Кармакод. История первая. SnoW/White Suicide

Он выписался из больницы тайком, сутки мучился чувством вины и двое суток глушил его новокаином и силиконовой грудью молоденькой стриптизёрши. Это люди Остерманна, он ничем им не обязан, просто вляпался в чертовщину одновременно с ними, но отдельно от них. Он никого не бросил. Немножко приятели, чуть больше — коллеги по совместным европейским турам. А, к дьяволу, бесполезное самоутешение. Он сбежал от напоминания. Проклятая многолетняя дружба с человеком его мечты увенчалась громким пустым «пшиком» — и всему виной трусость. Почему он не признался хотя бы с закрытым ртом, не отодвинул социальную норму жестом, раз не смог словом? Должен был хоть раз проползти похотливой рукой выше по бедру Дэнниса. Это не звучало бы любовью. Зато выглядело бы и ощущалось бы как секс, а не сплошное заискивающее притворство. Хотя бы один дурацкий непристойный поцелуй, пересохший язык, нагло и пьяно облизавший уголок губ, щеку, нос... сколько успел бы, сколько достал бы. Дэннис наверняка не пустил бы его дальше, отстранился бы и отнял своё дрянное, прокуренное, но безумно вожделенное тело. И прежде холодного, похожего на пощёчину «нет» он хоть попробовал бы, каков его друг на вкус. Друг. Друг! Он ненавидит дружбу! Он ненавидит это всё. Эдриан высморкался кровью, перевернул ведёрко с давно растаявшим льдом и выгнал маленькую обиженную шлюху. Пустой дом, пустой холодильник. Три дня прошло, с тех пор как он ел, не жизнь, а одна сплошная умопомрачительная лёгкость. Ну и щепотка отчаяния сверху. И болезненно вздутые лимфоузлы. — Ты избрал себе слишком мучительную смерть, Эдриан. И напрасно. Голодовка не поможет. Ты не умрёшь. Хэйтс вздрогнул было, но уже на третьем слове пожал плечами. Дьявол пришёл в гости. В разгар ночи. Ну, с кем не бывает. Пусть присаживается и продолжит изумительную речь. Гость выбрал удачное местечко между креслом и захламлённым кофейным столиком, улёгся там красивым изваянием, вытягивая в сторону хозяина дома ноги. Эдриан рассмотрел эти ноги — бледные, босые и украшенные на ногтях красным лаком — и хмыкнул: — Я ждал сатану. Негодяя, от которого перехватывало дыхание, сердцебиение и даже мысли. У тебя похожий голос. Но только похожий. И выглядишь ты... Кто ты такой? — Выгляжу обычно? — Юрген в наигранном недоумении похлопал ресницами. — Выгляжу человечно? — Ну уж нет, — Эдриан подкрепил возражение неприятным презрительным смехом. — Вопрос беру назад, узнаю этот тон. Ни грамма человечности. Нескрываемая тяга к зверствам, отсутствие совести, отсутствие жалости, чувство превосходства и безнаказанности — всё в твоём голосе рельефно, всё выставлено напоказ. Но ты стал обыкновенным внешне. Каким-то парнем с улицы, может, хастлером, может, сидящей на героине рок-звездой, не отличить. Я думал, вы на такое не способны. Слишком кичитесь высоким происхождением и статусом вольных повстанцев. Так почему ты вдруг снизошёл до облика раба? — А ведь ты почти перепутал, да? — неожиданно радостно переспросил Юрген. — Скажи, что не обратил бы на меня внимания в толпе. — Обратил бы. Сатана хорошо сложен, смазлив и носит длинные-предлинные сбрызнутые укладочным гелем локоны. Но пока он не открыл рот, источая на языке мёд и яд надменных откровений — я не буду очарован слишком сильно. К чему ты допрашиваешь меня о себе? Разве ты не пришёл завершить со мной сделку? — Пришёл. Кот в мешке для тебя припасён, как и обещано, тут всё верно. И ты примешь его в дар, не так ли? — Приму. У меня небогатый выбор: или это — повинуясь тебе и утоляя слабое вредоносное любопытство — или скука в безуспешных попытках покончить с собой, проверяя на разные лады, что ты не лжёшь, что насильно продлеваешь мне жизнь. — Не я оставил тебя в живых для пытки надеждой и временем, а тот хладнокровный подлец, который поместил в твою грудь новёхонькое механическое сердце. Но я — не он. Я принёс тебе ещё одно сердце. — Как это не ты? Мы встречались трижды! — О, забудь. И просто возьми новую игрушку, — Юрген протянул ему каменный ковчег. — Ты прятал эту тяжёлую вещицу за пазухой? Может, и меня целиком припрячешь? Вы мастера проделывать всякие фокусы