Время убивать и время воскрешать из мертвых

      Наутро дождь не перестал лить с небес, как надеялся Моран, и в сиротский приют им пришлось добираться едва ли не вплавь на единственном на весь Лиффорд подобии такси.       Себастьян угрызал себя за то, что уступив решению Джима, не стал брать машину напрокат, и теперь они оба вынуждены находиться в заложниках у местного водилы, не отличавшегося ни особым умением, ни воспитанием и всю дорогу курившего какую-то дрянь. Машина —старый разбитый американский бьюик с левым рулем -тоже была ему под стать, вся скрипела рессорами на поворотах и почти по брюхо просаживалась в грязные колеи на размытой дождем проселочной дороге.       — Здесь есть поблизости город покрупнее Лиффорда, чтобы мы могли взять там что-то более приличное в прокате? — спросил Моран у Джима, увидев их «экипаж» у дверей отеля, но тот только пожал плечами, погруженный в какие-то свои думы или переживания и безучастный ко всему, что сейчас их не касалось. Себастьян вздохнул, закурил и… покорно смирился со своей участью пассажира. Но дал себе зарок, что, когда они приедут сюда в следующий раз, он сам займется организацией поездки и сделает все так, как сочтет нужным.       За окном бесконечной вереницей тянулись бледно-зеленые, словно покрытые восковым налетом, холмы, на которых изредка выпасались овцы, но чаще просто рос один сплошной вереск или лысели замшелые каменистые россыпи. Деревья, низкорослые и со странной формой крон, искореженной местными ветрами, тоже встречались редкими купами, в основном в низинах и по берегам мелких прозрачных ручьев и речушек с галечным дном. Серое тяжелое небо, набрякшее дождем, как мокрая овца, затянуло весь горизонт, не давая солнечным лучам ни единого шанса прорваться к земле.       В такой обстановке Моран очень скоро ощутил непреодолимое желание удавиться на первом же более-менее крепком с виду деревце, и с ужасом подумал о том, как же здесь, в этой ирландской глухомани, живут люди, в особенности — дети-сироты, чья судьба и так тяжела? Словно в ответ на это его ощущение, из-за изгиба дороги показались низкие каменные строения из серого камня, водившегося здесь в таком же изобилии, как вереск и вода, и шофер, повернувшись к двоим своим пассажирам, радостно объявил:       — А вот и приют Донегол, мать его растак, все еще стоит, не развалился к едрене фене!       Широкая улыбка веснушчатой физиономии водителя никак не вязалась с общей сумрачностью дня и трагичностью момента, и Моран озабоченно взглянул на Джима, как тот воспримет неуместный грубый юмор? Но Джим уже весь был там, и не обратил на слова таксиста никакого внимания.       Когда они подъехали к запертым воротам, водитель сигналил несколько долгих минут, прежде чем им открыли. По счастью, за воротами находился вполне приличный и чисто убранный мощеный двор, и в целом вид расположенных по его периметру построек, был более ухоженным, чем все, что до этого Моран успел увидеть в Донеголе.       Джим вышел из машины первым, и его уже радостно приветствовали работники приюта, высыпавшие навстречу дорогому гостю с зонтиками, так что Себастьяну оставалось только условиться, чтобы водитель прождал их столько, сколько потребуется, и, без труда достигнув договоренности за лишнюю сотню фунтов, тоже вышел, напустив на себя вид надменного старшего брата-Мортимера.       Прошло уже более четверти века с тех пор, как Джим перестал быть воспитанником Донегола, но каждый раз, когда он возвращался сюда и проходил в ворота, висящие на кованых петлях между серыми гранитными столбами, вступал на территорию своего личного ада, у него сердце уходило в пятки и болезненно сжимался мочевой пузырь. Заученные улыбки персонала приюта, изо всех сил лебезившего перед щедрым, но требовательным и дотошным попечителем, в первые минуты напоминали ему оскал демонов, и только пожав руку мисс Смит, бессменной директрисе в течение десяти лет, достойной и ответственной даме, Мориарти справлялся с нервами и становился таким, каким его привыкли здесь видеть: мистером Оливером Мортимером, добрым католиком, благотворителем, владельцем сети частных кардиологических и пульмонологических клиник, создателем нескольких бесплатных патронажных служб, а также кошачьих приютов.       — О, мистер Мортимер, очень, очень рады вас видеть! Спасибо, что предупредили о своем приезде. Мы готовились. — обменявшись приветствиями с Оливером, мисс Смит протянула сухую ладошку и Роланду:       — Добрый день, сэр. Вы похудели с тех пор, как мы виделись в последний раз. Какая-то особая диета?       Джим мысленно охнул, вспомнив, что не предупредил Себастьяна о том, что пять лет назад он приезжал сюда с Бойлом, который также был представлен Роландом Мортимером, и понадеялся, что Моран сориентируется в обстановке, и не ляпнет ничего лишнего.       — Кстати, о диетах… Джентльмены, вы желаете поесть отдельно, или пройдете в столовую? Дети как раз пошли на обед.       — Разумеется, в столовую, мисс Смит, что за вопрос! Вы же знаете, как я люблю приютскую пищу. — выражение глаз Джима было страшным, но на губах сияла самая ласковая и безмятежная улыбка — это солнечное сияние отвлекало внимание собеседников от темного грозового взгляда.       — Что у вас сегодня? Молочный суп, пудинг?       — Нет, — улыбнулась мисс Смит, ведя их по длинному узкому проходу, соединявшему главный корпус с хозяйственными службами, где помещалась столовая — сегодня суп из картофеля, с куриными фрикадельками, на второе — мясное суфле и саго, немного вареной моркови, на десерт персиковый компот и ванильные хлебцы.       — Чудесно! Слышишь, Рол? Обожаю мясное суфле и ванильные хлебцы. При прежнем директоре, правда, все чаще давали гороховую похлебку и обрезки баранины, перемешанные с гнилой картошкой, или воду, слегка пахнущую курицей… но теперь об этом никто и не вспоминает, верно, мисс Смит?       — Ну что вы, Оливер, — хищно улыбнулась пожилая дама, и обменялась с Мориарти заговорщическим взглядом. — Я всем новым воспитателям рассказываю историю прежнего директора… И о его скоропостижной смерти -тоже. Провидение порой медлит с возмездием, но тем ужаснее кара. — сурово заключила она.       Тем временем они дошли до столовой; должно быть, детей предупредили о визитерах, потому что гул, доносившийся изнутри, был явно громче обычного стука ложек и вилок.       — Дети будут очень рады, Оливер, они вас ждут каждый год не меньше, чем Санту, хотя вы и не привозите им подарков.       Джим сжал своей холодной ладонью руку Себастьяна и сказал одними губами:       — Ничему не удивляйся…       Морану с трудом давалась роль надменного старшего брата, хотя бы потому, что перед посещением приюта Донегол он пол-ночи слушал сквозь рыдания горестную повесть Джима об этом месте, бывшем его личным адом на протяжении семь с половиной долгих лет. И жалость к тем, кто так же вынужден проводить здесь свои детские годы, давила ему на сердце непривычным грузом, мешая сохранять на лице маску брезгливой отстраненности настоящего британского аристократа.       Однако, Джим и впрямь вкачал сюда очень много денег, что следовало из современной отделки внутренних помещений, технического оснащения, новых окон и вышколенных сотрудников. Директриса, встретившая их сдержанной, но очень теплой и искренней улыбкой и заметившая, что он похудел, хотя он сам впервые видел ее в глаза, видимо, строго следовала директивам их высокого попечителя и блюла дисциплину среди персонала Донегола рукой, не менее железной, чем та, что управляла делами синдиката Мориарти.       Когда речь зашла о судьбе предыдущего директора, Себастьян счел уместным осторожно поинтересоваться у нее, что же с ним случилось?       — Выпил по ошибке уксусной кислоты, бедняжка, и скончался в тяжких мучениях прямо в отхожем месте. — без тени стеснения пояснила мисс Смит, все так же скромно улыбаясь.       — О… Ну, похоже, он действительно получил по заслугам. — пробормотал Моран-Мортимер и дальше предпочел помалкивать, чтобы не узнать еще каких-то подробностей о судьбах всех тех, кто когда-то посмел причинить Джиму или его брату непростительное зло. Что они свое получили, он даже не сомневался.       Перед тем, как войти в столовую, оживленно гудевшую от детских голосов, Джим стиснул ему руку и одними губами предупредил, чтобы он ничему не удивлялся. Предупреждение вышло своевременным, потому что, стоило только мистеру Оливеру Мортимеру показаться на пороге большой обеденной залы, как детишки повскакали со своих мест и все дружно завопили, а некоторые особенно нетерпеливые выскочили из-за столов и, подбежав к Джиму, облепили его, как Санту, со всех сторон. Их улыбающиеся мордашки и сияющие глазенки все были обращены к нему, и воспитатели не сразу сумели справиться с этой волной обожания, мягко, но настойчиво призывая деток вернуться к трапезе и дать гостям разделить ее с ними.       Их усадили за отдельный стол, где питались сотрудники Донегола, и предложили те же блюда, которые готовились здесь на общей кухне и для воспитанников и для их наставников и учителей. Еда была простой, но сытной и приготовленной с любовью, посуда сияла чистотой, как и скатерти, на всех столах стояли приборы с солью, сахаром и салфетками и букетики здешних первоцветов в маленьких, явно самодельных вазочках. Дети ели с аппетитом, орудуя вилками и ложками, а старшие даже управлялись и с ножами. Несколько детей с выраженной инвалидностью, ели с помощью сиделок, присматривавших за тем, чтобы они самостоятельно подносили ложку ко рту и промокали его салфеткой.       В общем и целом, под сводами этой залы атмосфера царила уже явно не та, что в годы, проведенные здесь Джимом и Ричи. Никто из детей не стоял в углу наказанный за проступки, и не выглядел избитым или напуганным, и Моран готов был даже поспорить на приличную сумму денег, что лазарет тоже пустовал.       Наклонившись к Джиму, больше делавшему из вежливости вид, что ест, чем в самом деле насыщавшему свой желудок, он тихо спросил:       — Сколько же лет тебе понадобилось на то, чтобы здесь все изменилось к лучшему? Это место совсем не выглядит так, как ты мне его описывал вчера…       Да, Донегол был не тот, что раньше, совершенно не тот. Моран прав, но Джим при всем желании не сумел бы найти подходящих слов для объяснения своих чувств к этому дивному месту. Он не сумел бы выговорить, что смотрит на стены с картинками и веселенькие занавески, на мягкие ковровые дорожки и удобную мебель — а видит по-прежнему перекошенные окна, полы с щелями, текущие умывальники, вонючую уборную, мигающие тусклые лампочки и крыс размером с мужской ботинок…       На этой мысли Джиму саго попало не в то горло, он закашлялся, схватился за стакан с водой, потом прижал ко рту салфетку и пару минут восстанавливал дыхание. Обретя снова возможность говорить, успокоив улыбкой встревоженных сотрапезников, наперебой предлагавших помощь, он в свою очередь наклонился к уху Морана и прошептал:       — Почти одиннадцать лет, Бастьен, год за годом… С тех пор, как мне удалось сменить директора… И уверяю тебя, это было непросто. Это и сейчас непросто, потому что люди всегда все портят.       Он помрачнел, опять задумавшись о чем-то своем, уткнулся взглядом в тарелку, но когда мисс Смит обратилась к нему с вопросом, получат ли они необходимые лекарства, ответил без промедления, словно ни на секунду не терял связи с реальностью.       — Поставка уже отгружена, не беспокойтесь, дорогая мисс Смит. Коробки прибудут в Дублин не позднее завтрашнего дня, стало быть, в конце недели вы их получите. А как чувствует себя Розали? Я что-то не вижу ее здесь…       — Мистер Оливер, — заулыбалась строгая дама, отчего ее морщинки у глаз разбежались веселыми лучиками. — Как же вы позабыли? Вы же сами оплатили для Розали и ее сестренки путевки в Будапешт, когда узнали, что доктор рекомендует лечение на термальных источниках и соляные бани! Позавчера они и отправились, вместе с сестрой Агнессой.       — Да, действительно… Я перепутал даты. — Джим допил компот и поднялся из-за стола. Увидев, что он встал, дети, тоже закончившие есть и сидевшие в засаде, как щенки, тоже вскочили и, обгоняя друг друга, поспешили к нему.       — Мистер Олли, мы хорошо себя вели! Мы хорошо кушали! — кричали самые бойкие, а робкие, хоть и жались позади, не отставали. — Теперь вы поиграете с нами в кота и овечек?.. Ну, пожалуйста!       Воспитатели и старшие подростки, помогавшие им, пытались восстановить порядок, им это не очень удавалось, но стоило Джиму заговорить, как дети сами затихли, ловя каждое его слово:       — Конечно, поиграю, мои дорогие, это же традиция. Обязательно поиграю, но сначала у нас по расписанию что?.. Кто скажет?       — Сон! — радостно завопили дети.       — Правильно, и я сейчас провожу вас в спальни… А потом что?       — Чай!       — Правильно, и только потом — подвижные игры… Ну, пойдемте!       Так, оплетенный венком детей, он и покинул столовую, послав напоследок извиняющуюся улыбку Себастьяну.       Моран заметил, что дети, так доверчиво льнувшие к Джиму, на него поглядывают с любопытством и опаской, и не подходят, словно чувствуют исходящую от него угрозу. Ему даже стало как-то обидно от этого, но он решил, что приютские сироты так реагируют на всех незнакомцев — мало ли, чего им ждать от них, не все же они должно быть, оказывались такими же славными и добрыми, как мистер Олли, играющий с ними в кота и овечек…       Тем временем, Джим, увлекаемый стайкой детишек лет пяти-семи от роду, покинул зал, послав ему во взгляде смущенное извинение, и Моран остался в окружении воспитателей и в компании директрисы с очень уж проницательным взглядом светлых глаз под роговой оправой очков.       — Ну как, мистер Мортимер, вам по вкусу пришлось наше питание? Надеюсь, что вы не сильно отклонились от вашей диеты, мы ведь готовим нашим подопечным здоровую еду, все натуральное, свежее…       «Опять она про диету! С кем-то явно меня спутала… или Джим забыл меня предупредить, что она могла видеть Бойла… А тот и впрямь поплотнее будет… точнее, был». — сообразил вдруг Себастьян и сдержанно ответил мисс Смит:       — О, не беспокойтесь за мою фигуру, мисс, я нашел способ поддержания хорошей физической формы, и ваш обед вряд ли прибавит мне пару лишних кило. Могу сказать, что давно не получал такого удовольствия ни от еды, ни от компании. Ваши подопечные выглядят здоровыми и счастливыми, несмотря на то, что лишены настоящей родительской заботы…       Он замялся, испытывая желание покурить, как обычно после трапезы, но понятия не имея, где на территории приюта мог бы это сделать без ущерба для детского здоровья. Придется прибегнуть к помощи директрисы, даже если она и не одобрит его порочной привычки:       — Мисс Смит, простите, где я могу выкурить сигарету, не привлекая к себе лишнее внимание? Не хочется, знаете ли, подавать вашим воспитанникам дурной пример, но, увы, я раб собственных привычек, и пока ничего не могу с этим поделать.       — О, пойдемте, я вас провожу в старое крыло. — она даже как-то вся оживилась, вопреки ожидаемому поджиманию губ и строгому неодобрительному взгляду. Объяснение оказалось очень простым:       — Я и сама там иногда прячусь по той же причине, дети не должны видеть сигарету в зубах директора или кого-то из воспитателей. Иначе им придется трудно с нынешними запретами и антитабачными законами. Это мы с вами уже безнадежно испорчены никотиновой зависимостью, мистер… а могу я называть вас просто Роланд? Мистер Оливер мне позволяет такую легкую фамильярность… и вы в прошлый раз, помнится, не возражали…       — О да, конечно, мисс Смит. — Моран вздохнул с облегчением, найдя в этой приятной даме неожиданную союзницу.       — Мэгги, можете звать меня Мэгги или Меган, если так вам привычнее. — милостиво разрешила она и, отдав своим подчиненным какие-то текущие распоряжения, пригласила его следовать за собой. Они вдвоем покинули обеденный зал и, пройдя обратным маршрутом, пересекли двор, где водитель мирно подремывал за рулем своего бьюика, и углубились в лабиринт одноэтажных каменных построек заднего двора и хозяйственных служб. Здесь еще были заметны признаки прежнего плачевного состояния приютского имущества, но уже больше как реквизит истории, сложенный в кучу мусора и подлежащий неизбежной утилизации.       Галантно поднеся огонь своей зажигалки к тонкой сигарете мисс Смит, заправленной в деревянный старинный мундштук, он прикурил непривычную ему, как любителю более скромных табачных марок, «Treasurer»(1), но эта деталь тоже была частью его нынешнего имиджа богатенького аристократа в дорогом костюме и ботинках. Его пижонские монки (2), к слову, оказались совершенно не рассчитаны на здешний климат и беготню по ночным кладбищам, и Моран втайне сожалел, что предпочел их старым добрым мартенсам (3) или тимберлендам (4).       — Простите за нескромный вопрос, Роланд. Оливер в прошлый раз говорил мне, что планирует пригласить с собой потенциального усыновителя для одного нашего мальчика со сложным характером. — Мэгги с удовольствием курила свою лайт-сигаретку и с не меньшим удовольствием вдыхала ароматный дым от его «золотой» сигареты. — Я была бы рада познакомиться с этим кандидатом заранее. Вы случайно не знаете, кого ваш брат присмотрел для нашего Мартина?       — Нет, мисс… эээ… Меган, брат меня в свои приютские дела посвящает редко. Сегодня я его сопровождаю по причине деловой поездки, которую нелепо было бы разрывать из-за его желания посетить дорогой его сердцу Донегол. Вижу, что он рад тому, как здесь идут дела и расходуются наши семейные средства.       — О, ну это же так естественно для него, делать благое дело для таких же, как он, сирот. — выдала она как ни в чем не бывало, и Моран уставился на директрису так, словно она только что назвала ему секретный код к управлению ядерной программой Пентагона.       — Откуда вы узнали?.. — спросил он, и прикусил язык, но было поздно.       — Роланд, ну согласитесь, что так заботиться о чужих в сущности детях невозможно, если только человек сам не испытал на себе все горести сиротской жизни в приюте! — невозмутимо ответила она на его вопрос — Я не знаю наверняка, но более, чем уверена, что ваш брат был когда-то усыновлен из этого или такого же приюта вашими родителями. В восьмидесятые это было очень популярно среди богатых британских семейств -брать как можно больше именно ирландских сирот на воспитание, чтобы они вырастали союзниками Англии, а не пополняли собой ряды ИРА. Я ведь права? Вы, как старший ребенок в семье, должны помнить, как Оливер появился в вашем доме, не так ли? — довольная произведенным ее рассуждениями эффектом, она победно взглянула на Морана поверх роговой оправы и выпустила элегантное дымовое колечко.       — Кхм… — он поперхнулся крепким дымом собственной сигареты так, что аж глаза увлажнились, и некоторое время просто пытался продышаться, мотая головой. В голове крутился только один вопрос -знает ли Джим про ее догадки, и если знает, то как к ним относится? И, если он сам ему об этом доложит, то не решит ли, что мисс Смит тоже должна хлебнуть уксусной эссенции и разделить участь предыдущего директора, но не по причине воровства у сирот, а по совершенно иному поводу?..       Справившись с дымом, попавшим не туда, куда нужно, он все-таки решил сыграть в несознанку:       — Знаете, мне никогда в голову даже не приходила такая идея… Родители всегда утверждали, что мы — родные братья и… я не припомню, чтобы Оливера принесли в дом откуда-то еще, кроме роддома, куда перед этим поехала с большим животом моя матушка. Помню, что отец мне объяснял что-то про ее живот, что там сидит мой брат или сестра, и помню, что когда его привезли вместе с мамой из роддома, то он мне не понравился — был весь красный, сморщенный и черноволосый, как мартышка… и первое время противно орал по ночам. — войдя в роль, он живо представил себе свою детскую реакцию, если бы ему принесли брата или сестру, но такого в его жизни, к счастью или к несчастью не случилось.       — Он и теперь чуть что -в слезы готов удариться, как девчонка. Может, потому и стал вашим опекуном? Сердце у него очень доброе, в нашей семье это считается слабостью, чудачеством, но… но для вас выходит только пользой. — заключил он, чувствуя себя очень глупо. Они с Джимом ведь не обсуждали толком легенду братьев, а вдруг у нее совершенно другие вводные?       Но Мэгги только внимательно слушала его и слегка кивала, как будто усваивая новую информацию и сопоставляя ее с той, что уже у нее была.       — Что ж, возможно, я и ошиблась насчет своего предположения… — несколько разочарованная в собственной проницательности, протянула она задумчиво, но потом снова оживилась — Но в этом случае еще раз преклоняюсь перед вашим братом -если бы не его доброе сердце, нашим деткам жилось бы намного хуже, уж поверьте. Я могу вас проводить в старый лазарет, он не перестраивался с конца семидесятых, кажется, и вы сможете понять, как тут все выглядело до того, как ваш брат принял решение начать помогать нам.       — Охотно посмотрю на это. — согласно кивнул Моран, затушил почти докуренную сигарету, кинул окурок в дырявую бочку для сжигания бытового мусора и пошел следом за своей провожатой.       Когда дети разошлись по спальням на время тихого часа, Джим рассказал традиционную сказку младшей группе, немного поболтал с ребятами из средней и заглянул в старшую, где сообщил радостную весть: в библиотеке оборудуют интерактивные рабочие места с круглосуточным доступом в Интернет, и те, кто хорошо сдаст экзамены в конце года, будут зачислены в дублинский колледж с именной стипендией.       Детская радость согревала ему сердце, развеивала холодную, мертвящую, разочарованную скуку — вечное проклятие деятельных и творческих натур, склонных к постоянному поиску, но не раз и не два получавших удары в лоб и под дых от косной системы, воплощенной в людях глупых, опасливых и влиятельных, всегда уверенных в собственной правоте. Новый Донегол, созданный его руками, давал надежду, что не все еще потеряно, и могут подрасти новые люди, способные изменить дурной мир… изменить самую его суть, потрясти основы.       …Тем не менее, Джим рад был немного передохнуть и побыть наедине с собой, точнее — наедине с братом, чье присутствие он ощущал здесь так же явственно, как если бы Ричи был рядом во плоти.       Моран где-то запропал, похоже, мисс Смит положила на него глаз и вовлекла в откровенный разговор. Мориарти невольно улыбнулся: Себастьян попал. Темпераментная пожилая дама в свои шестьдесят пять вполне могла бы закрутить роман даже с тридцатилетним, если бы захотела, но у нее было достаточно здравого смысла и вкуса, чтобы этого не делать, так что весь ее пыл уходил в работу и беседы с интересными умными людьми. Найдя достойного собеседника, она вцеплялась ему в мозг, как коршун, и не отпускала, пока все волнующие темы не были исчерпаны досуха… А сейчас она, возможно, понимала, что, уложив детей спать, мистер Оливер захочет побыть один, вот и удерживала рядом с собой старшего брата.       