Время убивать и время воскрешать из мертвых

      Джим уже не мог припомнить, когда в последний раз любящие руки мыли его в ванне. В приюте воспитанников старались не разнеживать, мытье ограничивалось общими душевыми, где горячая вода бывала через раз, а ванна полагалась только самым маленьким или больным.       В зимние месяцы, когда Ричи не вылезал из бронхитов, Джим лез из кожи, чтобы добыть для братишки добавочную процедуру, и, помогая няне Брук, сам тер бледную худую грудку Ричи жесткой мочалкой; порой он нарочно разыгрывал недомогание, и, когда ему предписывали купание, присылал вместо себя брата… Жаль, что эти ухищрения все равно не помогли остановить разрушительный процесс в легких Ричи…       Позже, когда Джима усыновили, он не испытывал недостатка ни в горячей воде, ни в душистом мыле, ни в ароматной соли, ни в резиновых уточках, но женщина, называвшая себя его приемной матерью, никогда не присутствовала при его купании, считая, что восьмилетний мальчик уже слишком большой, и должен мыться сам.       Он и в самом деле стеснялся своей наготы и ни разу не возразил, не нарушил «приличий», хотя в глубине души ему было обидно -словно его нарочно отвергли, дали понять, что он «сыночек» только на словах, а на деле -чужой. Никому не нужный сирота-приемыш, помеха для амбициозных планов старшего сводного брата и его отца, видевших себя единственными достойными наследниками состояния старика Мортимера.       Сейчас Джим, как во сне, подчинялся рукам Морана, позволял тереть шею и спину, намыливать волосы, поворачивать, поливать, словом, делать все, что приходило Бастьену в голову в связи с необходимостью спасения от пневмонии, и очнулся от полусна только тогда, когда Тигр откупорил бутылку виски и сунул ему прямо под нос, побуждая сделать глоток.       Мориарти скривился от резкого запаха:       — Не хочу… не хочу! — и потянул Морана к себе, благо, из одежды на его Тигре оставались только майка и брюки: — А вот ты… залезай-ка сам в ванну… тебе тоже нужно согреться. Залезай, иначе по второму разу она будет наливаться до утра!       Стоило Джиму немного отогреться в горячей воде, как он начал капризничать, отпихнув от себя бутылку виски, любезно принесенную к ужину их хозяйкой.       — Ах, ну раз ты не хочешь принимать виски внутрь, тогда вот… — Моран наклонил бутылку и её содержимое густым медовым потоком хлынуло в воду. — Новинка сезона! Косметическая ванна с виски придаст вашей коже неотразимый цвет, а, главное, аромат! Берегитесь вискоманов -залижут вас везде, где встретят! — объявил он бодрым фальцетом актера, читающего текст очередной бредовой ТВ-рекламы, и, перестав кривляться, добавил уже своим собственным голосом — Спирт и снаружи убьет всю заразу, а так водичка дольше будет тебя согревать…       Джим потянул его к себе в воду, и Себастьян, порадовавшись, что предварительно запер двери номера, быстро стащил с себя одежду и уселся в ванну в ногах Джима.       Вода уже, конечно, подостыла, но была еще достаточно горячей, чтобы какое-то время отдавать тепло усталым продрогшим мышцам. Правда, ее изрядная часть оказалась-таки на каменном полу, вытесненная по закону Архимеда еще одним телом, погруженным в емкость.       Подтянув к себе пальцами вторую бутылку виски, предусмотрительно принесенную им сюда, Моран одним ловким движением скрутил пробку и сделал большой глоток прямо из горлышка:       — Мммм… рекомендую. — он снова предложил виски Джиму — Завтра будешь уже здоров, даже если успел схватить простуду. Верное средство, говорю тебе! Или сказать хозяйке, чтобы тебе джина принесла? Я видел у нее в баре пылилась бутылочка Bafferts (1). С хининовым тоником тебе сейчас было бы в самый раз!       — Нет… не хочу, — упрямо помотал головой Джим, отстраняя бутылку. — Алкоголь, может, и убивает грипп, но зато усиливает депрессию. Если я сейчас налижусь, то до утра буду вешать на тебя сопли и рассказывать про свою горестную жизнь, да и голова весь день будет гудеть, как медный котел… Нам же еще в приют ехать, не забыл? А потом возвращаться в Дублин.       