Снег в августе, или Я хочу чёрную маску в виде головы шакала

Нахуй. Думаю я, выкидывая пустую пачку New Port в окно. Картонный прямоугольник ударяется о подоконник, делает пируэт и застревает в ветках дерева напротив. Прямо на уровне глаз. Я чертыхаюсь и пытаюсь дотянуть до ветки с целью потрясти, встаю на цыпочки, перегибаюсь через подоконник… И захлопываю окно. Нахуй. Всё равно Сильва знает, что я тырю её сигареты. А родители в наш срач, то есть нашу с ней комнату, уже сто лет не заглядывали. Сигарету, до сих пор торчавшую у меня из рта, я прикуриваю от патриотичной зажигалки с орлом. В первый раз я сказала «Нахуй», потому что хотела бросить курить. Вчера, размышляя о смысле жизни под одеялом, как миллионы девочек-подростков в Олбани (хотя здесь миллиона не наберётся) или даже во всей Калифорнии (а вот здесь вполне). Я ещё думала о Чеховском ружье, которое обязательно должно выстрелить. Всё, что было в самом начале, должно аукнуться в конце. Ну, например, меня кидает Лиза, я прибегаю домой в слезах, а тут Сильва, эта зараза, трогательно говорит мне, что давно бросила курить и покупала этот чёртов New Port специально для меня. Раз я постоянно говорю об этих сигаретах, то с ними точно должно быть что-то связано. Какой-нибудь крутой поворот в моей жизни. Решающее событие. Мгновение, меняющее всё. Или вот Шон. Зачем ему было делать каминг-аут в день нашего с Лизой знакомства? Теперь это должно, просто обязано играть на сюжет. Допустим, мой горячо любимый брат познакомит меня со своим парнем, назовём его Теодор — нет, нет, это не отсылка к Хэйми! — и мы с Теодором влюбимся друг в друга с первого взгляда. Уедем куда глаза глядят и проживём остаток своих дней в зубодробительно милой гетеросексуальной любви. Видите, как меня заносит? Пора бы запретить мне думать. И мне хорошо, и для общества полезно... Но это так, шуточки. Снизу голос выкрикивает моё полное имя, и Констанция Имя-по-Матери Имя-по-Бабушке спускается по лестнице. Я иду узнать, чего им всем, блин, надо. Моё почтенное семейство сидит внизу, застыв в неестественных позах. Как на картине неизвестного художника, репродукция которой висит у нас на стене в кабинете изобразительного искусства. На переднем плане стол с грязной скатертью, брат на табуретке, сестра в кресле. На заднем — мать, закрывающая собой раковину с горой немытой посуды, батя с видом финансового воротилы из пятидесятых. Поэтому когда они говорят, что должны сказать нам, детям, что-то важное, это не сильно меня удивляет. — Дети, мы должны сказать вам кое-что важное, — начинает мама своим самым неприятным вкрадчивым голоском. — Что-то, что изменит нашу жизнь. Возможно, самым радикальным образом. Эту фразу, это «самым радикальным образом» она подцепила невесть где и всё продолжает бесить нас ей. — Мы должны были сказать об этом вчера, — вступает папочка. — Но Констанция шлялась до полуночи, — он выделяет голосом слова «шлялась» и «до полуночи», хотя я вернулась часов в десять. — А сегодня за завтраком… — начинает мать, но отец перебивает её: — А сегодня вместо завтрака Сильва была чёрт знает где! Папаша произносит это своё самое страшное ругательство с видом уставшего гопника и бьёт ладонями по столу. Это окончательно разрушает его первоначальный образ моложавого старичка, оставшегося в двадцатом веке. Шон в кресле шевелится и подаёт голос, но никто не слушашит, что он там шепчет. Родители продолжают. — Мы переезжаем в Сиэтл, — говорит мамаша с вымученной улыбкой задолбавшейся сестры милосердия. — Я получил там работу, — батя тщеславно улыбается, и его щетина блестит на жирном лице. Описать мою реакцию? Не думаю, что в этом есть необходимость. Потому что ни в одном языке мира нет слова, обозначающего горечь от расставания с девушкой, которую ты ненавидишь. Или даже не так. Радость облегчения, омрачённую счастливыми воспоминаниями прошлого. Боязнь, что никогда не сможешь повторить всё, что держит тебя здесь. Шон говорит: — Ну и чудно. Сильва говорит: — Да ну вас нахуй с такими шуточками. Мать говорит: — В сентябре, наверное. А я думаю о небоскрёбах и немного о Лизе. Потому что, не видя её почти две недели, я начинаю забывать, как мне без неё плохо и как хорошо с ней.

