***
А утро встречает меня милой семейной картиной. Мама пьёт кофе, недовольно щурясь на отца, Сильва красит ресницы прямо за столом, а папа с Шоном пытаются нормально поесть. Все мы уже привыкли кушать под прицельным огонём подозрительного взгляда матери. На мою тарелку приземляется яичница, и я облизываюсь. В животе недвусмысленно урчит. За столом что-то не то. Такое чувство, что я в открытом поле под грозовой тучей. Только вместо высокого дерева, в которое обязательно долбанёт пятьсот тысяч ампер электрического тока — единственное, что я помню из физики… Вместо дерева Шон и отец. Потому что каждый раз, когда мамин взгляд цепляется за сына, она мрачнеет чуть больше, и все сильнее косится на мужа. Назревает ссора. О господи. Можно подумать, я к ним не привыкла. Сильва заканчивает красить глаза, противным капризным голосом тараторит что-то вроде «покамампокапап» и входная дверь захлопывается за ней. В этот момент посреди моего воображаемого поля ударяет молния. Мать поворачивает к отцу и нервно кашляет. Я заранее вздыхаю и утыкаюсь в тарелку. — Милый, мы… — елейно шепчет она, что так не вяжется с воинственным блеском её некрасивых глаз. — Мы так и не пришли к единому мнению в нашем разговоре. Слово «нашем» выделяется голосом. Отец тяжело вздыхает и ковыряет вилкой яичницу. — Дорогая, я хотел сегодня придти на работу пораньше и разобрать бумаги… Ох, я просто обожаю эти его отмазки. Но эта уже не оригинальна, отмечаю я про себя. Впрочем, мне плевать, о чём они там говорят. Мысленно я ставлю интеллигентное переругивание родителей в фоновый режим и концентрируюсь на яичнице. Где-то там, в другой вселенной относительно её, яичницы, и меня, мать нервно барабанит по столу наращенными ногтями. Я не смотрю на неё, но представляю себе её серьёзный и укоризненный взгляд, устремлённый на несчастного мужа. — Это касается твоих детей, а ты уходишь от разговора как можешь! — взвизгивает вдруг она. Шон дёргается. Я пытаюсь поесть. Наверняка отец сейчас смотрит на жену поверх очков и с мученическим выражением на лице. Я выучила эти сцены наизусть. Сейчас мой слабохарактерный родитель выждет драматическую паузу и что-то скажет, вызвав приступ лютой злости у матери. Три, два, один… — Дорогая, не кипятись. Что ты хочешь от меня услышать? И вообще, я не обязан говорить о гееях за нашим столом. Я резко отрываю взгляд от тарелки и смотрю на родителей. Надо же, у них появилась новая тема для споров! Это становится почти интересно… — Ты ничего и никому не обязан, это заметно, — мама фыркает и готовится взорваться. — Однако я не понимаю, как ты можешь спокойно относиться к таким… непотребствам! Что, если к тебе пристанет гей, ты вежливо откажешь? Ну уж конечно! А может, еще и маленьким детям расскажешь, что это нормально? Я понимаю, что она завелась, но мне вобщем-то плевать. Я кошусь на Шона, стараясь, чтобы он не заметил. Кажется, думаю я с горькой иронией, наши родители выбрали наилучший способ общения с сыном — амнезия. Интересно, они притворяются или серьёзно забыли, что мой братец умудрился родиться геем? — Успокойся, зайка! На этих словах я понимаю, что яичница просится обратно. Фу, господи, фу. — Ты утрируешь, — всё увереннее продолжает отец, втягиваясь в этот тупой спор. — Да, я понимаю, что эти их однополые браки — это не самая лучшая идея. Но в Массачусетсе никто от этого не умер. И вообще, мы современные люди и должны проявлять уважение ко всем. Да-да, — он говорит это с неестественным пафосом, словно сам не верит в свои слова, картинно поправляет очки и пытает продолжить кушать остывающую яичницу. Мне смешно. Шону, наверное, не очень. — И откуда в тебе это притворство, эта «толерантность»? Мать встаёт в позу, оставляя кружку с кофе. В её голосе звучит недовольство и то, что она считает сарказмом. — Тебе абсолютно наплевать на весь этот ор, на все эти жуткие парады? А ведь скоро дойдёт до того, что детям начнут объяснять в садах и школах, что это нормально! Вот почему, почему ты игнорируешь подобный ужас?! Ужас. Какой ужасный ужас. Да, мамочка, да. Шон, твою мать! Стукни ты кулаком по столу и свали отсюда ко всем чертям! Но он сидит и делает вид, что ест. Иногда мне кажется, что скорее у Сильвы есть яйца, чем у моего милого братика. Мама входит в раж и произносит слово «толерантность» ещё раз, смакуя его и с фырканьем выплёвывая мужу в лицо. Но всё портит отвратительный нервный смех, вылетающий из её сжатых в ниточки