и доставать кроликов из цилиндра по небрежному щелчку пальцами. Ой, прости, из воздуха. Ты же не шарлатан, да? — Вовсе не из воздуха, — Юрген сжал губы. Эдриану хреново, вот он и паясничает. Но врезать уже хотелось, бросив вежливые уговоры. — Прими ковчег. Открой его. — И что там? Святые мощи, плат Вероники, исцеляющий череп господень... — Знаешь, лучше помолчи. Не богохульствуй. — Ты всё мне запрещаешь. Настоящий сатана не стал бы так делать, хотя бы чтоб выгодно оттенить себя, запреты — по части вашего боженьки-врага. — Если я для тебя вдруг недостаточно настоящий, сделка не состоится. Я пошёл. — Нет! Я принимаю! Тебя и твой непонятный ящик. Но крышка... — Эдриан оцарапал её неопрятно отросшими ногтями, — не открывается. Почему? — Ещё не время. И больше не приплетай сюда Господа — подарок мой целиком сделан в аду, до последней шестерёнки. Он легендарен и известен людям издавна, воспевался в мировом фольклоре, в сказаниях и преданиях, и разве что менял форму и название у каждого народа. Время от времени его получали избранные смертные души. И всякий из вас затем жалел, что использовал его, поддался искушению, а не предпочёл иной, более скучный и безопасный путь. — И я пожалею? — Посмотрим. Измеришь сам глубину своего падения, и если не сумеешь высунуть голову выше уровня вязкой чёрной жижи, чтобы сделать новый вдох — ты наш. Клиент инферно. — Разве я уже не захлебнулся ею? Я больше не могу дышать. — Ковчег открывается, но твоё искушение продлится всего несколько минут. Лови их, если ещё не передумал. Эдриан отрицательно покачал головой, но, едва потянувшись под каменную крышку любопытной рукой, тут же отдёрнул её. — Я вижу... нечто. И оно отвратительно. Жирный красноватый блеск, оно шевелится... Что это? Я не могу это взять, оно ужасно. Юрген фыркнул на его почти детское отвращение и сам вынул презент, погладил по округлым серебряным бокам. Характерная форма пульсирующей мышцы легко читаема и узнаваема, как на портретном сходстве предка и потомка, два предсердия и два желудочка, разделённые жёсткой металлической перегородкой, но остальной металл поверхности казался мягким, в него уютно продавливались и проваливались пальцы державшего. — Это — Сердце-уравнитель. Механизм, сложнейший, живой: двадцать три тысячи деталей и внутри — несворачиваемая чёрная кровь его создателя. Оно не сокращается в привычном смысле, но оно следит за каждым, кто берёт его в руки. В глубине его спрятана кнопка. Когда ты нажмёшь на неё, Сердце изменит свою форму и выполнит одно твоё желание. — Единственное желание? Определённое? Какое? — Технически вы умерли несколько дней назад, четверо известных музыкантов во главе с Дэннисом — ты, Антье и Йорг. Я сказал «технически»: отмерло то, что у нас называется симбиотической парой сознание-тело. Вы больше не существуете в рамках физического мира, вынужденного забирать из атмосферы кислород, пить, есть и испражняться, хотя ваши родичи, друзья и пресса об этом не знают и предавать вас погребению не собираются. Вы выглядите неизлечимо больными тенями самих себя, но не мертвецами. И в таком переходном состоянии можете просуществовать хоть до пришествия армии Армагеддона. Однако признайся: ты хотел бы воскреснуть, жить и здравствовать вместе с теми троими опять, а? Как и прежде, быть уязвимым к ранам и болезням, ощущать боль, тревогу, вожделение и страх преждевременной смерти? А затем умереть, в глубокой старости, по-настоящему, в слабоумии и немощи, так свойственной всем человекам на закате лет. — А где подвох? — Потом подвох. Хочешь или нет? — Хочу. — Тогда поищи кнопку. Нащупай и нажми. Ковчег открылся, Сердце извлечено, и твоё время стремительно истекает. Успей. Пожелай отвоевать свою бренность обратно, оживить ваши тела, вернуть по местам мягкие скоропортящиеся внутренние органы. Сердце-уравнитель всё исполнит с большим тщанием и буквально — так что думай над тем, что ты произнесёшь, я уже немножко подсказал. Но взамен... о да, взамен аду придётся кое-что отдать. Тебе понравится. — Что взамен? — Отнимется жизнь у случайных, чужих и неизвестных тебе людей. За каждого из вас неумолимая мойра Атропос оборвёт четыре