***два дня спустя***
Был уже довольно поздний вечер, когда двое усталых путешественников вышли из такси, доставившего их из аэропорта в Лиффорд, прямо к порогу небольшого отеля, с романтическим названием «Зеленый замок», хотя на замок этот двухэтажный дом с мансардой был похож меньше всего, и стены его были выкрашены розовой краской. Не самый шикарный ночлег с точки зрения избалованных лондонцев, но более чем приличный по лиффордским меркам. Теплая комната, удобная и чистая кровать, домашняя кухня, и даже спутниковое телевидение с интернетом — что еще нужно для комфортного размещения? Путешественники записались в книгу регистрации как «Мистер Р.Мортимер и мистер О.Мортимер-младший», после чего распорядились отнести их небольшой багаж в номер с двумя кроватями, заказанный три часа назад по телефону, и утвердительно ответили на вопрос об ужине. В меню значились томатный суп, баранье жаркое, тушеные овощи, картофельное пюре — пища непритязательная, но вполне питательная и способная утолить законный голод после перелета и переезда. — Ужин через полчаса, джентльмены, — любезно сообщила улыбчивая дородная дама, в которой без труда можно было признать хозяйку окружающего великолепия. — Желаете ли пока рюмочку шерри или глоток бренди? — Мой брат, возможно, захочет, если не предпочтет вздремнуть перед ужином, — как всегда, решил за двоих Джим. — А я, с вашего позволения, пойду немного прогуляться. Он говорил по-гэлльски с намеренными ошибками, что вызвало на лице хозяйки еще более широкую улыбку, но она тут же выразила недоумение по поводу его желания гулять: — На улице дождь начинается, мистер, и скоро польет как из ведра! — Ничего страшного, у меня есть зонтик, — Джим одарил почтенную ирландку благодарным взглядом и продемонстрировал зонт-трость, способный в раскрытом виде спрятать от дождя пятерых. После этого он перевел взгляд на брата и сказал уже по-английски: — Ну что ж, местечко чудное, Рол, как я тебе и описывал. Располагайся, и набери мне, когда жаркое начнет пахнуть. Моран, временно преобразившийся в Роланда Мортимера, с унылой миной, как и подобает сыну древнего аристократического рода, оглядывал хоть и чистую, но видавшую лучшие дни обстановку отеля, и морщил нос от запахов, доносимых до самого холла из кухни. Весь его вид говорил о недовольстве местом и вообще всей затеей «милого сентиментального братца-слюнтяя» с этой поездкой, в которой ему досталась неблагодарная роль надзирателя. Надо сказать, что в чем-то потомственный тори и внук генерала был солидарен со своим выдуманным персонажем, и потому ему не составляло особого труда играть роль недовольного старшего брата. Однообразные холмистые пейзажи, проплывающие за окном такси на протяжении двух с лишним часов поездки из Дублина, внушали ему все больше тоски и уныния с каждой милей, оставленной позади. Так что в крохотный приграничный с Северной Ирландией Лиффорд, который он даже не сразу обнаружил на карте, Моран прибыл уже в нужной степени концентрированного сплина. Приветливость хозяйки, с которой Джим легко поболтал о чем-то на гэлльском, лишний раз доказав ему свое настоящее, хоть и всего лишь наполовину ирландское, происхождение, не смогла поправить ситуацию, а вот глоток-другой хорошего виски — вполне. — У вас гленморанж имеется? — со слабой надеждой спросил мистер Мортимер-старший. — О… простите, я должна посмотреть, возможно, еще не закончился… — смущенно пробормотала хозяйка, и Моран уверился в том, что она этот сорт виски в своем баре и в глаза ни разу не видела, не то, чтобы ящиками закупала. Так оно и оказалось, и, вместо отсутствующего шотландского, Себастьян рискнул попробовать местный ирландский Old Bushmills или Black Bush. — Из старейшей на всем Зеленом Острове вискикурни! — с гордостью за этот