Цель оправдывает средства

- Я вас оставлю, - Екатерина кивнула присутствующим и быстро удалилась, лишив Гиза всякой возможности воспрепятствовать ее уходу. Он бросил на нее многозначительный взгляд, который она благополучно не заметила. Вернее, предпочла не заметить. Им с матерью нужно было поговорить, и Екатерина совершенно не планировала становиться свидетелем этого разговора. Королева-мать вышла в приемную, не обращая никакого внимания на засуетившихся вокруг нее придворных. Она заняла свое обычное место в центре комнаты, сквозь полуопущенные веки наблюдая за тем, как дамы мгновенно рассаживаются подле ее кресла. - Читайте, дитя мое, - она едва заметно кивнула графине де Жюсак, в руках которой имелась книга. Ей было абсолютно все равно, какая именно. Главное, унять тревожность под мерный приятный голосок молоденькой фрейлины. Екатерина откинулась на спинку кресла и попыталась расслабиться. Подумать только, она покидает собственные покои, дабы господа де Гизы соблаговолили выяснить там свои отношения. Ее губы тронула легкая усмешка. Что ж, лучше здесь, чем в другом месте. Она медленно прикрыла глаза, вспоминая, как с поклоном пятилась к дверям собственной спальни, оставляя многоуважаемого свекра срывать вечное раздражение на едва сдерживающегося от грубости сына. Покойный король считал своим истинным долгом пару раз в месяц напоминать молодым, кто в доме хозяин. Драгоценные детишки должны были бояться и трепетать. И они боялись и трепетали, что уж там говорить. - И лишь многими скорбями войдем мы в Царствие Небесное, - продекламировала графиня в унисон с ее мыслями. - Аминь, - прошептала Екатерина, слегка поведя бровью, казалось, не особенно удивляясь вдруг невесть откуда взявшейся благопристойности своих девиц. Время к вечеру, а у них для чтива Блаженный Августин. Не иначе, скоро будут выпрашиваться должности для мужей и любовников, а для некоторых из них и помилование. В честь предстоящего бракосочетания любимой госпожи. Бракосочетания. Дожить бы до него… - Ее Величество сама тактичность, - пробормотала Анна, не удержав саркастичной усмешки. - Порой ей бы надо быть менее тактичной, - Генрих вздохнул, все еще рассеянно блуждая взором где-то поблизости от матери, но избегая встречаться с ней глазами. - Неужели это все, что мы можем сказать друг другу. После стольких-то лет? Генрих… - герцогиня сделала робкий шаг в его сторону, но тут же резко остановилась, словно налетев на каменную стену. Он наконец посмотрел в ее лицо. И этого было достаточно. - Как поживаете, матушка? – сухо и без какого-либо действительного интереса спросил Гиз. - Не жалуюсь, - тихо ответила Анна, не сводя с него мучительно-пытливого взгляда, от которого Генриху становилось тошно. - Можете считать, что отдали дань этикету, - вдруг металлически добавила она, резко отворачиваясь. Генрих усмехнулся, глядя поверх ее волос. Ничего нового. Зачем он здесь?.. Зачем она здесь? - Где вы пожелали остановиться? – снова чисто для проформы поинтересовался он, поглядывая на часы. - А у меня есть право выражать пожелания? – насмешливо фыркнула герцогиня, нервно поведя плечами. - Матушка, давайте оставим драму их Величествам, - Генрих показательно кивнул в сторону воображаемых покоев Карла IX, памятуя вечные тяжкие и болезненные ссоры между ним и его горячо любимой родительницей. – Если вы явились в Париж без вашего супруга, то я приму вас у себя, - он даже не подумал добавить «с радостью». На лицемерие подобного рода у него сейчас не было сил. - Я приехала одна, - холодно возразила его мать. – Хотя ваши братья очень хотели повидаться с вами, - тихо добавила она, поджав бледные губы. Братья. Генрих старался особенно не вспоминать об их существовании. Хотя и не испытывал к