***
Мы лезем на крышу, я первая, Лиза подсаживает меня, и подол моего странно смотрящегося в такой ситуации платья окутывает её голову. Лиза пришла ко мне домой и обещала показать место, откуда виден весь мир. С крыши старого, давно закрытого универмага этот мир и правда виден, и мир не самый радужный. В ослепительном свете заходящего солнца серый грязный город выглядит разлагающимися останками чего-то некогда прекрасного. Крыши, крыши, крыши. А вдалеке чёрная полоска океана сливается с раскрашенными, как золотой краской из баллончика, облаками. Вспоминаю, как первый раз выехала отсюда. Мне было семь или девять, мы с папой и Шоном ехали к каким-то родственникам куда-то. Было обычное серовато-дымчатое утро, когда мы остановились около Анзы. Я вышла из машины, полусонная, и тупо смотрела на воду. Прозрачную, бесконечную и, наверное, чертовски холодную. Шон возбуждённо прыгал вокруг, а я просто стояла, облокотившись о капот, и думала о своём, или вообще ни о чём не думала. В тот день я впервые осознала, что кроме побережья где-то есть ещё жизнь. Наверное, тогда и появились мечты свалить отсюда нахер. Но сейчас мне уже шестнадцать, а перед глазами всё тот же родной пейзаж Олбани, только с высоты. Крыша горячая, голову явно напекло. Лиза улыбается мне, и я чувствую это спиной. Пролетает секунда. Лиза бежит на самый край, до решётки, отделяющей нас от пропасти, и стремительно перегибается через неё. Я замираю. Лиза разворачивается, смеётся мне в лицо, и её смех разлетается над городом. Ветер раздувает тёмные волосы. Лиза перебрасывает ногу через решётку. Сердце пропускает удар, а она просто хохочет, наконец-то искренне, и балансирует на одной ноге. Резкий порыв ветра парусом поднимает на мне платье. Вся тонкая и такая призрачная фигурка Лизы качается едва заметно и кубарем скатывается мне под ноги. Я ору что-то нечленораздельное, а она с блаженством глядит в небо, щурясь и тяжело дыша. Я молча смотрю сверху вниз пару секунд, а потом ложусь рядом, расправляя платье. Раскалённый металл крыши обжигает кожу сквозь тонкую ткань. Мы с Лизой, почти незнакомые, лежим, как влюблённые, соприкасаясь ушами. От её мочек пахнет дешёвыми сигаретами и утренними духами. Она протягивает мне через голову мятую пачку Pall Mall. Внутри сиротливо болтаются две сигареты. Неужели она выкурила всю пачку в одиночестве? — Неужели ты выкурила всю пачку в одиночестве? — Поделилась с тобой. — Ты могла упасть! Разбиться! — я наконец-то начинаю злиться. — А если и так? Она поворачивает голову и долго смотрит мне в глаза. Тени от волос причудливо ложатся на бледные щёки. Лиза передо мной словно в негативе, глаза болят от яркого солнца. — А если и так? — повторяет она. — Умереть красивой, умереть молодой, умереть безболезненно, умереть по своей воле — разве не прекрасно? — Нет, — говорю я. — Возможно, — она тушуется и даёт мне прикурить. Я задерживаю дым во рту, а затем пропускаю его в лёгкие. К сожалению, я забыла, какое дерьмо этот Pall Mall. В воздухе специфический запах нагретого металла мешается с горьким дымом. Волосы Лизы рассыпались по грязной крыше. Моё платье сомнётся и ни на что не будет годиться. Брат убьёт меня за то, что в данный момент я не торчу на тесной кухне и не слушаю его откровения, или что он там хотел нам поведать. — Крошка Станси, — отстранённо шепчет Лиза и глядит в небо. Я тоже смотрю вверх; солнце и освещённые им облака слепят, глаза намокают от слёз. — Дурацкое имя, — шепчу я. — Дурацкое, — соглашается Лиза. Мы лежим, закрыв глаза и подставляя лица заходящему солнцу. Я вся вспотела, и платье прилипло ко мне клейкой лентой. — Я хочу чёрную маску в виде головы шакала, — говорит Лиза. — Я хочу полюбоваться на свои мозги, размазанные по асфальту, — говорит Лиза. — Ты никогда не хотела побывать обезьяной из эксперимента? — говорит Лиза. — Когда им давали бананы и поливали холодной водой? Я глубоко дышу и тушу бычок о какую-то железку. Голова кружится, перед глазами всё плывёт. Я шепчу в ответ какую-то пафосную и глубокомысленно-философскую херню и сама себя не слышу. Закат горит на Лизиных волосах. Кажется, она спит.***