самый остров добавила хозяйка, поставив перед ним стаканчик с темно-янтарной маслянистой жидкостью. Виски и впрямь оказался вполне себе достойным своей древней истории, и, решив, что не будет большой беды в том, чтобы Джим сходил размять ноги перед ужином, Моран отпустил его одного. — Если будет лить, как из ведра, лучше возвращайся сюда, братец, я не хочу потом вытирать тебе сопли всю обратную дорогу! — сварливо напутствовал он своего возлюбленного из роли Мортимера-старшего, и присел в кресло у небольшого камина, который добрая женщина собственноручно развела для редких в этих краях гостей. Посещение приюта был у них запланировано на завтра, потом — возвращение в Дублин и пара коротких встреч с оставшимися пока на свободе лидерами разгромленной цепочки ИРА. Джим вздохнул с облегчением, когда получил от бдительного Морана свое exeat (1), и, оставив его в компании хозяйки и стакана с виски, почти выбежал на улицу, где в самом деле начинался дождь. В этом не было ничего удивительного: он приезжал сюда каждую весну уже больше двадцати лет, и каждую весну Лиффорд встречал его горькими слезами. Дождь начинался, едва нога Джима ступала на землю графства Донегол, и прекращался только после отъезда. Традиция не нарушилась. Они очень прочные, ирландские традиции, как в хорошем, так и в дурном… Размышляя подобным образом, Джим прятался за иронию от истинных чувств, переполнявших сердце, и это ему неплохо удавалось, пока он не вошел в маленький цветочный магазин, на пересечении Оак-стрит и Магнус-роад. Этот магазинчик был единственным в Лиффорде, работавшим допоздна, и то лишь потому, что несколько лет назад некий анонимный благотворитель — богатый чудак -назначил пенсию владельцу, на условии, чтобы тот на протяжении всего марта каждую неделю, кроме воскресенья, не закрывал дверей лавки и всегда имел в ассортименте белые и желтые цветы. Джим рад был снова убедиться, что это условие неукоснительно соблюдается, несмотря на усиливающийся дождь и тоскливый вечерний сумрак, который не могли рассеять ни уличные фонари, ни светящиеся окна домов. Он чувствовал, что юная продавщица с любопытством разглядывает его, и конечно же, она была не прочь поболтать с хорошо одетым джентльменом, в котором за версту чувствовался состоятельный лондонец, прибывший в донегольскую глушь по каким-то семейным делам. Но Джиму удавалось отделываться безупречно вежливыми и короткими «да», «нет», «прекрасно», «благодарю», пока девушка вытаскивала из ваз белые и желтые тюльпаны: ровно тридцать четыре, по семнадцать каждого вида, а потом еще тридцать четыре розы, темно-красных, сорта Гран-гала. Большая покупка требовала соответственной упаковки, продавщица предлагала пленку, цветную бумагу, корзину и ленты, и Джиму пришлось снова и снова повторять, что ничего такого не требуется, и цветы он понесет просто в руках. На простодушный вопрос девушки, не на свадьбу ли он покупает столько цветов, Мориарти ответил с коварным простодушием кота, что следует своей причуде, или, сказать правильнее, благочестивой привычке: цветы — всего лишь подношение «ангелу Донегола», потому что когда-то ему здесь спасли жизнь. Продавщица заулыбалась и закивала, соглашаясь, что места здесь сказочные, и самые настоящие чудеса происходят часто, очень часто, можно сказать, постоянно… и конечно, ни капельки не подозревала, что Джим ответил ей совершенно честно. …Дождь становился все сильнее, однако зонт пришлось оставить на крыльце магазина — иначе Джим не смог бы нести цветы. Их было столько, что ему едва хватило рук, чтобы обхватить эту влажную, шуршащую, нежно пахнущую охапку; зато в ней можно было спрятать лицо. Джим чувствовал себя актером в конце трудного спектакля, когда грим размазался и безнадежно потек от пота и слез, но поправить