ним тех самых чувств, что к их отцу. Он вообще не испытывал к ним никаких чувств. Они были продолжением его матери и ее жизни в другой семье. Чужая кровь и чужой род. Они не были плодом ее предательства, так как появились на свет много позже. Мальчишки вообще не могли быть ни в чем виноваты, и он это прекрасно понимал. Понимал, но не мог пересилить себя и испытать хоть что-то отдаленно похожее на братскую теплоту. - Что ж, возьмете их с собой в следующий раз, - бесцветно проговорил он, все больше ощущая обреченность этого разговора. Какая-то бездонная унылая пустота образовалась в сердце, заполонив его до краев, грозясь перехлынуть через эти самые края. Ему было плохо, ему было тошно, он вдруг понял, как же устал. От этих войн, интриг, нескончаемых противостояний. Между кем и кем? Смерь Христова… Всех и между всеми. От этих баб. Тех, что давно перестали быть любимыми и от тех, что продолжали быть любимыми безумно. Устал ото всех… и от самого себя в первую очередь. Вымотан. Он был вымотан так, как никогда не был. В его жизни еще ни разу не случалось сражения, которое бы настолько опустошило его. Выпило, оставив чуть на донышке. Но он получил… получил, что хотел. Ту, что хотел. Ради этого стоило… все стоило. Теперь она была рядом, поддерживала его, жила его заботами, как своими собственными. Но он не мог принять ее поддержку, он боялся даже прикоснуться к предложенному ему плечу. Он был слишком виноват, он не заслуживал, он… Давно знакомая спутанность сознания… до дрожи в коленях знакомая. Резь в глазах. Всполохи острой, но мгновенно проходящей боли… пока что проходящей. Шрам горел огнем. Рассеченная половина лица скоро начнет жить собственной жизнью, сводя его с ума. Только не теперь, Господь милосердный, только не теперь! Умолять было бесполезно, и он знал об этом. Лоб покрылся испариной… но скоро она высохнет. Он весь высохнет в печи адского многочасового жара, который должен был пройти сам. Неподвластный никаким медицинским ухищрениям. Его нельзя было сбить, а боль нельзя было притупить. Она всегда возвращалась, когда он уже начинал верить, что не вернется. И делала это с изящным глумлением, выбирая для своих визитов самое неподходящее время. «Полного исцеления не будет, мой господин. Мне жаль… Аллах и так был милостив, оставив вас зрячим и полным сил… после такой-то раны. Согласитесь, лихорадка – не такая уж большая плата за дарованную вам жизнь…» Иранский целитель, успешно врачевавший проказу, врожденную слепоту и тяжелый паралич, не взялся за него. Европейские светила были так же на удивление единодушны в своих заключениях. Генриху де Гизу следовало денно и нощно благодарить Всевышнего за то, что он жив, не слеп и пока еще в относительно здравом рассудке. Никто не рисковал давать ему оптимистичные прогнозы, как, собственно, и слишком уж неутешительные. А лихорадка тем временем приходила, уходила и… приходила снова, порой не напоминая о себе по нескольку лет, когда Генрих уже начинал верить в чудо окончательного исцеления. И чем больше была надежда, тем сильнее и жестче оказывалась рука внезапно вернувшейся болезни, которую и болезнью-то нельзя было назвать. Последствия тяжелого ранения, да. Сколько же народу скончалось от этих самых «последствий». - В следующий раз, - мелодичный голос матери выдернул его из почти что бредового оцепенения. Генрих судорожно сглотнул, пытаясь почувствовать левую часть своего лица. Безуспешно. Нужно было срочно возвращаться к себе в особняк. – Доживу ли я до следующего раза, - тускло проговорила Анна, борясь с мучительным желанием не сводить с него глаз. Она не видела его четыре года. Он и сейчас не позволял увидеть себя. Задержать на себе взгляд, чуть дольше положенного. Им самим