В темноте всё выглядит по-другому. Но только не в нашем районе. В интеллигентном свете фонарей интеллигентные лужайки выглядят ещё интеллигентнее. Конечно, я понимаю, что всё это простое подростковое бунтарство, но мне всё-таки иногда хочется, чтобы за углом я могла встретиться с компанией наркоманов или гопников. Но на моём пути нет даже бездомных собак. Интересно, думаю я, как возвращается домой Лиза. Может, её забирает отец на мерсе. А может, она лезет через помойку мимо тех самых наркоманов. Я ведь так ничего о ней и не знаю. В нашем доме погашен свет. Понятно, родители ушли спать. Иногда мне хочется, чтобы они проснулись от телефонного звонка. Здравствуйте, это миссис Пинс? Брайт? Но это дом Пинсов? Как-как? Ах да, мистер Пинс и миссис Брайт... Вы мать Констанции Пинс? Понимаете, мне нелегко это говорить. Её сбила машина на Бьюкенен-стрит... Мазерати, пьяный за рулём, скорость за двести... У девочки не было шансов. Очень жаль, очень жаль. Мы должны сказать... ах... ваша дочь утонула. Да, тело нашли лишь два дня спустя... Пожилые супруги, понимаете, прогулка на лодке, а тут ваша дочь... Всплыла. Вы должны приехать на опознание. Крепитесь, почти ничего не осталось, всё обожжено... В этом пожаре никто не остался в живых... Прибудет с вами Бог, миссис Пинс... Брайт, миссис Брайт, простите. Отгоняю странные мысли и открываю дверь своим ключом. В коридоре темно, но в кухне копошится Шон. — Где ты была? — спрашивает его силуэт на пороге. — Гуляла, — я пытаюсь обойти его. До лестницы два метра. — Я же просил... Шон подходит совсем близко, так, что могу различить его глаза. Они глядят жалобно. За окном визжит чья-то сигнализация. Надеюсь, это наша. Надеюсь, что нашу машину расхреначили к хуям. Может, хоть тогда папаша спустится поглядеть. Нормальных родителей волнует, когда дети приходят ночью. — Ты правда думаешь, что мне интересно тебя слушать? До лестницы два метра и целый Шон. — Нет? — Нет, — отрезаю я. Молчание. Поганая сигнализация визжит, а мне хочется сдохнуть. — Я гей. Шон выглядит обречённо. Мне его даже жалко. — Вау. А ведь в десять лет я мечтала с тобой перепихнуться. Я готова всё отдать, чтобы увидеть его лицо. Но он разворачивается и проходит в кухню. На верхней полке у нас с ним хранятся запасы старого коньяка. Перенесёмся на четыре года назад. Мы Шоном так же, как сейчас, сидим на кухонных тумбах и пьём отцовский коньяк. Алкоголь сладкий и горький одновременно, и нестерпимо жжёт горло. Шон прикладывается к бутылке, а я говорю, что хочу умереть. Маленькая и глупая. Мне двенадцать, ему четырнадцать. Перенесёмся обратно. Мне шестнадцать, ему восемнадцать. Я люблю его, какой бы приставучей сволочью он не был. Пожалуй, единственный адекватный в этой семье. Наверное, мне не стоило сегодня никуда ходить. Просыпается совесть. Я отнимаю у брата бутылку и делаю последний глоток. — А меня сегодня чуть не утопили в унитазе, — говорю я как бы между прочим. — Кто? — Шон напрягается. — Алана. Знаешь её? Шон громко вздыхает и беззвучно смеётся. — Знаешь, — констатирую я. — Она мечтает меня изнасиловать. — Она требовала от меня сфоткать твой член, пока ты будешь спать. — А ты что? — брат хмыкает. — Иди нахуй, — проникновенно шепчу я, он ржёт и падает с тумбы от моего толчка. Я спрыгиваю следом. Мы сидим на полу рядышком, подогревая задницами холодный вздувшийся линолеум. Чайник в полумраке выглядит летающей тарелкой. — У тебя есть парень? — спрашиваю я в образовавшейся тишине. — Нет. — И у меня никого нет, — вздыхаю. — Я спать. — Ночи, — бросает Шон, не сводя глаз с летающей тарелки на плите. ...Поднимаюсь по лестнице, стараясь скрипеть погромче, чтобы родители проснулись и вспомнили, что у них есть ещё одна дочь. ...Лежу и смотрю в потолок. Справа сестра под своим одеялом курит и читает Ремарка. Как будто интеллектуалка. ...Засыпаю и представляю, как меня трахает Джошуа Ричи.