Снег в августе, или Я хочу чёрную маску в виде головы шакала

Я пару секунд стою в ступоре, а потом больно ударяюсь коленями об пол рядом с Лизой. Первая мысль в голове — самая тупая. Лиза умерла? На душе резко холодеет, а сердце проваливается в пятки. Впрочем, не я одна пугаюсь до остановки дыхания. Вокруг собирается толпа, учителя, одноклассники Лизы… Я весьма некстати вспоминаю, что так и не поинтересовалась, в каком классе она учится. Кто-то умный — не я — догадывается позвать медсестру с нашатырём. В жарком воздухе разливается резкий, бьющий по рецепторам запах. Лиза морщится и поднимает голову. Я заглядываю в её раскрывшиеся глаза. В них всё тот же смех, и я перевожу дыхание. Возбуждённая толпа, нависшая над нами, гудит сотней вентиляторов и сжимает круг. Медсестра смотрит на меня усталым взглядом и просит отвести обессилившую мисс Смит домой. Мисс Смит — это, оказывается, моя Лиза. Я, всё ещё находясь в оцепенении шока, помогаю ей подняться и приобнимаю за костлявые плечи. Никогда бы не подумала, что во мне может быть столько нежности и искренней заботы о ближнем. Толпа расступается. Я нерешительно поддерживаю Лизу, словно боюсь, что она упадёт вновь и разобьётся, как фарфоровая кукла. Но стоит лишь нам выползти из-под тени крыльца в раскаленный ад ослепляющего солнца, Лиза оживает. Она высвобождается из моих объятий, встряхивает головой и достаёт сигарету. Я не успеваю разглядеть название и просто неодобрительно смотрю на Лизу. «Ты точно уверена, что тебе можно сейчас курить?» — хочу спросить я, но молчу, молчу… Конечно, меня чертовски пугает и, признаюсь, интригует всё произошедшее, но что-то в глубине души подсказывает, что лучше промолчать. Быть может, это новорождённый такт. А Лиза как ни в чем не бывало закуривает, всё еще молча, и возвращает меня к действительности. До работы четыре часа. И мне снова придётся доставать из холодильника влажные банки с заманчиво-ледяным пивом, лепить ценники на коробки с прошлогодним печеньем и раскладывать по полкам чипсы. Трепаться о жизни с жирдяем Перри, изображающим охрану. Истекать потом под фирменной футболкой «Parker & Co.» Нерадужные перспективы, вздыхаю я про себя. А вслух говорит Лиза, которую, видимо, начинает тяготить некоторая неловкость нашего молчания. Вот уже как пару кварталов мы двумя престарелыми черепахами плетёмся по направлению вовсе не к Лизиному дому. Я, впрочем, даже и не знаю, где он находится. Но я прекрасно тебя понимаю, мисс ты ебучая симулянтка Смит. Почему-то я не верю в обморок, хотя видела его своими глазами. Мне даже сейчас кажется, что он вроде как был настоящим… Но всё же это что-то из разряда мастурбации на защите проектов по химии. — Как там у тебя с этим Рикки? — смеясь, спрашивает Лиза, весьма бодро шагающая рядом со мной. — Ричи, — на автомате поправляю я. — Джошуа Ричи. И у нас с ним ничего нет. Лиза, прищурившись, пристально смотрит мне в глаза и с лёгким смешком выпускает дым в лицо. Я морщусь. — Знаешь, я думала, ты будешь больше переживать, — говорит она наконец. — Из-за чего? — Из-за всего. Я смотрю в недоумении и понимаю, что ответа не дождусь. Полуденное солнце слепит, я щурюсь, но всё равно слезящимися глазами смотрю на горизонт. Столько знакомое заброшенное здание маячит уже совсем близко, и в его разбитых стёклах отражается белый диско-шар солнца. — Вообще-то, — говорю я просто так, чтобы заполнить пустоту. — Я не любительница страдать. У меня была первая любовь… У всех была первая любовь. Хотя я теперь не знаю, может, просто влюблённость… Детская такая, ну знаешь. Из горла вырывается скомканный нервный смешок. Я судорожно облизываю пересохшие от жары губы. На языке солёный привкус пота. Лиза едва заметно кивает, и я продолжаю: — Это было… Мне было двенадцать, в общем. Знаю, это тупо, мы