Джим медлил до последнего, но изменить традиции он не мог. Ноги сами повели его в дальнее крыло, единственное оставшееся неперестроенным за десять лет. Ремонт сделали, и обстановку подновили, но планировку помещений оставили прежней, а нескольких боксов лазарета вообще не коснулась рука строителей, штукатурщиков и маляров. Время здесь как будто застыло, и сквозь нулевые годы двадцать первого века проглядывали семидесятые прошедшего столетия.       Бокс «2 в». По левой стороне коридора, окна на юго-восток. Латунная табличка на двери, стершаяся ручка, прочная деревянная дверь. Она всегда скрипит, сколько ни смазывай петли. В этом боксе Ричи провел свои последние дни, здесь он умер, отсюда его унесли, чтобы положить в гроб. И снова мучительные воспоминания встали у него перед глазами, словно он попал в машину времени и снова вернулся в тот день, когда в последний раз видел Ричи живым…       — Ненадолго, Джим. Ричи нельзя утомляться, он еще очень слаб. — миссис Брук качает головой и пропускает мальчика в больничный изолятор. Он проходит в неуютную комнату с крашеными стенами, чересчур холодную для того, чтобы здесь можно было быстро поправиться после тяжелой простуды, садится около высокой кровати с железной спинкой и, плотно сжав губы, смотрит на брата.       Встрепанная темноволосая голова Ричи покоится на двух подушках, положенных одна на другую- так больному легче дышать, а тело кажется хрупким и невесомым под душным шерстяным одеялом. Он изжелта-бледен, бледнее наволочки, на висках выступила испарина, и все же он улыбается:       — Привет, Джимми. Я скучал…       Одышка мешает Ричи говорить, кажется, он устает даже от этой короткой фразы. Нужно что-то сказать, ободряющее и ласковое, и Джим ищет в уме подходящие слова, но ему не удается выдавить ничего, кроме «привет». Тонкая рука Ричи выпрастывается из-под одеяла, холодные липкие пальцы ловят руку брата.       — Ты уезжаешь, Джимми? Мне миссис Брук сказала. Сказала, что Мортимеры решили не ждать, пока я поправлюсь, и увозят тебя одного.       — Да! — Джим усмехается, хлопает братишку по запястью и говорит нарочито бодро:       — Это все Мортимер — препротивный старик, все бубнит и бубнит про свои дела в Дублине, дела в Лондоне, дела в Лидсе, дела на Жопкиных выселках! Везде у него дела и ждать ему некогда. Но не дрейфь, Ричи. Это даже хорошо, что я… что я там буду. Вот увидишь, после каникул они заберут нас отсюда. Обоих заберут! И никаких тебе больше О’Нилов, никакого Томми-верзилы, никакого мистера Симмонса с его линейкой!       Ричи тихо смеется, смех прерывается кашлем, и после приступа брат долго не может отдышаться.       — Проклятая простуда, — наконец говорит он басом, подражая голосу мистера Симмонса, учителя математики. — Чтоб ее разорвало в клочья, на тысячу маленьких простуд, и вылетела она из глотки к чертовой матери!       Брань получается у него не так цветисто, как у настоящего Симмонса, но вполне правдоподобно, и Джимми в свою очередь смеется, незаметно сглатывая предательские слезы. Ведь это он, он, и никто другой, виноват, что Ричи лежит здесь больной, и вместо пасхального пудинга и пряничных человечков ест горькие пилюли, и дышит так хрипло и тяжело, словно в груди у него клокочет вода, и похудел еще больше, так что от него почти ничего не осталось… И все же… Это старый Мортимер придумал, что «они не могут взять сразу двух мальчиков». Это старик настоял на «испытательной поездке». Это он надавил на милую мисс Мэри, которая хочет стать их мамой, и заставил ее согласиться, что «один мальчик чересчур слабый, другой чересчур бойкий, и нужно сперва подумать… и посмотреть… Сперва один -может быть. Потом, возможно, второй.       Но Джим твердо знает, что еще один год в Доннеголе для любого из близнецов станет смертельным. И только у него одного хватит ума и сил, чтобы заставить приемных родителей не тянуть с решением. С нужным решением.       Ричи внимательно смотрит на него -так внимательно, словно читает мысли, и Джиму становится не по себе. Может, брат действительно знает, какую хитроумную комбинацию он провернул, и знает, что та прогулка под дождем, при ледяном ветре, и последующая болезнь не были случайными совпадениями? Может быть, Ричи и знает. Но не обижается -на Джима он никогда не обижается. И ни в чем не винит старшего близнеца, за это Джим тоже готов поручится. И от сознания, что так оно и есть, ему хочется плакать.       — Я… ненадолго, Ричи. Ты и моргнуть не успеешь, как я уже вернусь. Наше дерево у ручья еще не успеет зацвести. Так что ты давай держись, братишка. Готовься к жизни в Йоркшире.       Брат не успевает ответить -в палату заглядывает миссис Брук и делает строгое лицо, за ней маячит сиделка в наколке с красным крестом. Джим встает, но тонкие пальцы Ричи не сразу отпускают его руку, и близнецу приходится почти что выдернуть ее:       — Мне пора, Ричи. До скорого! Я тебе позвоню -есть же там, в поместье, телефон? Позвоню обязательно, а ты к тому времени уже встанешь!       — Конечно, встанет, — вмешивается миссис Брук. — Если будет лечиться и делать все, что доктор велит -вот сейчас примет микстуру и будет спать…       Сиделка со склянками заслоняет Ричи, миссис Брук подталкивает Джима к выходу. Но с порога он успевает крикнуть:       — Я позвоню! — и услышать ответ брата:       — Я буду ждать, Джимми…       …Это ужасно, когда взрослые что-то скрывают. У них всегда есть уважительные причины, спору нет: ты слишком мал, ты ничего не поймешь, ты испугаешься. Но боже мой, как это отвратительно выглядит! Они начинают говорить фальшивыми голосами, натужно улыбаться, подсовывать сладкое в неурочный час или включать программу с мультфильмами — только бы убрать тебя с террасы, где обсуждается ТО САМОЕ. Они сразу же замолкают, когда ты появляешься, а стоит сделать шаг за порог — снова начинают взволнованно шептаться. Это продолжается уже целый день, и Джим порядком устал.       