его, не доиграв сцену, нет никакой возможности. Он спустился с крыльца и зашагал в сторону кладбища. Ричи ждал его там. Ричи ждал его каждый год, всегда в марте, и Джим всегда приезжал. Приезжал и первым делом шел к брату, и Ричи в своей холодной постели из камней и песка знал, что Джим не съест ни куска и не выпьет ни глоточка, не присядет отдохнуть и не опустит голову на подушку, пока не повидается с ним… Пока не принесет цветов ангелу Донегола, не поцелует мраморное надгробие и не отправит туда, вниз, в черную глубокую яму, частицу своего живого тепла. Камин уже начал прогорать, и хозяйка отеля подбросила в него новую порцию дров, а заезжему британцу налила новую порцию виски. Часы пробили восемь, на улице шумел дождь, сперва тихонько, теперь уже в полную силу, а Джима все не было, и его телефон отвечал сухим сообщением о том, что «абонент вне зоны доступа». Кухарка уже накрыла им стол на двоих, но тревога за «непутевого братца» испортила весь аппетит мистера Мортимера, и Моран, взяв зонт и пистолет, вышел на улицу — искать своего канувшего в черную сырость любимого. Вода ручьями бежала по мощеной неровным булыжником мостовой, разливаясь тут и там коварными лужами непредсказуемой глубины, уличное освещение работало через раз, оставляя достаточно темных участков, по которым приходилось пробираться едва ли не ощупью. Каменные серые домики в два этажа высотой, уныло тянулись вдоль обеих сторон улицы, и кое-где в них горели узкие окна, но все лавки и магазинчики уже были давно закрыты, а о существовании ночных заведений здесь, наверное, даже и не слышали никогда. Впрочем, в последнем он ошибся. Выйдя на некое подобие городской площади, образованное пересечением двух главных (если не единственных) улиц этой задницы мира под названием Лиффорд, он увидел освещенные витрины и открытую дверь, и поспешил туда, в надежде обнаружить если не самого Джима, то хотя бы узнать, есть ли тут другие бары или, на крайний случай, полицейский участок. О больнице Морану даже думать не хотелось, и он утешал себя тем, что Джим наверняка найдется в этой или другой местной забегаловке, пьяный и несчастный, как недавно, в танцевальном клубе в Сохо… К огорчению Морана, заведением, работающим в столь поздний час и мерзкую погоду, оказался вовсе не бар, а… цветочный магазинчик. Впрочем, похоже и он уже закрывался, по крайней мере, хозяйский зонт стоял у входа. Или нет… это зонт Джима, только у него есть такая приметная ручка из полированной слоновой кости. Моран поднял его — зонт почти высох, значит, Джим здесь. Но что ему взбрело на ум делать так долго в цветочном магазине? Недолго думая, он толкнул вторую дверь и вошел внутрь, подняв своим вторжением волну свежих ароматов, источаемых расставленными вдоль стен и на полках букетами, и обшарив небольшой зал в поисках своей пропажи. Но Джима здесь не оказалось, хотя в лавке кроме него обнаружились еще двое — девушка-продавщица и ее дед или хозяин лавки. — О, у нас сегодня хороший день, Минни! Еще один поздний посетитель! — высокий седовласый старик с прозрачными голубыми глазами и залысинами на пол-черепа вышел из-за прилавка. Его морщинистое лицо отражало добрую натуру, и он радушно раскинул руки, словно хотел обнять дорогого гостя — Вечер добрый, сэр, рад буду вам услужить. Какой букет вам нужен? Нет, не отвечайте, дайте-ка угадаю… — он взял Морана за плечи и принялся внимательно рассматривать его лицо — Так-так, думаю, что у вас намечается романтическое свидание с… красивой дамой. О, думаю, что для вашего случая вам подойдет вот этот букет — в меру скромный, но с изысканным сочетанием чайной розы и японских хризантем! А если добавить в эту композицию несколько веточек гипсофилы… — Кхм… простите, любезнейший, я непременно куплю у вас цветы, но