Он подтянулся на руках и подобрался поближе к Морану, с проворным нахальством ребенка, знающего, что ему никто не возразит, улегся между коленями Бастьена и прислонился спиной к его груди. Это была самая спокойная поза, самое надежное убежище, когда он чувствовал на своей шее дыхание Тигра, ощущал биение его сердца — и знал, что так ему ничто и никто не угрожает.       Моран приобнял Джима, развернувшегося и прильнувшего к нему спиной, и, отпив еще глоток виски, поставил бутылку на пол.       — Ладно, убедил. Тогда я буду просто греть тебя собой… Вот так… — он дохнул в темный затылок и его руки прошлись по груди Джима, массируя от ключиц к своду и обратно, и как бы невзначай пальцы Себастьяна дотронулись до сосков, провели вокруг них дразнящим движением. Если Джим возбудится, это тоже будет способствовать его быстрому восстановлению, и уж точно не усугубит депрессию, в которую он сваливался уже несколько дней кряду. Но желания самого Морана пока спали, словно он сейчас держал на руках и нежил не Джима-любовника, а Джима-мальчика, к которому испытывал больше отеческой нежности, чем страсти.       — Расскажи… расскажи мне про Ричи, каким он тебе запомнился? И почему… почему ему не повезло выбраться отсюда, как тебе? Он пожертвовал собой, чтобы спасти тебя от какой-то опасности, да? — тихо попросил Моран. Ему действительно хотелось узнать историю близнецов, сирот из местного приюта, один из которых пережил другого, и теперь был вынужден жить сразу за двоих, играя то себя самого, то погибшего брата.       Джим выгнулся под ласкающими пальцами Себастьяна, откинул голову назад, открывая шею для возможного поцелуя, и прерывисто вздохнул — кровь в его жилах сразу же заструилась быстрее. Воистину, Морану было известно какое-то любовное заклятье, которому Джим просто не мог противиться… Но тут Бастьен заговорил с ним о брате и попросил рассказать их с Ричи историю, и нервы Джима тут же натянулись и зазвенели, как провода под напряжением. Он закашлялся, как будто все-таки глотнул крепкого обжигающего спиртного, и долго не мог восстановить дыхание.       Моран, конечно, рассчитывал услышать сентиментальную историю в духе Диккенса, что-нибудь вроде андерсеновской «Девочки со спичками», но действительность скорее напоминала «Оно» в его наихудшей части. (2) И Джим не мог ни отмолчаться, ни солгать, поскольку Моран нарочно приехал сюда с ним, чтобы узнать правду о нем и о его прошлом, какова бы она ни была. Ну что же, пусть слушает… и пеняет на себя, если правда ему не понравится.       — Хорошо, я расскажу… — тихо сказал Джим. — Ричи действительно спас меня от возможности закончить свои дни в том адском месте, в поганом приюте Донегол. Всего-то навсего умер ради этого… и самое ужасное, Себастьян, что я убил своего брата. Я, я, убил его… все равно что задушил своими руками… все равно что столкнул со скалы…       В горле у него булькнуло, он прижал руку к глазам, пытаясь сдержать рыдания, но, конечно же, из этого ничего не вышло. Воспоминания о смерти брата и собственной вине всегда помогали, когда Ричарду Бруку необходимо было заплакать на сцене, и когда критики восторженно писали — «душераздирающее исполнение роли…» — они не догадывались, что душа актера в самом деле была разорвана надвое.       Тело Джима, уже совсем было расслабившееся в его умелых руках, вдруг снова будто одеревенело после его просьбы рассказать о брате. А горькое признание и последовавшие за ним рыдания, которые он не в силах был сдержать, и вовсе перечеркнули все предпринятые Себастьяном меры по защите Джима от химер его сиротского прошлого. Оказывается, не только химеры терзали его, но и эринии, в особенности Тизифона и Алекто (3), они гнали душу бедного Джима кнутами беспощадности и жалили змеиными косами, отравляя ядом вины.       