глухо добавил он, посмотрев ей прямо в глаза. - Я любила твоего отца, Генрих, - Анна ответила ему точно таким же прямым взглядом. На этот раз она была полностью уверена в том, что говорила. Потому как говорила истинную правду. – И сейчас люблю, - тихо добавила она, и на ее губах появилась болезненная усмешка. Признак едва сдерживаемой истерики. Она устала. Сейчас ей самой хотелось сломя голову броситься вон. Прыгнуть в карету и… забыть. Не думать. Не вспоминать. Он заставлял ее вспоминать. Он имел право заставлять. Он имел право не принять обратно, не простить. И он не имел никакого права! Сейчас она злилась. На него, на себя, на Франсуа, которого так и не смогла забыть. Не захотела. Не захотела даже попытаться полюбить нового мужа, отца двоих ее детей. Человека, который носил ее на руках, человека, преданного ей всей душой. И дети. Она так и не полюбила этих мальчиков так, как любила детей от Франсуа де Гиза. Невозможные, неподвластные ей чувства, полностью лишенные какой-либо логичности. Ей порой казалось, что она была соткана из одного большого противоречия. Но она гордилась этой любовью, равно как и невозможностью впустить в свое сердце другую семью, которую сама же и создала. Яростным нежеланием зажить счастливо. Она бичевала себя любовью к давно умершему мужчине, к его детям… к их детям, которых она потеряла по собственной глупости. Она испытывала постоянное чувство вины и стыда, не разрешая себе ни на секунду забывать о них. Это было бы недостойной слабостью. Но она тщательно скрывала их за показной самоуверенностью, холодностью. Она приняла его отчуждение, сперва даже не попытавшись объясниться. Он сказал, что у него больше нет матери, и она ушла прочь, надменно вскинув подбородок… после рыдая ночами напролет, вцепившись в собственные волосы. Воя, словно дикий зверь, угодивший в капкан. Эти слова сводили ее с ума, но она не позволяла себе забыть их, сделав их вечным напоминанием о том, что за все нужно платить. И за свою гордыню в первую очередь. - Я совершила ошибку, сын мой. Признать это было слишком нелегко, - сухо начала она, словно выплакавшись. - Перед тобой признать, - посчитала своим долгом пояснить герцогиня. Генрих усмехнулся. Для него это не было особенной новостью. - Я знала, что ты не поймешь… - Поэтому решили и не пытаться, - заключил ее сын. – Вы правы, объяснения были мне не нужны, да и ваше раскаяние не сделало бы погоды, - тогда он был слишком молод, тогда он был слишком зол и обижен. - И сейчас не сделает, полагаю, - не без иронии заметила Анна, подходя ближе. – Но мне все равно, Анри. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я сожалею. Я никогда не умаляла своей вины перед тобой и перед Карлом. Мне нужно было сказать об этом раньше, но, видимо, Господь так рассудил. Для всего свое время. Для раскаяния, для прощения и для смирения, коего у меня никогда не было. - Почему именно он, мадам? – вдруг совершенно искренне поинтересовался Генрих, вставая ровно напротив матери. Давно мучивший его вопрос. Неужели ему и вправду довелось задать его. – Он не достоин вас, и вы знаете об этом. - Он был первый, кто подвернулся, - просто проговорила герцогиня, получив ответом раскатистый смех своего сына. – Тогда я была сама не своя, - она тяжело выдохнула. - Не понимала, что делаю и для чего. Генрих внимательно слушал ее, стараясь не упустить ни единого слова из этих расплывчатых объяснений, которые тем не менее были ему необходимы… нужны, как воздух. - Я была в таком отчаянии… - Анна осеклась, чувствуя, как садится голос. Воспоминания… самые страшные в ее жизни. Она снова ощутила ту же самую боль от них. Практически физическую боль. – Наверное, я просто хотела доказать себе, что все еще жива. Что не умерла вместе с ним. - Доказали? – Генрих покачал головой, чувствуя нечто похожее на сострадание, смешанное с какой-то досадливой тоской… обидой не за себя, но за нее. Как же она умудрилась так исковеркать себе жизнь. Женщина, которую он боготворил, женщина, от которой просто нельзя было ожидать ничего подобного. Возможно, она и вправду не смогла пережить смерть его отца. – Вышло-то так себе, матушка, - он беззлобно ухмыльнулся, тепло касаясь ее плеча. - Как уж вышло, сынок, - хрипловато проговорила герцогиня, тщетно пытаясь проглотить застрявший в горле ком. – За все надо платить, приняв последствия любого выбора. И я сполна заплатила за свой. Не