***
Нетрудно догадаться, что случается дальше. Пробежав одиннадцать этажей, мы, тяжело дышащие и уставшие, садимся отдохнуть плечо к плечу на краю крыши заброшенного универмага. Я намеренно пропускаю дорогу, потому что это всё слишком скучно на бумаге и слишком прекрасно в жизни. Лиза сидит справа от меня, облако волос в просторной футболке, тонкие бледные пальцы на поржавевшей решётке. Болезненно заострённые черты лица. Старый, едва слышимый аромат дешёвых цветочных духов. Узкие ступни над пропастью, все в песке и прилипших травинках. Взгляд вперёд, туда, где всё лучшее, доброе и вечное. А я в который раз смотрю на горящие крыши Олбани, и в голове рождаются все эти вечные, банальные мысли. — Ты никогда не хотела уметь летать? — спрашиваю я не у Лизы — у себя. Но она отвечает: — Нет, — и рассеянно улыбается куда-то вдаль. — Я всегда мечтала не уметь падать. Небо чернеет, и за облаками скрывается всё. Закатное солнце, этот день, миллионы дней, ушедших навсегда. Ухмылка Кристы, смех Ричи, мои фотографии, Лизин «Кэнон». Дым её сигарет, тепло её поцелуев. — Мы ведь ни разу не гуляли под дождём, да? — спрашивает меня Лиза. Я не отвечаю. Я слишком устала для ответов. Для разговоров, для оправданий, для примирений. Безразличие накатывает липкой волной. Словно бёдра навсегда приклеились к расплавившемуся металлу крыши. А губы никогда больше не раскроются. Лиза обнимает меня сзади за плечи, я чувствую её слегка липкие пальцы, её волосы, щекочущие мою шею и грудь, когда на плечо опускается Лизина голова. Мне кажется, я чувствую, как бьётся жилка на её виске, как кровь шумит по венам, стучит сердце. Всё это длится какую-то долю секунды, а потом тучи расползаются, солнце заходит и небо до самого горизонта покрывается сумеречной дымкой. Дождь нас обламывает, но мы всё равно спускаемся вниз, в город. — Хэйми действительно твой парень? — спрашиваю я и не сильно хочу слышать ответ. — Нет. Мы просто трахались пару раз, — её голос звучит беззаботно. — До или после того, как мы?.. — я не договариваю, потому что не знаю, что должна сказать. После того, как мы познакомились? начали встречаться? перепихнулись на крыше? — А какая разница? И правда, какая разница. Мы молчим. Не знаю почему, но мне кажется, будто все слова уже произнесены. Я всё жду, что Лиза скажет что-нибудь странное, как всегда, и мы снова начнём одну из наших нелогичных бесед. Я хочу поговорить о Восточном побережье, и о красной дорожке, и о книгах Фицджеральда. О первой любви, о вреде сигарет. О Ричи. Мне нужно материться и дурачиться, как в ту первую ночную прогулку. — Я хочу чёрную маску в виде головы шакала, — вот что должна сказать Лиза, но она молчит. Мы стали серьёзнее всего за несколько месяцев. Что же с нами случилось? — Что с нами случилось? — спрашиваю я и снова не жду ответа. Лиза выполняет мою молчаливую просьбу и не произносит не слова. В темноте болезненно светятся её глаза и краснеет огонёк сигареты. Надо же, я привыкла к запаху Pall Mall. И уже не обращаю внимание, когда Лиза закуривает. Краем глаза я вижу протянутую мне пачку и мотаю головой. Хватит. — Знаешь, — срывается с моих губ неожиданно для меня самой, — В ту ночь, когда ты исчезла на три дня и я была на школьной вечеринке, я переспала с Джошуа Ричи. — Потрахалась с Ричи, — добавляю уже с нажимом. Мне хочется, чтобы это звучало обвинительно. Но поскольку Лиза молчит, выходит просто жалко. А она всё не отвечает. И эта последняя, нелепая, отчаянная попытка поддержать разговор проваливается в ночь. Я слышу жаркий ветер в невидимых сумрачных деревьях вдоль тротуара, слышу скрип подошвы об асфальт, слышу своё дыхание, сбивчивое, и Лизино, частое. И я бы хотела сказать ещё что-нибудь такое, чтобы она обернулась, посмотрела на меня, ударила или поцеловала, но слова не находятся. Раньше они слетали с губ сами собой. А теперь если уж говорить, то придется много и долго, а я не могу, не хочу. Лишь напоследок, когда тёмная и слегка сутулая фигура Лизы приваливается к моей калитке, словно без сил, я слышу свой голос, говорящий: — Знаешь, ты была права. Я не лесбиянка. И я преувеличенно бодро взбегаю вверх по ступеням крыльца, чтобы поскорее скрыться в вырвиглазной тьме ярко освещённой гостиной. Чтобы знакомые, опостылевшие, безразличные взгляды родителей, Шона, Сильвы вытеснили одно мгновение блеска тёмных глаз в свете давно подохшего заката. Густо накрашенные ресницы. Обветренные губы. Рука на моей руке. Да я, оказывается, чёртов романтик.***
У двери меня встречает отец с моим рюкзаком в левой руке. В воздухе словно тысяча вольт. Он говорит: — Ну что, пришла? — и вынимает из рюкзака самокрутку из желтоватой бумаги.