Но мог ли мальчишка-восьмилетка убить брата намеренно? Морану в это как-то не верилось, тем более, что Ричи был не просто брат, а брат-близнец, зеркальное отражение Джима, и на земле нет и не будет связи между людьми, прочнее, чем в близнецовой паре. Он сам неоднократно имел возможность убедиться в том, наблюдая за Снитскими (4), за тем, как они общаются все четверо без слов, практически мысленно, и подхватывают действия друг друга, как хорошо станцованные партнеры, как равные части единого целого… Им даже девушки были не нужны, ну разве что тоже две близнецовые пары, или такие же четверняшки…       Если у Джима и Ричарда были такие же отношения, то в сиротском приюте они тем паче должны были крепко держаться друг за друга, потому что у них было то, чего не было у прочих сирот — родная душа рядом, да еще и в таком же облике, как ты сам. И Себастьян просто не поверил тому, что Джим сказал про убийство брата. Он мог винить себя в том, что брат умер, и переживать это, как свой тяжкий грех, грех братоубийства. Но было ли так на самом деле?       Моран крепко держал бьющегося в рыдании Джима, ласково гладил его по напряженной спине, и снова попросил его быть с ним откровенным до конца:       — Я хочу услышать эту историю, Джим… Я не верю, что ты мог причинить своему брату вред, вижу же, что ты любил его всем сердцем… Если бы ты был убийцей, то не приезжал бы к Ричи сюда каждый год и не покупал бы цветов по числу лет, не прожитых им вместе с тобой… И уж тем паче ты никогда не сделал бы брата частью себя, не дал бы Ричарду Бруку жить той жизнью, которую тот выбрал, будь он в живых… Убийцы всегда бегут от места преступления и боятся мести своих жертв, уж мне ли не знать…       — Мне отрадно, что ты так думаешь… — сказал Джим глухим, словно отсыревшим голосом. — Хорошо, я все расскажу тебе… Только давай сперва вылезем из ванны и дождемся подноса с ужином. Мне вряд ли кусок в горло полезет, но ты голоден, я знаю, а позже хозяйку уже неудобно будет беспокоить.       Временами Мориарти был беспощаден к себе и окружающим, не терпел ни малейшей слабости, но эти периоды жесткости, обычно обусловленные сложностью решаемых задач, чередовались ровными полосами, когда Джим проявлял удивительный такт и деликатность по отношению к любому, попадавшему под действие его духовного поля. В этом парадоксе заключался один из секретов магнетического обаяния Кошачьего царя, и Джим знал глубоко внутри себя, что подобная магия подарена ему, оставлена в наследство тихим и добрым братом.       Они выбрались из ванны, Моран заботливо вытер Джима махровым полотенцем, и помог надеть привезенную с собой любимую пижаму, а сам накинул халат из черного шелка, вполне достойный Роланда Мортимера. Пока Себастьян ходил вниз за едой, Джим устроился на кровати, обложившись подушками и свив себе что-то вроде гнезда из пледов, и успел внутренне подготовиться к предстоящему разговору. По крайней мере, когда Моран вернулся, поставил поднос с аппетитно пахнущими блюдами на прикроватный столик, и сам сел в ногах, Джим был в состоянии рассказывать, не запинаясь на каждом слове и не давясь рыданиями.       Он начал с самого начала и поведал Морану, как его и брата, двоих полугодовалых младенцев, оставили на пороге приюта в бельевой корзине, завернутыми в одеяла, с короткой запиской, пришпиленной под крышку, с указанием, что мальчики родились пятого ноября семьдесят четвертого года, крещены в римско-католической церкви, и носят имена Джеймс и Ричард. На одеялах тоже были метки с именами, что и помогло служителям Донегола на первых порах различить близнецов. А потом в этом нелегком деле помогала бледность, худоба и более слабое здоровье Ричи.       Младенцев усыновляют охотнее, чем подросших детей, это всем известный факт, но младенцев-близнецов пристроить куда труднее, да и в те годы, трудные для ирландцев, пополнялись в основном приюты и кладбища, а не приемные семьи… Так или иначе, но Джим и Ричи начали расти в Донеголе, среди других таких же сирот, и полной ложкой наравне со всеми хлебали горести, лишения и суровые методы воспитания, щедро приправленные католическими догматами и моралью.       