губ. По её лицу ползут отвратительные красные пятна, которые не скрыть даже дешёвым тональным кремом. Меня зовут Констанция и моя мать — истеричка. Аплодисменты. — А чего ты смеёшься? — отец так смешно петушится, что я невольно фыркаю. — Чего ты смеёшься? Я американский гражданин и полностью толерантен. Хоть ты негр, мусульманин или гей — я толерантен, да. Интересно, он сам понимает, как неестественно это звучит? На этом моменте, кажется, спор резко надоедает обеим сторонам. Мать снова садится за стол, берёт в руку чашку остывшего кофе и продолжает с каким-то усталым надрывом, как плохая актриса на сто двадцать первой репетиции: — Но дорогой, мы относимся к ним с таким пониманием, а они нас просто не берут в расчёт! Пусть делают что хотят у себя в спальне, но я не хочу, — она переводит дыхание и ещё больше повышает голос, — Чтобы мои дети видели на улице целующихся мужиков! — Да, да, да, хорошо, я согласен: браки — это уже слишком, — с наигранным апломбом заканчивает свою речь отец. На этом моменте я торопливо прощаюсь, с грохотом отодвигаю стул и, подхватив пакет с завтраком, рюкзак и остатки здравого смысла, выбегаю вон из этого дома.***
Школа тоже не встречает меня с распростёртыми объятиями. Я, естественно, опаздываю и врываюсь в кабинет литературы потная и запыхавшаяся. Под пристальным осуждающем взглядом лысеющего мистера Я-Всё-Равно-Не-Помню-Его-Фамилию я протискиваясь мимо чужих парт и тяжело опускаюсь на свой стул, пытаясь поймать заблудившееся в груди дыхание. Вонь дешёвого лака от парты Мегги равна константе… После урока я, как и после всех уроков на этой неделе, пытаюсь смыться подальше от Кристы, Мегги и всей их компании. Особенно от Джошуа… Чёрт, как же противно! Однако не успевает моя нога мелькнуть и скрыться за поворотом, как заспиной раздаётся капризный окрик: — Пинс! Констанция! Я останавливаюсь и бессильно прижимаюсь лопатками к тёплой стене. Интересно, думали ли родители, называя меня в честь героини Дюма, как смешно будет звучать имя их дочери в тесном школьном коридоре? Криста и Мегги с дружелюбными улыбками обступают меня. Где-то за их спинами маячит голливудский красавчик Джошуа, мечтающий трахнуть меня на глазах своей девушки. — Констанция! — с преувеличенной радостью восклицает Криста. Можно подумать, ей так нравится моё имя. — У меня такое чувство, что ты от нас прячешься. Надо же, догадалась! — Ну что ты! — говорю я вслух, улыбаясь самой искренней улыбкой на свете. Мы с Кристой сверлим друг друга умильными взглядами где-то с полминуты. — Мы вообще-то хотели пригласить тебя на вечеринку в честь окончания учебного года, — нарушает наше молчание Мегги. Своим тонким голосом она произносит каждую фразу с интонацией обиженного ребёнка. Слова растягиваются, как жвачка, которую Мегги жуёт сутками напролёт. Криста кивает осторожно, словно боясь испортить отсутствующую причёску. Ричи из-за её спины криво и весьма сексуально улыбается. Они все смотрят на меня, понимают, что не дождутся ответа, и наконец-то отступают. Они отходят, а я стираю со лба пот тыльной стороной ладони. Вечеринка? Да идите нахуй! Но сердце почему-то колотится так, как будто они грозились меня убить, а колени весьма ощутимо дрожат. Чёртова трусиха! — думаю я о себе с раздражением. Мне просто жизненно необходимо умыться. Мысленно я в который раз радуюсь, что не накрашена. А смысл? Ведь если замазывать тоналкой прыщи на одной щеке, то придётся и на другой, и на лбу, и на подбородке… А если заштукатурить всё лицо, придётся красить глаза, и тогда от жары тушь потечёт, соберётся чёрными пятнами на веках и вокруг… Ледяная вода на лице отрезвляет и приводит мысли в порядок. Очень жарко, думаю я. — Очень жарко, — со вздохом произносит знакомый насмешливый голос рядом со мной. Я поднимаю голову; в треснувшем зеркале отражается моё покрасневшее лицо, а чуть поодаль — тёмные глаза, бледный лоб, впалые щёки, волосы цвета горького шоколада. Лиза выглядит как-то нездорово. Она протягивает мне наполовину скуренную сигарету. Я затягиваюсь, ощущаю в горле холодный привкус ментола и на выдохе вношу свою порцию дыма в прокуренный воздух. Краем глаза улавливаю, как Лиза пошатывается и опирается худой рукой о сколотый край раковины. Я напряжённо смотрю на то, как она вымученно улыбается, и говорю: — Пошли отсюда. … В ту самую секунду, когда за нами закрывается дверь женского туалета, хрупкая фигура Лизы бессильно оседает на пол.