положенного. - Доживете, мадам, - иронично протянул Гиз. – С вашим-то неуемным желанием жить вопреки всему, - уже без тени иронии добавил он, чувствуя, как на его лице появляется презрительная гримаса. В другое время он бы скрыл ее. Возможно. – Полагаю, вы все же решите остановиться у вашего второго сына, - она неопределенно кивнула. Нечто среднее между нервным тиком и согласием. Генриху было наплевать. – Я навещу вас в ближайшее время. Прощайте, матушка, - он бросил ей неглубокий поклон и быстро направился к выходу. Уйти отсюда! Коня… коня! - Когда закончится эта пытка?! – вдруг крикнула Анна, больше не в силах владеть собой. Это должно было закончиться. Должно было прекратиться. Еще пять лет молчания она не перенесет. Конечно, ссора с потерей лица ничего им не даст, но еще меньше даст худой мир, при котором они снова разъедутся абсолютно чужими людьми. Она больше так не могла. Нет. Генрих приостановился у самых дверей, рука уже нащупала заветную ручку. Одно мгновение. Нужно просто толкнуть дверь и сделать шаг. Правильный шаг. Затворив за собой прошлое. Навсегда. Он не мог ее простить и не мог не любить больше. Выбор был очевиден – нужно было оставить все так, как есть. Ее больше нет. Есть только ее позор, что благодаря ей же стал их общим достоянием. Наследством. Уйти… немедленно! Сейчас же... - Чего ты хочешь от меня? Скажи! Ты хочешь, чтобы я умоляла тебя, стоя на коленях? Генрих медленно обернулся к ней. Досада сменилась раздражением, а раздражение гневом. Екатерина была права, собрав их в собственных покоях. Сегодня он действительно не сможет убежать. - О чем вы толкуете, матушка? – он нехорошо прищурился. – Вы много лет греете постель герцога Савойского, я был уверен, что вы весьма довольны своим положением. А вы, оказывается, прибываете в мучительной тоске, - Генрих ядовито усмехнулся. – По кому же, сударыня, позвольте полюбопытствовать? Может быть, по моему покойному батюшке… или по мне, быть может? – он надменно выпрямился, наблюдая, как она меняется в лице. - По вам обоим, - вдруг глухо и совершенно не своим голосом проговорила Анна. Казалось, на ее белом, как полотно, лице не осталось ничего, кроме блестящих от слез глаз. - Что? – Генрих всем телом подался вперед, едва сдерживая себя от непоправимого. – Право слово, вы еще хуже, чем о вас можно думать, - зло выплюнул он. – Матушка, скажите честно, зачем вам так нужно наше с вами перемирие? Зачем вы столь упорно пытаетесь вернуть утраченное навсегда? Если вы думаете, что хоть одна копейка из наследства моего отца упадет в дырявый карман герцога Савойского, то вы очень сильно заблуждаетесь. - Довольно! - Анна резко выставила вперед правую ладонь. – Я ваша мать, что бы там между нами ни произошло. Я произвела вас на свет, даже если теперь это обстоятельство вас так сильно тяготит. Вы не имеете права так со мной обращаться! - Разве? – вдруг неожиданно мягко проговорил Генрих, и его взгляд на мгновение потеплел. Тот самый взгляд никогда не забываемого ей мальчика. Любимого ребенка. Первого ребенка. Единственного в ее сердце. - Сын мой, - Анна медленно приблизилась, и он не сделал ни шага назад. Как делал обычно. Как делал долгие, бесконечно мучительные годы. Она обняла его. Сперва осторожно, а потом… - Матушка, - Генрих едва уловимо погладил ее по пышным, почти не тронутым сединой волосам, когда она буквально бросилась ему на шею. Если бы Анна Лотарингская была мужчиной, то его ребра вряд ли сумели бы пережить подобные объятия. - Прости меня, Генрих… прости меня, сынок, - шептала она, покрывая его плечи, шею и лицо сухими болезненными поцелуями. Он не простит. Она не смела и обольщаться. Но он был здесь, он был рядом. Он больше не отталкивал. Все остальное было неважно. Пока что не важно.