Бастьен услышал обо всем: о скудном питании, о назначении поста в качестве наказания, о розгах и линейке за любую провинность, (5) о грубости и невежестве наставников, о воровстве еды, об издевательствах старших над младшими, о Томми-Дылде и его дружках, о сексуальных домогательствах, от которых приходилось отбиваться с пяти лет, о постоянном холоде в спальнях и еще о многом, что составляло повседневную жизнь тогдашнего Донегола.       — Теперь он, конечно, выглядит поприличнее, Бастьен… — печально улыбнулся Джим на середине своего рассказа. — Стал, можно сказать, действительно богоугодным и полезным заведением — насколько вообще может быть полезен приют… Я вкачал туда чертову кучу денег, ну и, конечно, в процессе пришлось оторвать несколько голов… зато теперь, по крайней мере, детей не лупят, не выставляют без трусов в холодный коридор, и кормят досыта не только на Пасху и Рождество. А на усыновление теперь стоит очередь. Увы, когда мы с Ричи там жили, было не так…       Он добрался, наконец, до первого появления в приюте своих приемных родителей и деда, и здесь его опять начали душить рыдания. Но Джим заставил себя продолжать. Это было настоящей пыткой, но он не утаил ничего, не щадя и не жалея себя, не оправдывая ни в одном поступке. Бастьен хотел узнать правду? Что ж, пусть узнает… и если после этого он с отвращением оттолкнет лживого гаденыша, значит, гаденыш это вполне заслужил.       Перед тем, как продолжить рассказ, он закрыл глаза и воспоминания накрыли его так явственно, будто это случилось с ними обоими только вчера…       Начало марта 1983 года, приют «Донегол»       — Джимми! Джимми… постой! — голосок Ричи позади звучит слабо, срывается, и Джим, не обращая внимания на секущие струи холодного дождя, нетерпеливо оборачивается на зов:       — Ну что еще? Давай, шевелись!       — Джимми… я устал… мне холодно… Давай вернемся! — брат тяжело дышит, по его лицу и одежде ручьями течет вода, но он упорно ковыляет вслед за Джимом вверх по склону холма, цепляясь за желтые валуны и колючие ветки дикого кустарника.       — Плакса! Девчонка! — Джим в ярости топает ногой, из-под промокшего вдрызг ботинка разлетаются грязные брызги. — Мы же спорили с О’Доннелом, что дойдем до самого верха, до развалин! Продуем спор, он заберет все мои монеты и еще те конфеты из Лондона придется отдать…       — Джимми… прости, это я во всем виноват, — лепечет Ричи; поравнявшись, наконец, с братом, он хватает его за локоть и прижимается к плечу -так ему хоть немного теплее и спокойнее. — Хочешь, я отдам О’Доннелу мои сбережения? И еще кораблик, который он пробовал отнять в прошлый раз? Но я правда весь продрог. Давай вернемся!       Он заходится в кашле, приступ бесконечно долго бьет его худенькое тело -еще более тщедушное, чем у старшего близнеца, и уж точно не такое выносливое, а Джиму остается только наблюдать. Сердце болезненно сжимается от жалости к Ричи, похожему на мокрого перепуганного котенка, и так хочется обнять его, сказать успокаивающе:       «Конечно, братишка, мы сейчас пойдем домой. Проберемся на кухню, и Пэгги напоит нас чаем, а миссис Брук наверняка припасла для нас пирога с патокой».       Но поддаваться нельзя, иначе весь план пойдет прахом. Если они вернутся с полдороги, Ричи скорее всего заболеет. Увы, этого «скорее всего» недостаточно для реализации задуманного. Джим должен быть твердо уверен, что так оно и будет, и стало быть, им необходимо сперва дойти до вершины. Как минимум полчаса под дождем, при пронизывающем штормовом ветре. И потом еще час обратно, если идти короткой дорогой.       — Прости, Рич. Нам до вершины теперь ближе, чем до дома. Ну, что ты расклеился? Доберемся туда, спрячемся в каменной сторожке и переждем немного, пока буря уляжется. Вот возьми.       Порывшись в кармане, он нащупывает лакричную конфету, стряхивает с нее мусор и засовывает в рот брату:       — Это тебя подкрепит, и кашель перестанет.       Ричи не отвечает, его губы кривятся, подбородок дрожит, но хвала небу, он не начинает реветь- характер в нем есть, хоть и гораздо мягче, чем у Джима -и благодарно кивает головой. Ледяная рука стискивает ладонь брата.       — Пошли.       В полной темноте две детских фигурки продолжают карабкаться на вершину холма. Дождь не утихает, и судя по вою ветра и бешеной гонке черных туч, непогода не уляжется до утра…