завтра. — Моран решительно остановил фантазировавшего старикана и, убрав с себя его руки, как можно вежливее пояснил причину своего позднего визита сюда — А сейчас я кое-кого ищу, и зашел к вам в надежде узнать, может быть, вы видели моего брата? Он… не очень-то похож на меня, ниже ростом и темноволосый, и глаза у него темные — в маму удался, в вашу кельтскую породу. — А, да-да, Минни мне рассказала только что, заходил к нам ваш братишка! — ничуть не смутившись тем, что его прервали, старик только шире улыбнулся и сделал знак своей внучке или помощнице подойти ближе. Девушка подтвердила свои слова, сказала, что хорошо одетый молодой человек купил тридцать четыре розы и столько же тюльпанов и ушел. — А куда, куда ушел, вы не знаете, он не говорил? — подавшись вперед, Моран едва сдержался, чтобы не стиснуть девушку и не начать трясти ее, как грушу, добиваясь ответа. Но тут снова подал голос старый цветочник: — О, а я его помню… Этот молодой господин приезжает сюда в марте каждый год вот уже много лет и всякий раз говорит, что покупает цветы для своего ангела, благодаря которому спасся от смерти. Но я-то знаю, что эти цветы каждый год находятся на одной и той же могиле на нашем кладбище. И число купленных им цветов каждый год увеличивается на один. — Кладбище? Где оно? — Морану было недосуг слушать длинный рассказ в то время, как Джим где-то в кромешной темноте и под проливным дождем украшал чью-то могилу купленными здесь цветами. Получив от старика и девушки точные указания, он бросился почти бегом из магазинчика, захватив по пути зонт, забытый или намеренно оставленный тут Джимом, и, быстро сориентировавшись на местности, минут через десять добрался до старой кельтской церкви с покосившейся колоколенкой. Кладбище начиналось прямо за ней, указанная стариком могила была в дальнем конце, и Моран, вынув смартфон и используя его как фонарик, еще несколько долгих минут пробирался, скользя по грязи, меж старинных и более свежих надгробий, пока узкий лучик света не выхватил из сырого мрака фигуру человека, стоящего на коленях рядом со скромным обелиском из черного камня. — Джим! — окликнул его Моран и, поспешив к нему, на ходу раскрыл второй зонт, чтобы сразу же закрыть любимого от холодных косых струй, хлещущих с мрачных небес. На его крик Джим даже не повернулся, словно был не живым существом, а тем же изваянием, застывшим на могиле в позе вечной скорби, слившись с холодным монументом. Он был бледен как полотно, его губы плотно сжаты, а глаза закрыты. Подойдя совсем близко, Моран посветил на обелиск и разобрал там только одно имя: Ричард, и даты: 5.11.1974 - 21.03.1983. — О… Ричи… — выдохнул Себастьян, сраженный внезапной догадкой о том, почему их всегда как будто двое -мрачный и холодный преступник Джеймс Мориарти и солнечный и жизнерадостный актер Ричард Брук…***
На кладбище было сыро и ветрено, и несмотря на то, что дорожки между могилами расчистили и присыпали гравием, местами под ногами все равно хлюпало: казалось, что земля рыдает и всхлипывает, в тон тоскливому вою ветра и погребальному стуку дождевых капель. Входные ворота в этот поздний час уже заперли, но Джим знал, что навешивание замка -не более чем ритуальная формальность. В старой каменной ограде тут и там зияли проломы, и в каждый из них мог свободно пройти не только человек, но и целое стадо овец. И в любом случае была низенькая боковая калитка, она не запиралась никогда. Через нее Джим и прошел на кладбище, это был его привычный первый поклон земле, хранившей в себе останки бедного брата. Деревья качали мокрыми кронами, голые черные ветки стучали друг о друга, как кости, ветер, гулявший в вершинах, выл все тоскливее, так жалобно и тонко, словно плакал испуганный ребенок. Ричи всегда боялся мертвецов, каково же