только разлукою с тобой. Хотя лишь она тяготит меня настолько сильно. Генрих мрачно посмотрел на нее. Он прекрасно знал, чем она заплатила. Но не знал, было ли ему жаль. - Мой брак невыносим мне, Генрих, - бесцветно продолжила его мать. - Мне тяжело даже находиться рядом с мужем. Не говоря уже обо всем остальном, - она непроизвольно махнула рукой, словно пытаясь стряхнуть с нее несуществующую перчатку. - Я хотел бы посочувствовать вам, матушка, но не могу, - честно признался Генрих, искренне жалея о бескомпромиссности своего характера. Он не мог стать более мягким, как его младший брат. Он мог только сломаться пополам. - Я не прошу у вас сочувствия, сын мой, - Анна гордо выпрямилась перед ним, демонстрируя все еще восхитительную осанку. – Я прошу лишь письма. Одного письма в месяц… может, в два… как вам угодно. Только не лишайте меня этого. Не забирайте у меня право знать, здоровы ли вы... все ли у вас в порядке. Закончите мои мучения, - она вдруг резко отвернула от него лицо, торопливо прикрыв его ладонью, пытаясь спрятать мокрые от слез глаза. - Не надо, матушка, вы разрываете мне сердце, - устало проговорил Генрих, прекрасно понимая, что сердце его матери сейчас разрывается куда сильнее. Чего он добьется, снова не разрешив себе писать ей? Ничего, дьявольщина! Ровным счетом ничего. В конце концов, она не просит прощать ее. Она просит лишь пары писем, которые он сам много раз писал, после благополучно топя ими камин. Так и не отправленные чувства. Сколько же лет он отказывался признавать, что безумно скучает по ней. Что в его жизни не хватает только ее. Возможно, пришло время стать терпимее. Или хотя бы сделать вид. Что он от этого терял? Ничего, кроме собственного высокомерия. Действительно уж непоправимая потеря. Генрих поежился. Его знобило, пробирая до самых костей. Крутя и выворачивая наизнанку каждую злосчастную мышцу его тела. Жар стремительно поднимался. Скоро все померкнет перед ним. Скоро он упадет навзничь, корчась от нестерпимой боли. Не хотелось бы прямо здесь, но если не уйти… Генрих чувствовал, что времени доехать до дома остается все меньше. Сердце глухо и с отчетливыми перебоями стучало в груди, казалось, отдавая прямо в голову. Как при сильном приступе мигрени. Но это будет не мигрень. Нет. - Отвечайте, что решили, - Анна пытливо смотрела в его внезапно сильно побледневшее лицо. – Сейчас отвечайте. Еще пяти лет вашего молчания мне просто не пережить, - ей нужно было знать. Немедленно. Окончательно. Пока он еще здесь, пока стоит прямо перед ней. - Хорошо, мама… хорошо, - вдруг как-то странно проговорил Генрих, будто бы ему не хватало воздуха, будто он только что бегом поднялся по очень высокой лестнице, миновав как минимум десять пролетов. Он зажмурился, словно ему в глаза ударила вспышка ослепительного света. Как тот самый удар. Он запомнил его именно таким. Вот сейчас по лицу побежит горячая алая струя. - Генрих, что с тобой? – встревожено проговорила герцогиня, взяв его лицо в свои ладони. – Ты здоров, сынок? - Да, - коротко кивнул он. – Я мало сплю в последние дни… много хлопот. Позвольте мне покинуть вас до завтра, матушка, раз уж мы кое к чему пришли. Я рад, что вы приехали, - он выдавил из себя улыбку, прекрасно понимая, насколько неестественно она выглядит. Но ему уже было все равно. – И рад, что нам удалось поговорить откровенно, - это была чистейшая правда. В какой-то степени ему стало легче, если сейчас хоть что-то могло реально облегчить его участь на ближайшие пятнадцать-двадцать часов. Генрих торопливо поцеловал мать в лоб и парой шагов пересек комнату, не давая ей опомниться. Как он проскочил мимо Екатерины, он уже не помнил… Не помнил, как она бегом бросилась за ним, и не помнил, почему она так сделала. Видимо, он выглядел слишком уж плохо… или же… Где он упал, увлекая ее за собой? Кажется, это было где-то в коридорах. Почему они были там одни… или был еще кто-то? Он снова лежал на носилках, а она снова склонялась над ним. Как тогда, в Варфоломеевскую ночь. Только теперь ее лицо было не таким, как в тот раз. Он не мог сказать, каким именно оно было, потому что видел его сквозь белесые всполохи боли. Но он знал точно, оно было другим. Она была другой. «Генрих… милый мой…» Наверное, он бы мог слушать этот голос вечно, если бы он периодически не удалялся за тридевять земель, оставляя его проваливаться в зыбучие пески собственной агонии.