пиздец мелкие были, но я ему всё-таки призналась. Ну и он меня… Типа как послал вежливо. Воспоминания о том пацане из шестого класса вызывают даже не грусть, а какой-то ностальгический смех, если такой вообще существует. Наверное, во всём виновато присутствие Лизы. Тут она подаёт голос. — А что я… Я, честно, никогда не понимала этих ванильных страдашек насчёт безответной любви. Когда ничего ещё не было, это не так уж и плохо, — она вздыхает и как-то необычно, робко улыбается. — В миллион раз страшнее, когда всё было, но как бы ничего не значило. Она так говорит, как будто ей это знакомо не понаслышке, и в самый разгар жаркого майского дня меня пробирает дрожь. Становится немного неловко. Мы проходим несколько метров молча, пока я не замечаю протянутую Лизину руку с сигаретой в покрасневших пальцах. Я покорно закуриваю, удивляясь, до чего же докатилась. Раньше я курила раз в день, и каждый чёртов раз раскаивалась. Но я делаю затяжку и пересохшее горло наполняется неприятным дымом. Но курить неохота. В кои-то веки мне самой не хочется травиться. Я выпускаю дым в раскалённый воздух. Однако я машинально пытаюсь затянуться еще раз, но Лиза останавливается на месте и резко перехватывает мою руку. Где-то полсекунды я тупо смотрю на нее, на её острые скулы, расплывчатые за слоем дыма, в её глубокие глаза. Костлявые пальцы больно впиваются в мою кожу. Я, конечно, тянусь навстречу и накрываю губами эти бледные губы напротив. Весь мир останавливается, и под палящим солнцем мы даже не целуемся, а просто стоим, соприкоснувшись губами. Душа, кажется, готова вырваться из груди, и лететь, лететь, и в это это же время где-то в районе солнечного сплетения что-то защемляет. И становится почти физически больно, словно самое дорогое с треском отрывается от сердца. Но чтобы заплакать, надо оторваться от этих сухих горячих губ, насквозь пропитавшихся табаком, прервать лихорадочный недопоцелуй, а я не могу. Лиза отстраняется первая и смотрит в землю. Кажется, у нас обеих одновременно появляется ощущение, что мы перешли какую-то невидимую грань. Которую вообще-то переходить не стоило. Мы идём рядом, так банально курим, и что-то неуловимое возникает между нами, какая-то связь, болезненная, неразрывная, весенне-сладкая, до тошноты нежная. Я скатываюсь в унылую романтику, да, да. Что случилось с этим миром? Со мной? Но всё уходит так же внезапно, как появляется. Я чувствую усталость. Из всего, что могло бы случиться со мной в эту минуту, только лишь усталость. Чёрная громада заброшенного торгового центра вырастает перед нами. Лиза медлит и курит, выпуская облако дыма за облаком. Я стою так близко, что чувствую жар, исходящий от её плеча под тонкой тканью футболки. Лиза кидает бычок на землю, и я делаю то же самое. Мы проделываем весь путь до нашей крыши в тишине, но не потому что не знаем, что сказать. Просто кажется, что слова испортят то нечто хрупкое, почти нереальное, образовавшееся между нами, когда всё старое безжалостно треснуло, оставив позади себя лишь жалкие осколки. Осколок по имени Первая Любовь — нет, Первая Влюблённость. Осколок Джошуа Ричи. Осколок жирная кошка Аманда. И вот мы наверху. Там, внизу, в жёлтом свете по-июльски палящего солнца — старый добрый Олбани, такой знакомый, такой родной. А напротив, сизым облаком дыма на фоне раскалённого неба — Лиза, мой май, мои шестнадцать лет, моя первая… Нет, вовсе не первая и не влюбленность даже. Мой персональный темноволосый призрак, являющийся жаркими днями из волшебной лампы на обшарпанном подоконнике женского туалета. Она ближе ко мне, чем я к ней, или наоборот. Это звучит одинаково абсурдно и одинаково правдиво. Я на долю секунды хочу спать, а потом и сама не понимаю, что мне надо. Сердце защемляет от нестерпимого желания столкнуть Лизу с крыши