ему теперь лежать ночами на кладбище? «Я уже здесь, Ричи… Потерпи немного, братишка. Я иду». Джим носил брата в голове и в сердце, с той самой памятной ночи после похорон. Он отдал погибшему близнецу половину сердца, половину тела, половину собственной жизни, и если это и не было настоящим раем для чистой души Ричарда, то во всяком случае — теплым убежищем, надежным приютом. Для Джима же эта связь была прижизненным Чистилищем, испытанием, которое он носил молча и гордо, всегда помня о брате и о своем неоплатном долге. Вместе в жизни и в смерти, эти новые братья Диоскуры(2) все-таки разъединялись в марте, когда календарь безжалостно напоминал, что двадцать первого числа, в день весеннего равноденствия, сердце Ричи перестало биться, а потом его положили в гроб и отнесли на кладбище, где закопали в глубокую яму. Реальность рушила мечту, и острая боль резала напополам душу Джима, напоминая, что он опять стал на год старше, а Ричи навсегда останется восьмилетним, и это не изменить, какие бы галлюцинации не посещали выжившего. …Он мог бы пройти этот маршрут в полной темноте, и даже с закрытыми глазами — обогнуть сторожку, миновать церковь, подняться на холм, спуститься с холма, повернуть направо, у могилы со статуей скорбящей женщины еще раз повернуть, коснуться рукой крыльев белого мраморного ангела, стерегущего сон некой Элизы Воунс, умершей пятнадцати лет от роду, и, наконец, выйти к маленькому холмику, над которым стоит скромный черный камень с серебряными буквами. Несколько строчек из библейского стиха, и в самом низу — имя «Ричард», и даты его короткой жизни. — Здравствуй, братишка, — прошептал Джим и опустил на могилу принесенные цветы, осыпал ими землю и памятник. — Ты скучал по мне? Я — очень… Я всегда по тебе скучаю, Ричи, Ричи… Как много лет прошло с ужасного дня похорон, как много с тех пор изменилось в жизни Джимми, Джима, Джеймса Мориарти — но он так и не смог привыкнуть спокойно созерцать это сиротское надгробие. Вот и сейчас сердце рвануло невыносимой болью, горло судорожно сжалось, в носу отчаянно защипало, и слезы хлынули из глаз даже не потоком, а фонтаном, как у театрального Пьеро. Да в сущности, он и был Пьеро, жалкий комедиант, паяц, фигляр, зачем-то ломавшим бесполезную комедию своей дурацкой, никчемной жизни. Он снова горестно сказал себе, что на самом деле должен был лежать здесь вместо брата, в крайнем случае — рядом с братом, и снова благая часть его души, тянувшаяся к жизни, воспротивилась и закричала, что нет, никому, никому из них не надо было умирать. Колени Джима подогнулись, и он упал на них, прямо на мокрую землю, обхватил руками памятник, прижался щекой к холодному камню -вот такая же щека была у Ричи, когда он лежал в гробу, холодная как лед и твердая, как камень, а лицо -восковое, с навеки застывшим выражением кроткого удивления. — Ричи, Ричи… Братец… Где ты? Где ты? Как ты там один, без меня? Я так скучаю по тебе! Так скучаю!.. — шептал Джим в исступлении горя, которое в эти дни всегда было для него свежим, и целовал могильный камень, как будто эти безумные поцелуи были способны пробудить брата от смертного сна, поднять из гроба, вернуть к жизни. Но Ричи не отзывался, только ветер пел надрывную песню, и Джиму казалось, что жизнь вытекает из него вместе со слезами. Совершенно обессилев от рыданий, он уткнулся лбом в надгробие и замер, как дикое животное, изнуренное травлей, замирает перед охотником. — Джим! — знакомый голос, голос Себастьяна прозвучал как выстрел, ударил между лопатками, обжег как огонь, по застывшему телу разлилось жаркое тепло, но у него не было сил поднять голову и обернуться. Он даже не мог пошевелиться. И все-таки его губы разомкнулись, и едва слышно прошептали: — Тигр… Прости… Джим застыл над могилой брата, как