***

      … — Ну что же, мисс О’Брайен… Значит, вопрос решился сам собой. На каникулы мы забираем Джеймса. По правде говоря, я даже рад -не болезни второго мальчика, разумеется, а тому, что наши споры с миссис Мортимер наконец прекратятся. Положимся на волю Божью.       Полковник Мортимер, стоящий посреди комнаты, напоминает черный столб из-за худобы, высокого роста и безупречной осанки. Этот седой благообразный джентльмен говорит медленно, весомо, каждый словом будто оказывая великую честь собеседнику. Мисс О’Брайен, такая грозная и громогласная в обычные дни, выглядит перед этим орлом испуганной несушкой, и лепечет какую-то чушь:       — Но, право же, сэр Роджер… Может быть, вы немного подождете, пока Ричарду станет лучше, чтобы все решил честный жребий? Нечестно лишать малютку шанса.       — Исключено, мисс О’Брайен. — отрезает Мортимер сухо и непримиримо. — Я с самого начала был против этой идеи, и рад, очень рад, что Провидение явственно указало нам, как следует поступить. Мы возьмем только одного мальчика, и после каникул решим, насколько идея с усыновлением себя оправдывает. Потом уладим формальности, хотя лично я вообще против двойного усыновления и уступаю только настойчивым просьбам моей дочери. Второй мальчик в любом случае останется в приюте еще на год… до тех пор, пока мы окончательно не решим вопрос с первым.       — Позвольте заметить, сэр Роджер… — голос О’Брайен похож на писк мыши в лапах кота, но она все-таки трепыхается. — Разлучать Джима с Ричи бесчеловечно даже на месяц, не то что на год!       — Хмммм… — Мортимер скептически поднимает густые брови. — По-моему, лучше пережить короткую разлуку с братом, чем вместе с ним навсегда остаться в приюте, вы не находите? К тому же пока ничего не решено. Возможно, после каникул мы вернем Джеймса и рассмотрим другую кандидатуру. Не тратьте попусту слов, мисс. Мое решение неизменно. Позвольте, теперь я сам поговорю с Джеймсом.       — Да, сэр, разумеется… — О’Брайен делает знак, и Джим, чувствуя, как предательски вспотели ладони, делает шаг из угла, где смиренно стоял все время беседы -чистенький, умытый, облаченный в синюю форму с рубашкой и галстучком. Волосы тщательно расчесаны на пробор. Идеальный ребенок -мечта любых родителей, и ничего, что не вышел ни ростом, ни лицом. Главное, что в каждой черточке скользит послушание.       Мортимер поворачивается и нагибается к нему. На лице ни тени улыбки, в глазах ни капли тепла. Он разглядывает Джима, как экспонат, образец из коллекции насекомых.       — Ну что ж, Джеймс… — изрекает он наконец. — Я рад тебя видеть и поздравляю с честью быть принятым в нашем доме в Йоркшире на время каникул. Скажи, ты хороший мальчик?       Джим опускает глаза в пол, как и положено воспитаннику приюта. Мортимер понятия не имеет, какой недетский ум скрывается за этим бледным лбом, и какие логические комбинации ворочаются в мозгу… И не надо. Он сразу же видит расставленную ловушку. Согласиться, что ты хорош -значит, выставить себя нескромным хвастуном, заблеять про свои недостатки -примерить маску трусливого глупца. Мортимер явно не будет рад такой реакции.       Джим думает не слишком долго:       — Я стараюсь, сэр. Но судить обо мне могут сперва старшие наставники, а после -товарищи. Вам следует спросить их, если вы желаете знать правду.       — Вот как! Что же, спрошу… А что, если их слова тебе не понравятся, Джеймс? Если все скажут, что ты плохой, очень плохой?       — Я буду искренне огорчен, сэр. Но правда и не должна быть лицеприятна, сэр.       Мортимер выпрямляется и снисходит до улыбки.       — Я немного другим представлял своего внука -повыше, посветлее… Но у тебя есть ум, Джеймс, а это гораздо важнее.       