В доме у Мортимеров и так приходится следить за каждым шагом, все время контролировать выражение лица, считать до десяти, прежде чем что-нибудь сказать и до двадцати — прежде чем попросить… не хватало только тайны, которую все тщательно оберегают, настолько тщательно, что она определенно имеет к нему отношение.       «Что они решили? Что они решили? Почему хотят отправить меня в Дублин до окончания каникул?» — он несколько раз улавливал слово «Дублин» в таинственных перешептываниях взрослых, и этого крохотного намека его мозгу хватило, чтобы выстроить логическую цепочку.       Ничто не указывало на то, что от Джима решили просто избавиться — наоборот: за время пребывания в Лидсе он укрепил свои позиции настолько, насколько это вообще было возможно. Подтверждением было хотя бы то, что старый Мортимер, однажды шутки ради пригласивший его сыграть в шахматы, теперь садился с ним за доску каждый вечер, и больше не пытался подсказывать ходы…       Мисс Мортимер (вообще-то, уже давно миссис Скотт, но в доме, где царил ее отец, молодую хозяйку по-прежнему называли «мисс» и девичьей фамилией) и вовсе вела себя так, словно вопрос усыновления решился уже давно.       «Какой пудинг ты больше любишь, Джим? Какую книжку мы будем читать на ночь, мой мальчик? В какую школу ты хочешь пойти — в Лидсе или в Лондоне?»       Щеки у Джима лоснились от ее поцелуев, и никогда не возникало проблем с яблоком между обедом или ужином, или с добавочной конфетой за чаем. «Папа» был более сдержан, но и он время от времени ласково трепал Джеймса по волосам и приглашал на прогулки. Те самые восхитительные прогулки, когда ему позволяли садиться на пони.       С чего же вдруг эти перешептывания о Дублине?.. Означали они радость или беду?       Джим понимал, что ответить на вопрос лучше всего смогут миссис Брук или мисс О’Брайен, их наверняка уже ввели в курс дела, но дозвониться в приют и поговорить с ними — а заодно справиться о здоровье брата — никак не удавалось. На том конце провода постоянно было либо глухо занято, либо никто не снимал трубку.       Джим идет по длинному темному коридору к гостиной — самой большой и мрачной комнате в доме, обставленной тяжелой старинной мебелью. Там его ждут старый Мортимер и молодая хозяйка. Быть может, ему сообщат решение, быть может, он сумеет подслушать, но сердце его бьется часто и гулко, а горло предательски пересыхает. Уже у самого порога он слышит:       — Нет, папа, я куплю ему костюм. Я должна, это мой долг. И конечно же, я поеду с ним. — голос у женщины взволнованный и — о да — очень, очень расстроенный. Голос старого Мортимера холоден и еще суше, чем обычно (потри такой голос о сухую ветку, так вспыхнет огонь):       — Твое присутствие там совершенно излишне. Все, чем мы можем помочь как христиане — это молитва. И Джеймс должен молиться. Отведи его в церковь, можешь даже отвести к католикам, и пусть он молится как следует этой их Мадонне и святым. Мы же попросим Господа ниспослать сил и твердости духа.       Джим, как хорошо воспитанный мальчик, стучит, и беседа тут же обрывается. Взрослые смотрят на него как на тяжелобольного, которому решили не говорить о мнении врачей, но каждым своим словом и каждым движением дают понять: дело плохо.       И тут Джеймс наконец понимает. Наверное, он давно понял, но загнал эту простую и ясную мысль в самый дальний чулан своего рассудка. Запер ее там, надеясь, что детская магия сработает — если не думать о плохом, ничего плохого не случится. Но магия не сработала, и кажется, он больше сам в нее не верит.       — Ричи? — спрашивает Джим и смотрит на мисс Мортимер в упор — впервые за время жизни в этом доме он позволяет себе так пристально смотреть на взрослого и так требовательно спрашивать. Но мисс Мортимер не сердится, а старый богомол — дед — отворачивается к окну и прочищает горло, делая вид, что не слушает.       — Твоему брату очень плохо, Джимми. Болезнь дала осложнения. Завтра… завтра мы поедем к нему. А сегодня пойдем в церковь, и ты хорошенько помолишься за него.       …В церкви он послушно сидит на скамейке, слушает пение, смотрит на мерцающие свечи, на светлый лик Мадонны в голубом покрывале. Но все это его не трогает, душа остается холодной и пустой. Перед внутренним взором стоит лицо брата, бледное и осунувшееся, в ушах звучит его тихий голос:       «Я буду ждать, Джимми» — и этот тихий голос громче церковных колоколов. От него хочется спрятаться, как от грозы, но Джим не трус и не предаст Ричи второй раз. Он не молится, не повторяет непонятных слов, ему достаточно думать о брате. Думать и повторять снова и снова:       «Я скоро приеду и заберу тебя. Приеду и заберу тебя. Приеду и заберу…»       Вечер уходит на спешные сборы, ночью Джим не может заснуть, хотя знает, что подъем будет очень ранним. Он вертится на жесткой неудобной постели, так и сяк перекладывает подушку, кутается в одеяло, но его все равно пробирает холодом до костей. В доме Мортимеров везде прохладно, здесь же, в будущей детской — холодно как в могиле.       Джим отбрасывает одеяло, спускает ноги на пол, прикрытый тощим ковром. Вспоминает Мадонну в голубом покрывале. Такое мягкое, нежное, понимающее лицо… Такие уютные руки, сложенные на груди. Под этими руками им обоим было бы тепло — и ему, и Ричарду. Ричи нужно много тепла, особенно сейчас, когда он так болен.       В груди и горле начинает жечь, и Джим сдается: встает на колени. Молитвенно складывает руки.       — Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария…       Он просит Мадонну, он умоляет ее — сперва словами молитвы, потом собственными словами, уговаривает, убеждает, и даже бьет себя кулаком в грудь, повторяя «mea culpa», как учил отец Питер на уроках катехизиса…       Все это глупо, ужасно глупо, колени стынут на ледяном полу, озноб пробирает до самого сердца, а за окном — равнодушные черные небеса без единой звезды. Где же ты, Бог? Где же ты, Мадонна?       …Машина едет медленно, чересчур медленно. Правильнее сказать, она вообще не едет — стоит на месте, проклятое железное ведро, набитое болтами. Джим с трудом может усидеть на месте, внутри него все бежит, мчится, летит как ветер, обгоняет ветер, рвется вперед, в Доннегол, к брату, умирающему в холодной больничной палате…       Внешне Джим выглядит спокойным, разве что бледнее, чем обычно. Он сидит ровно, тщательно пристегнутый, руки сложены на коленях, волосы расчесаны, на новеньком сером костюмчике, сшитом по индивидуальной мерке, нет ни складки, ни пятнышка. Идеальный послушный мальчик, он уже не безымянный сирота, он — Мортимер: сегодня утром, перед отъездом в аэропорт, новые родители сообщили свое решение. Джима принимают в семью; и Ричи тоже, если он поправится. Мама Мэри, правда, сказала:       »…Когда он поправится», но запнулась и покраснела, и Джим понял, что она не слишком надеется.       Папа Роберт и вовсе ничего не сказал, отвернулся к окну, сделал вид, что рассматривает поле и холм, которые видел тысячу раз. Только дедушка не стал лгать, он был противником утешительных иллюзий.       Когда они с няней собирали вещи в дорогу, дед зашел в комнату и прямо спросил, хочет ли Джим присутствовать на похоронах брата. Няня ахнула, прижав руки к лицу, а Джим растерянно замер, вцепившись в крышку чемодана, чувствуя, как болезненно сжался мочевой пузырь и все внутренности скрутились в один пылающий узел…       Он чуть было не закричал, но дед, казалось, только того и ждал, и Джиму удалось сдержаться. Кое-как сглотнув, он прошептал:       — Ричи не умер… Если бы он умер — я бы знал…       Да, он бы точно знал это, ему не потребовались бы никакие звонки и подтверждения взрослых. Они всегда чувствовали друг друга, если Ричи тошнило, то и Джим ничего не мог есть, если одному не спалось — то и другой просыпался. Даже сейчас, на расстоянии сотен миль, Джим старался каждую ночь согреть братишку своим теплом, облегчить боль в его груди, а Ричи щедро делился особенным светом своей души, прогонявшим ночные страхи, и помогавшим играть в спектакле для родителей под названием: «Мы — мальчики вашей мечты».       — Пока не умер, но дни его сочтены. — отрубил дед. — Врачи оставили всякую надежду. Речь идет об одном: успеешь ты проститься со своим братом, или попадешь только на его похороны.       Мортимер повернулся к няньке, все еще изображавшей статую скорби, распорядился:       — Черную пару, ту, что покупали для школьных вечеров. Туфли купим на месте.       Дед сухо улыбнулся, потрепал Джима по щеке:       — Молодец, ты не плакса. Настоящий Мортимер. — это была высшая похвала, и Джим ответил вежливой улыбкой, хотя ему очень хотелось вцепиться зубами в костлявую старческую руку, с желтоватой кожей, покрытой пигментными пятнами, и рвать эту иссыхающую плоть, терзать ее, пока не треснут сухожилия и не хрустнут кости, и дед не завопит, не упадет на колени, корчась от боли…       В машине дед сидит рядом с водителем, они о чем-то беседуют. Через стекло Джиму не слышно слов, он видит только как двигаются мышцы на дедовской шее, и мечтает об удавке, которая прекратила бы эти отвратительные движения.       «Это ты, мерзкий старик, должен бы умереть. Ты, а не Ричи! Это все из-за тебя! Это ты во всем виноват!» — но, обвиняя Мортимера, не взявшего на «испытательный срок» обоих близнецов, Джим в самой глубине своей души знает, что во всем виноват он… Это он решил сразу за обоих, он не решился довериться Ричи, и это из-за него Ричи заболел и теперь умирает. И Джим знает, что если брат действительно умрет, он будет проклят навеки; бог, может быть, и простит содеянное, но сам он не простит себя никогда.       Машину трясет на поворотах, мама Мэри охает, она устала от долгой езды, и все-таки хлопочет, квохчет над Джимом, как испуганная наседка, предлагает ему то воды, то мятную конфетку. Он вымученно улыбается, выдавливает:       — Спасибо, мамочка, ничего не надо… — ему кажется, что еда и питье больше никогда не полезут в горло. Взгляд Джима не отрывается от серой ленты дороги, извивающейся между зеленых холмов, от серого неба, нависающего над ними, не пропускает ни одного дорожного знака. Десять миль… пять миль… одна миля, вот-вот покажется приют Донегол, и вдруг Джима накрывает черная удушливая волна. Он вздрагивает, наклоняется вперед, заходится в судорожном кашле, его тело сотрясается, из носа толчками течет кровь.       — О Боже, Джим!.. Мой мальчик! -кричит перепуганная мисс Мэри, она колотит рукой в стекло:       — Остановите машину! Остановите машину!       Водитель тормозит, шины визжат, как раздавленная кошка, дед выскакивает и открывает дверцу с той стороны, где сидит внук, отстегивает ремень безопасности — и Джим, свесившись наружу, блюет прямо на дорогие ботинки Мортимера, на его аккуратные брюки, на траву и на камни… В ушах стоит звон, сердце колотится как кролик в силке, из глаз потоком льются слезы, и Джим глохнет от собственного крика:       — Ричи! Ричи! Ричи!..       Трава и камни испачканы рвотой и кровью, небо падает на голову, и где-то в глубине души Джима, в самой сердцевине, еще слабо маячит и бьется алый огонек: угасающая жизнь брата. Огонек становится все меньше и тоньше, вытягивается в дрожащую красную линию, которая постепенно выравнивается и, наконец, становится совершенно прямой.       «Прощай, братец», — долетело откуда-то из ночи, и Ричи исчез.       