воплощенная скорбь, и Моран сглотнул твердый болезненный ком, внезапно подступивший к горлу. Острая жалость побудила его опуститься на колени в мокрую траву рядом с ним и обнять застывшие плечи, отдать тепло собственного тела, чтобы могильный холод не затянул Джима окончательно. — Вот оно что… Ричи был твоим родным братом… твоим близнецом… — проговорил он вслух посетившую его при взгляде на даты догадку, желая хоть как-то разрушить молчание мертвецов, нарушаемое только стуком ветвей дуба над их головами да бесконечным шепотом дождевых капель, просачивающихся повсюду. Джим уже наверняка промок насквозь, оставив зонт у цветочника, и теперь ему нужно было побыстрее вернуться в тепло гостиницы. Иначе он сляжет с воспалением легких. Но как побудить его уйти отсюда, если здесь покоится его двойник, несчастный мальчик, не переживший сиротского приюта Донегол? Моран стянул с себя пальто, накинул его прямо поверх промокшего пальто Джима, и закрыл себя и его от дождя сразу двумя зонтами. Взяв одной рукой его ледяную ладонь, он прижался к ней губами, и начал согревать своим дыханием, побуждая Джима вернуться из полей Лимба (3), где его душа общалась теперь с утраченным братом, сюда, в мрачное кладбищенское настоящее. Отсюда он хотя бы мог вывести его в отель, где есть виски и горящие в камине дрова, и теплый плед из овечьей шерсти. Но если они еще задержатся здесь, ему придется нести окоченевшее тело Джима на себе, и только здешние феи холмов знают, как быстро они доберутся до спасительного тепла… — Скорблю о твоей утрате, мой мальчик… Но ты ведь не хочешь через несколько дней оказаться здесь же, по соседству? Ты нужен мне живым… Ты нужен ему -живым. Вставай, обещаю, мы еще раз навестим Ричи вместе, завтра, когда будет светло и дождь закончится… — попытался уговорить Джима Себастьян, чувствуя, как костистые и холодные пальцы здешних мертвецов уже тянутся и к его груди и спине, цепляясь за звериную силу его жизни… — Да… Да… — тихо и кротко прошептал Джим, а может быть, Ричи ответил губами брата. — Да, пойдем… пойдем домой… Он уцепился за Морана, как ребенок -за отца, послушно встал и пошел, точнее побрел рядом с ним к выходу с кладбища. Несколько раз Джим оборачивался, словно кто-то или что-то тянуло его назад, в царство холода и смерти, но руки Морана (о-о, какие они были горячие, какие горячие!) мягко и настойчиво удерживали его, не позволяли душе расстаться с телом, и вскоре Джим перебрался на другую сторону Стикса, живой и относительно здоровый, хотя Харон предпочитает продавать билеты в один конец. «Просто Моран умеет мотивировать…» — мелькнуло в мозгу, и Мориарти улыбнулся сам не зная почему. Он продрог и промок, но не замечал холода и сырости, пальто Себастьяна укутывало его целиком, и постепенно приходя в себя, в первую очередь начал беспокоиться о том, как бы его Тигр сам не замерз и не простудился. Он попытался вернуть ему пальто, Моран отказался, и только крепче стиснул руками, так, что Джим не мог сделать ни одного лишнего движения. Поймать такси на улицах Лиффорда было столь же реально, как летающую тарелку, да и расстояние, в общем, было невелико, даже для холодного дождливого вечера. Чем ближе они подходили к гостинице, тем лучше Джим ощущал свое тело, тем лучше воспринимал звуки и запахи, и теплый свет в окнах в сочетании с аппетитным ароматом свежего хлеба и запеченного мяса окончательно вернули его в реальность. На пороге гостиницы он даже попытался отобрать у Морана свой зонтик, отряхнуть брюки, испачканные землей, пригладить встрепанные волосы, словом, придать себе более-менее приличный вид. — Бастьен, не говори никому, где ты меня нашел, пожалуйста… Пусть думают, что я сдуру заблудился и два часа кружил по окраине, пытаясь найти дорогу обратно. Моран кивнул и