Он выпрямляется, разом потеряв к мальчику интерес, обращается к О’Брайен:       — Проследите, чтобы его вещи были собраны. Мы уезжаем сразу после чая.       Джим стоит молча, все в той же почтительной позе, с опущенными глазами -и никто не видит мелькающее в них торжество. Жаль, что пришлось уложить Ричи в постель, чтобы наверняка уехать с возможными усыновителями. Рисковать было нельзя, нельзя доверяться глупому жребию или капризам миссис Мортимер. Он, Джим, всегда сможет притвориться Ричардом —но Ричи никогда не сумеет притвориться Джимом. Он вообще не умеет притворяться, когда речь идет не об играх. Ричи будет плыть по течению, а не бороться с ним, и не сможет так обработать «папочку и мамочку», чтобы их наверняка забрали обоих, забрали сразу после каникул. Но Джим точно знает, что еще одного года в приюте он не выдержит. И Ричи -Ричи тоже не выдержит еще одной зимы. Значит, нужно действовать, действовать не откладывая, не считаясь со средствами… он должен сегодня уехать в Йоркшир с Мортимерами, и вот, он едет -хоть ради этого ему и пришлось уложить любимого братишку в постель с жаром и кашлем…       …Вздохнув и открыв глаза, Джим подробно описал, как придумал хитрый план непременно самому попасть на пасхальные каникулы в дом Мортимеров, потому что не мог доверить «операцию внедрения» тихому Ричи. Усыновители хотели взять на испытательный срок только одного близнеца, и до бесконечности спорили -кого же? В конце концов воспитатели стали предлагать им другие кандидатуры, и перед Джимом и Ричи замаячила перспектива вообще упустить этот шанс. Джим был полностью уверен, что, если он уедет с Мортимерами, через две недели они вернутся не для того, чтобы отдать его обратно -но только для того, чтобы забрать Ричи… И он решил помочь Провидению. Уложить братишку в постель с простудой, прекратив тем самым споры усыновителей: ведь больного ребенка с температурой нельзя перемещать, это ясно.       Больше всего Джима мучило, что он даже Ричи не раскрыл до конца свой план, опасаясь, что наивный и простодушный брат случайно его выдаст. Он придумал «пари», заключенное с мальчишками: что они с Ричи ночью не побоятся сбежать и взобраться на самый верх Заколдованного Холма, где прежде стоял храм друидов, и, по слухам, бродили призраки. «Пари» было выиграно, и в другой части план тоже удался -Ричи слег с кашлем и температурой, а Джим поехал в Йоркшир, твердо пообещав брату, что скоро он вернется за ним, и больше они никогда, никогда не разлучатся. Вот только Ричи больше не встал, и Джим вернулся только на его похороны…       К концу своего мучительного рассказа Джим снова рыдал так, как будто у него душа расставалась с телом, заново переживая обстоятельства смерти брата и подробности похорон -пока в дверь не постучали, и голос хозяйки не спросил встревоженно, все ли у них в порядке.       Моран успел закинуть в рот несколько ложек какой-то еды, кажется, мясного рагу, до того, как Джим перешел к описанию всех «прелестей» их с братом приютской жизни, но после этого у него кусок вставал поперек горла, и он оставил попытки запихнуть в себя еще хоть что-то, кроме виски. По тому, как менялось в процессе рассказа лицо Джима, он видел, чего ему стоила эта исповедь, и даже хотел было прервать ее, но сам себя останавливал, понимая, что если не дать Мориарти исповедаться ему сейчас, то другого шанса узнать о нем всю правду может уже и не представиться. К тому же, если он будет разделять с ним эту жуткую правду про судьбу братьев-сирот, то Джиму будет легче нести в себе эту ношу.       В самый трагический момент повествования, когда выжившего брата вновь начали душить рыдания по умершему, в дверь постучали, и Тигр сорвался с места, чтобы спустить непрошеного визитера с лестницы. Визитером оказалась владелица отеля, она испуганно отшатнулась от него, словно увидела не своего благопристойного постояльца в черном халате, а недоброго демона с черными крыльями, потревоженного ее праздным любопытством. Но потом, украдкой перекрестившись, собралась с духом, и снова пролепетала дрожащим голосом, все ли у них в порядке и не нужна ли какая-то помощь, может быть, лекарства?       