Джим долго собирался с духом, прежде чем отворить дверь и войти. Маленькая четырехугольная комната, почти пустая, только в углу — кровать с маленьким столиком, а еще есть умывальник, табуретка и стул. Пыли нет: мисс Смит строго следит, чтобы уборка была регулярной, и даже матрас на кровати чистый. Джим осторожно присел в изножье, уперся локтями в колени, спрятал лицо в ладонях… Сердце стучало, как метроном, секунда за секундой отмеривая мгновения его жизни, красноватые вспышки в мутном сером потоке — как гирлянды иллюминации в пасмурный день на мосту Ватерлоо.       — Ричи… — прошептал он. — Ричи…       И брат отозвался:       «Я здесь, Джимми. Я всегда с тобой. Не плачь».       …В тот страшный день, когда его наконец-то впустили взглянуть на покойника, восьмилетний Джим в аккуратном костюмчике долго стоял на пороге, до боли прикусив губы, и растерянно смотрел на то, что лежало в постели — но не было его братом, просто не могло им быть. Восковой лоб, восковые губы, мучительно заострившийся нос, черные волосы — на этом восковом фоне они выглядели как приклеенный парик — тонкие, желтоватые руки, сложенные на груди… поверх такого же аккуратного костюмчика…       «Его обмыли и одели для похорон», — сказала няня Брук, и Джим взглянул на нее с искренним непониманием: для каких похорон? Как это возможно — похороны? Ричи унесут, заколотят в гроб, опустят в яму и он, Джим, никогда его больше не увидит? Никогда-никогда?       Сознание ребенка не могло этого вместить, и сознание Джеймса, давным-давно выросшего, тоже не справлялось с этим. Он смотрел в бездну, но не мог измерить ее глубину. Они с Ричи всегда были вместе, они делили на двоих все: утробу матери, постель, горшок, еду, смех и слезы, горе и радость… Они только не смогли разделить смерть, Ричи пожадничал и целиком забрал ее себе. И чтобы получить свою половину назад, Джим поделился половиной жизни.       Тогда он еще не сумел заплакать, он просто подошел к кровати и лег на брата сверху, обхватил его руками и ногами, вцепился изо всех сил, и не отпускал, хотя холод пронизывал его до костей, пробирался в самое сердце…       Взрослые втроем отдирали Джима от Ричи, но не могли с этим справиться, пока не позвали на помощь дедушку Мортимера, и тот все-таки разжал Джимовы скрюченные пальцы, сдернул мальчишку с трупа, но подействовала не сила, а слова, пришедшие к деду как откровение:       «Ричарда здесь нет! То, за что ты цепляешься — просто кусок глины… Он уже не здесь!»       Джим поднял глаза, пустые от боли, и тихо спросил:       «А где же он?» — и на этот вопрос он до сих пор не мог найти ответа.       Дверь тихо стукнула, кто-то вошел в комнату… Он узнал шаги Бастьена.       Мисс Смит провела ему настоящую экскурсию по старой части приюта, показав грубые постройки из плиточника и гранитных блоков, стоящие на этой территории еще с 18 века. Сейчас они были заняты птичьим двором и частично использовались, как склад хозяйственной техники, а раньше тут была старая кухня и прачечная. Потом пришел черед более современных, конца 1960-х, но не менее уродливых зданий, которые изначально были сделаны кое-как и теперь пребывали в столь плачевном состоянии, что их решили не реконструировать, а попросту построить рядом более новые корпуса и оснастить их современным оборудованием и обстановкой. Напоследок директриса провела его по медицинскому крылу, показав аккуратные пустующие палаты с веселыми мультяшными росписями на стенах и боксы с современной медицинской техникой, а потом подвела к старой рассохшейся двери и показала темный коридор за ней:       — Пройдите еще и туда, Роланд, посмотрите, в каком виде тут все было раньше. А я, с вашего позволения, отлучусь ненадолго… — не сообщив причину, по которой она решила покинуть его под занавес, мисс Смит быстрым шагом удалилась куда-то в сторону жилого блока, на ходу набирая номер или смс на своем мобильном.       Моран немного постоял на пороге, сравнивая современную часть и то, что так и оставалось здесь без изменений даже несмотря на щедрую спонсорскую помощь «его семьи» Донеголу. Дощатый пол в дырах мышиных ходов, сухо скрипящие половицы, стены с обветшавшей штукатуркой, выкрашенный в грязно-голубой цвет сводчатый потолок в живописных кракелюрах и запах запустения — все это резко контрастировало с чистотой и белоснежной стерильностью современной части лазарета.       Он прошел уже почти до конца коридора, когда ему послышался то ли вздох, то ли сдавленный стон за одной из дверей. Повинуясь инстинкту всегда все проверять, он осторожно приблизился к низкой двери бывшей палаты и, приоткрыв ее, обнаружил Джима сидящим в полумраке и полном одиночестве на узкой кровати.       — О, прости, я не знал, что ты здесь… — Моран заколебался в нерешительности, что ему стоило теперь сделать — остаться с Джимом или уйти и не прерывать его воспоминаний.       Судя по нетронутой обстановке, это место было чем-то памятно Мориарти. Впрочем, по выражению его опрокинутого лица и пустых глаз, не так уж и сложно было догадаться, чем именно. Поняв это, Себастьян остался в палате и, подойдя совсем близко к кровати, положил руку Джиму на затылок, привлекая его к себе.       — Я с тобой, Джим… и с тобой, Ричи…       Джим издал тихий полупридушенный вздох — больше он сейчас ни на что не был способен; просто прижаться лбом к животу Себастьяна, вдохнуть его спасительный запах и наконец-то почувствовать себя в безопасности. И — странное, немыслимое переживание, на грани транса — когда он поднял руки, чтобы обнять Морана, это сделали оба близнеца: и живой, и давным-давно умерший, но каким-то чудом возвращенный из небытия, может быть, ради того, чтобы убедиться — брат его спасен. Спасен живым человеком, сумевшим принять Джима таким, каким тот был создан, принять без вопросов и условий.       — Я с тобой, Бастьен… — прошептал Джим, и Ричи из его души прошелестел:       — И я тоже.