прямо вниз, на раскалённый асфальт и обнять, прижать к себе до сломанных рёбер и никогда, никогда не отпускать. Я понимаю, что нужно что-то сказать, но слова застревают в горле. Лиза подходит, стараясь сделать это грациозно, но шаркает подошвой об металл крыши. Этот звук отрезвляет меня, и я наконец-то смотрю ей прямо в лицо. — Сегодня очень жарко, — говорит Лиза тоном британских аристократов. — Вчера было не так. Жарко. — Жарко, — соглашаюсь я и киваю для убедительности. Мы упорно делаем вид, что это нормально — говорить о погоде с человеком в трёх дюймах от тебя. Тут что-то снова неуловимо меняется и Лиза наклоняется к моему лицу… У меня дрожат колени. А ведь это даже не твой первый поцелуй, Констанция! Вы только что целовались, там, внизу! Но я понимаю, что это нечто большее, чем просто поцелуй. Яркий, горячий, влажный. Лизины обкусанные губы ползут по моей шее вниз, к вырезу футболки. Ноги не держат, и я легко поддаюсь, когда Лиза толкает меня на один из этих странных выступов, которые непонятно зачем делают на крышах. Под задницей нагретое железо. Затылок горит от солнца, а кожа — от этих чёртовых поцелуев. — Прости, — шепчет Лиза, и в её тёмных глазах светится улыбка. — Прости, я просто слишком сильно хочу тебя. И за что она извиняется? Ведь мне никто и никого не говорил ничего подобного! И я таю. Худые руки стаскивают с меня футболку, и перед глазами всё мутнеет от жары и чего-то ещё, едва уловимого. Я бессильно прижимаю Лизу к себе. Нос утыкается в её мягкие тёплые волосы, и в самой глубине моего воспалённого сознания навсегда запечатляются запахи табака, клубничного шампуня, а ещё настоящий, природный, Лизин запах, не похожий ни на что другое в этом и во всех других мирах. Она снимает свою одежду, а я свою, и это почти как в блевотных фильмах про любовь, только чуть более неловко и в сто, тысячу, миллион раз круче. Нога, застрявшая в узкой штанине, не желающая расстёгиваться застёжка лифчика, неловкий смех, смущённый взгляд, кружащее голову жестокое полуденное солнце — и эти губы, эти поцелуи на всём моём теле, на каждом миллиметре кожи, каждой родинке. И я всё сильнее чувствую, что хочу — чёрт, какое пошлое и до жути банальное слово! — да, хочу Лизу не меньше, если не больше, чем она меня. И всё это ужасно, неправильно, до крайней степени отвратительно, и я даже пытаюсь оттолкнуть эту наглую девчонку, но руки, естественно, меня не слушаются. И я забиваю на бесплодные попытки здравого смысла вразумить мою заблудшую душу. Нахер! Потому что какое это имеет значение, если все молекулы, составляющие Констанцию Пинс, и все атомы этих самых молекул млеют от тепла, неумолимо растекающегося по телу, а в голове остаётся только одна мысль — пусть Лиза никогда не останавливается. И я отвечаю ей без единого слова, делаю что-то, в чём едва ли отдаю себе отчёт, не могу даже подобрать название, потому что буквы не складываются в слова, а слова — в предложения. Но Лиза шепчет, чтобы я продолжала и что я самая охуенная на свете. И всё становится так просто, легко, жизненно необходимо, но бездумно и бессмысленно, банально и прекрасно, и жарко, слишком жарко. Я знаю, что первый секс бывает дерьмовым. А ещё знаю, что люди очень любят врать.

***

И вот мы сидим вдвоём на этом дурацком выступе крыши, даже не надевая футболок, прислонившись друг к другу вспотевшими плечами. Мне напекло голову. Перед глазами мелькают чёрные мушки и солнечные блики, а ещё так некстати наворачиваются непонятные слёзы. — Что мы натворили? — хочу спросить я. — Что теперь будет? — хочу спросить я. — Зачем ты издеваешься надо мной? — хочу спросить я. Но не издаю ни звука, потому что просто не могу испортить это волшебное молчание. Наверное, я всё-таки счастлива. Как называется чувство, когда так хорошо, что хочется сдохнуть?