Сдержав висевшее на языке «убирайся, старая корова!», Моран припомнил, что сегодня он вроде как выступает в роли вполне себе живого брата рыдающего на постели Оливера Мортимера, и изобразил на лице нечто вроде любезности, призванной извинить резкость в голосе:       — Да, нужна, вы очень кстати. Брат, когда напьется, начинает вести себя просто отвратительно, вот, пьяную истерику мне устроил. У вас есть капли успокоительные или сердечные? Есть? Отлично, несите. Или нет, лучше я сам схожу за ними, негоже вас туда-сюда гонять по крутым ступенькам, так и упасть ведь недолго… бедро сломать… — с этими словами он развернул дородную женщину и подтолкнул ее в спину, понуждая начать спуск, а сам повернулся к Джиму и пообещал скоро вернуться с лекарством.       Спуск прошел бы куда быстрее, если бы он дал даме хорошего пинка, но она, в конечном итоге, желала проявить обычное бабское участие, видимо, услышав сквозь дырявые перекрытия плач бедного Джимми. Женское сердце так устроено, что не выносит звуков страдания -так ему вещал еще дед, приучавший маленького Себастьяна не докучать своей матери жалобами и терпеть боль или обиду, как положено настоящему мужчине.       Он усвоил урок, и подумал сейчас, что это дурацкое правило было ничуть не лучше тех, что применялись к мальчикам-сиротам в суровом Донеголе, чтобы они покорно терпели боль и унижение и тоже «росли настоящими мужчинами». И сам ощутил вдруг взметнувшуюся обиду на старого сухаря-генерала, который наверняка ведь желал ему только добра, лишая мальчишку даже скупой материнской ласки и любви и лепя из него будущего храброго воина-победителя по своему образу и подобию.       «Победителя… Убийцу, дедушка, ты взрастил из меня убийцу…» — мстительно ответил он на поучающий голос старика, который преследовал его с самого детства.       Как же вышло, что ни дед, ни мать, ни отсутствующий в его жизни отец-ирландец не сумели научить его простому искусству любить? И только Джим Мориарти, этот ребенок с изломанной судьбой, а ныне фактически изгой и преступник, бросающий дерзкий вызов всей британской государственной правоохранительной системе, вдруг пробудил в нем ту сторону души, которую Моран считал безнадежно утраченной, отрезанной за ненадобностью, как какой-нибудь рудимент?..       Возня с аптечкой заняла еще пару минут, но вот нужные капли были обнаружены, и он в несколько прыжков оказался наверху, запретив хозяйке тревожить их до утра, но найдя в себе достаточно признательности, чтобы поблагодарить за проявленную заботу.       Джим бессильно лежал на кровати, уткнув лицо в подушку и плечи его все еще мелко подрагивали от рыданий. Моран ласково дотронулся до него и помог привстать, чтобы выпить валериановых капель.       — Давай, Джимми, пожалуйста, пей. Это поможет тебе немного успокоиться, а потом заснуть… — приговаривал он, поддерживая Джима и стакан с лекарством. — У нас с тобой завтра трудный день, а потом… потом тоже будет трудно, наверное, но уже полегче, поверь. Потому что я с тобой, я теперь всегда с тобой, мой любимый, мой бедный мальчик…       Джим покорно выпил лекарство, с благодарностью пожал руку Морана, потом обнял его за шею и спрятал лицо на груди. Тигр прилег рядом с ним, подставляя всего себя, как лучшую в мире подушку, и Джим вжимался в него, как ребенок в живот матери, напитываясь исходящим от Себастьяна теплом, странным образом отогревавшим не только продрогшее тело, но и полумертвую озябшую душу. Так они и заснули бок о бок, тесно прижавшись друг к другу, но даже во сне Моран стерег дыхание Джима, поглаживал его спину, согревал и прогонял прочь кошмары и горестные вздохи.       Для них — людей жестоких и опасных, отнюдь не похожих на мирных обывателей ни характерами, ни амбициями, ни образом жизни — это были совершенно новые переживания, необыкновенная близость, пугающая и манящая, как terra incognita(6). Нежданно-негаданно они вошли на территорию любви, и в этот миг судьба свершилась для обоих.