***

Мне не хочется говорить о том, что случится дальше. Просто немного противно. Но всё же я скажу. Всё начинается с того момента, когда на калитке я вижу свои фото, приклеенные изолентой. Контрастная, чёткая, даже почему-то симпатичная я. Лежу на спине, прижимая к груди одеяло. Вспышка. Смеюсь, обхватив себя руками. Вспышка. Поворачиваюсь голой спиной, взгляд из-за плеча. Вспышка. Придерживаю одеяло одной рукой. Вспышка. Закрываю грудь руками. Вспышка. Одеяло падает, я целую объектив. Вспышка. Вспышка. Вспышка. Я помню тот день как никакой другой. Помню смеющуюся Лизу, голую, с «Кэноном» в руках. Рэбэл две тысячи. Где-то на этом моменте мне и становится противно. Понятно, что я делаю дальше. Судорожно срываю фотографии обеими руками, чтобы за поворотом снова увидеть такие же. А потом на дверях «минимаркета». Сколько же народу увидело это и почему никто не снял? Всё это пустые вопросы. Я вижу эти чёртовы куски фотографической бумаги в руках ухмыляющейся Мегги, вижу, как Алана с довольным видом расклеивает их на старом дубе. И ничего, ничего не могу поделать. Из всех мыслей, которые могли придти мне в голову, появляется только одна: «Почему, Констанция, почему ты, блядь, не догадалась прикрыть лицо?» «Никому нельзя доверять,» — говорила мне Сильва в свои тринадцать, когда её изнасиловал её первый парень. Тогда я думала, что она шлюха и сама напросилась. Теперь я понимаю, что шлюха здесь только я. Мелкие пацаны смеются из-за угла. Баскетболисты на площадке в открытую показывают пальцами. А ещё Криста и Ричи. Они провожают меня взглядом, когда я прохожу мимо них, и мне наконец-то становится стыдно. Они кричат мне: «Шлюха!», — и хохочут. Наверное, я не покраснела, потому я вообще никогда не краснею, но уши горят и в висках стучит. Такое чувство, будто вся школа, весь квартал вышел на улицу полюбоваться на мои интимные фотки и на мой позор. Не поверите, до меня только сейчас доходит вся суть. И вся эта Лизина странность, которая так притягивала, весь её неестественный смех, её скрытность, эгоизм, всё её соблазнение — всё это складывается в единую картину. Неужели только ради того, чтобы?.. Это не укладывается у меня в голове, и всё это настолько противно, и мерзко, и больно, и просто жалко… Я не могу думать о Лизе, я не хочу думать о ней. На душе погано, и в июльскую жару я чувствую себя так, словно меня окатили ледяной водой. Хочется спрятаться и не видеть людей больше никогда в жизни. Но вместо этого я бегу в сторону, прямо противоположную моему дому. Даже не срываю свои фотографии с чужих заборов. И не смотрю по сторонам, что бы не видеть огромную надпись «Пинс — шлюха» на стене старого склада. На самом деле, никакой надписи там нет. Это уже моё больное воображение, но легче отнюдь не становится. Я хочу на крышу. Это превращается в болезненную потребность. Хочу зарыдать, глядя на город, чтобы солнце напекло мне голову, ослепило, я потеряла сознание и свалилась нахрен с высоты одиннадцати этажей. Но понимаю, что не смогу придти туда без Лизы. Тогда я сворачиваю и несусь туда, где вчера было даже хуже, чем сегодня. Мусорный бак на газоне так и не подняли, третья ступень крыльца по-прежнему отсутствует. Но здесь хотя бы нет моих фотографий. Я исступлённо колочу в дверь Аманды, и она открывается. В гостиной хозяйка, Марк, близняшки, ещё кто-то в тени. И все они смеются; смеются надо мной… На самом деле нет. Дверь не открывается. За ней никого нет. Это я всё придумала. Я вспоминаю про какой-то код, который выстукивала Лиза, но всё это, кажется, было так давно... Сюда, наверное, периодически наведывается полиция, и просто так дверь не откроют. И, видно, мне всё-таки напекло голову. Потому что когда я обессиленно падаю на рассохшиеся ступеньки, на мои ноги спадает белая пена кружевной юбки. Тень от ковбойской шляпы падает на моё плечо, так близко мы сидим. Я не знаю, откуда тут взялась Лиза и как давно она здесь. Я просто ненавижу её так сильно, что даже не могу сдвинуться с места. — Ну ты и сука, — шепчу я, потому что голос не слушается. От Лизы исходит кислый запах сырого табака. — Ну ты и сволочь! — кричу я. Она поднимается, я вскакиваю следом. Хочу ударить, но не могу, сама не знаю, почему. Мы ещё много чего друг другу говорим, точнее, я кричу, а она молчит. Но я не хочу рассказывать об этом. Мне слишком противно.

***

Когда я возвращаюсь домой, Сильва наконец-то ловит меня за доставанием сигарет из её тумбочки. Она улыбается и говорит: — Знаешь, сеструха, я давно бросила курить и покупаю этот чёртов New Port специально для тебя. На самом деле нет, конечно. Ей просто насрать.