подтолкнул его к двери. Хозяйка всплеснула руками при виде жалкого состояния одного из гостей, что-то залепетала про прачечную и глажку, но Джим, коротко улыбнувшись, прервал ее настолько вежливо, насколько хватило сил: — Мне сейчас нужна только горячая ванна. И, если возможно, поставьте ужин на поднос и принесите к нам в номер. Потом он перевел взгляд на Бастьена и тихо, смущенно спросил: — Ты поднимешься со мной? По счастью, Джим не стал сопротивляться решению Морана увести его от могилы брата, и полчаса спустя они все же доковыляли до отеля и погрузились в его теплую домашнюю атмосферу, как в ту самую горячую ванну, о которой застенчиво попросил хозяйку Джим. Его Джим, живой, хоть и по-прежнему очень бледный, осунувшийся и казавшийся от этого на несколько лет старше, хотя по легенде, все еще был Мортимером-младшим. Себастьян успел продрогнуть до костей, пока сражался, как Дон Кихот, с ветром и дождем двумя «парусными копьями» разом, но его кровь в тепле быстро согрелась и тело стало горячим, а вот Джим все еще пугал его тем, что оставался холоден, как покойник. — Да-да, горячая ванна — это то, что как раз поможет моему беспутному гуляке! Надо же, знать Большой Лондон, как свои пять пальцев - и умудриться заплутать в какой-то ирландской деревне! Простите, мисс, я не желал оскорбить это ваше чудное местечко, просто у меня слов не хватает описать вам приключения моего братца, который два часа кряду не мог найти дорогу обратно к вашему замку! Эй, Олли, тебя фэйри (4) по холмам таскали что ли? — выдавая всю эту сердито-ироническую тираду, он одновременно освобождал Джима от мокрой верхней одежды и передавал ее на руки хозяйке, для чистки и просушки. Джим, словно стесняясь того неудобства, которое и в самом деле причинил ему, кротко спросил, пойдет ли он с ним наверх. — Разумеется, братец! И возьму с собой пару бутылок здешнего виски — одну волью в себя, чтобы не заболеть, а вторую — в тебя, чтобы ты не вздумал завтра все тут залить своими соплями! — он сердито отчитывал «братца Оливера», но на самом деле сердце беспощадного убийцы все еще сжималось от острой жалости к любимому, и душа болела так, словно это не близнец Джима лежал в той одинокой могиле, а его собственный брат. Моран даже удивился немного, откуда в нем вдруг такая сентиментальность и чувствительность, но бороться с нею не стал, просто принял, как часть своей любви к Джиму и Ричи, к ним обоим… Проводив Джима наверх, он продолжил раздевать его в комнате, пока хозяйка хлопотала со старинной чугунной ванной на львиных лапах -артефактом, явно доставшимся отелю в наследство от какого-то местного лэндлорда. Вода в ванну набиралась по тому же принципу, что и в старых домах Англии -из двух кранов без смесителя, и потому ее температуру все время приходилось проверять вручную. Госпитальерша знала толк в банных процедурах и добавила в воду ароматную соль и отвар каких-то местных трав и хвои. В другой раз Моран возразил бы против всяких неизвестных ему присадок, но здесь и теперь было глупо подозревать эту милую гэлльскую женщину в том, что она — киллер, нанятый Ми5 специально для случая, когда сам Джеймс Мориарти посетит этот забытый всеми путеводителями и туроператорами отельчик. И он только благодарно кивнул ей, когда она сообщила о том, что ванна готова и деликатно удалилась, чтобы заняться разогреванием их безнадежно остывшего ужина. Джим уже сидел на кровати в чем мать родила, завернутый Мораном в два теплых колючих пледа, и клевал носом, когда Себастьян бережно помог ему встать и добраться до ванной комнаты. Там он, словно ребенка, поднял Джима на руки, усадил в горячую воду, и, вооружившись жесткой мочалкой, принялся как следует разгонять застывшую кровь, возвращая телу любимого прежнюю живость и чувствительность.