другие нити безвозвратно, и никакой новой сделкой это не отменить и не исправить, как сейчас подобное исправляю я. — Знакомый сценарий. В колледже у Ричарда Мэтисона читал, — Эдриан воспринял новость с несколько испуганным, но совсем не ошеломлённым видом. — Значит, я стану убийцей? Преступником? А куда потом девать улику? — Никуда. Сердце исчезнет вместе с ковчегом — само вернётся к нам в сокровищницу. Однако не вижу я что-то в твоих глазах праведного возмущения и ропота на хищнические и грязные игры сатаны. Выходит, ты не так уж далеко стоял от грани, разделяющей добро и зло по вашим человеческим законам. Она размыта для тебя, она... почти невидима. Завидую. Не хватало лишь вложить тебе в руку нож. Пистолет. Или Сердце-уравнитель. — Мне всё равно, на кого я теперь похож. Умрут ли те люди безболезненно? — Зачем такая забота? Печёшься о благополучной кончине других? Не всё ли равно? Они предпочли бы жить, а не умереть по твоей вине, даже если смерть настигнет их в сладком сне. И о чём ты спрашиваешь? Болезненность? Разве имеешь ты право рассуждать сейчас, что такое боль? Ты не помнишь её. Твои мёртвые нервные окончания спят в блаженстве неведения. Твоя память хватается за обрывки старой жизни, где боль иногда оббивала твои пороги и делала подножки, но голое знание о некогда прожитом не равняется ощущению прожитого. — Хорошо, я не преступник, не садист, но и не герой. И не благочестивый ханжа. У меня остались проблески совести. Ты можешь просто ответить, как долго продлится их агония? — Сердце-уравнитель дарует скорейшую и вернейшую смерть. Никого не откачают. — Как будет происходить жеребьёвка? Кем будут эти люди? И чем мы лучше их? Невинно убиенные или справедливо получившие по заслугам? Будут ли среди них дети? Младенцы? — Как много любопытства. И торга. Хочешь выбить лучшие условия себе или им? — Ответь, сатана! — Людские души кладутся на большие весы. Избраны в жертвы будут те, кто вам равны — по содержанию прожитой жизни, по её смыслу или бессмысленности. Потому инструмент ада и называется Сердцем-уравнителем, а не Сердцем Жестоким Палачом. — А в чём глобальный смысл твоего деяния? Зачем ты милостиво предлагаешь нам, убогим и недостойным, всё отнятое обратно? Ты что, раскаялся? Горюешь обо мне? — Затем, что истинный палач — демон-ассасин, лишивший тебя трёхслойного мышечного сердца — прорицал будущее. Ты создашь ещё много прекрасной и ужасной музыки — в честь него, прекрасного и ужасного. И одну песню даже посвятишь ему лично. Так и назовёшь её, среди других грустных элегий, спетых в темноте¹. И благосклонная темнота поселится в тебе и останется в тебе до твоей естественной смерти, но при условии, что ты вернёшься в стан живых рабов на полностью восстановленных правах. Таким же, каким был до нашего вторжения. — А остальные? Антье, Йорг... — Чуть менее одарены, чуть более обычны. Обделены истинным талантом, но их трудолюбие, преданность и жадность убедили мой альтруизм. Остерманну досталось сильнее вас троих, вместе взятых: он полностью убит, его тело поглотила бездна. И мне пришлось очень постараться, возвращая его в ваше общее на всех пограничное состояние нежизни ради этой сделки. Он... очень вам нужен? Я бы лучше упокоил его, истерзанного, с миром. Воссоединил с теми бесполыми ангелами, о которых он вряд ли мечтал весёлыми прокуренными ночами, но песенки тем не менее сочинял исправно. Духовно богатым девам нравилось небось? — Подожди, постой... не возвращать его? Дэнниса?! Он же гений! Ты не договариваешь. — Хочешь реальную причину? Гениальность можно растратить, потерять и развеять по ветру. Его прекрасная муза, похожая на тысячекратно изнасилованного ангела, отомрёт. Исчезнет, прекратит мучить во снах. — Ты о себе? — Не важно. Он нужен тебе бездарным посмешищем? Или, что важнее — он будет нужен таким самому себе, как думаешь? — Опиши будущее, договаривай, раз уж начал. — Дэннис продолжит творить, естественно, но без прежней искры. Потеряет вложенные деньги, отобьёт их хитростью, наживаясь на старых поклонниках. И зазнается ещё больше. Ты засияешь ярче него на вашем мрачном музыкальном небосклоне. Ты даже сможешь его затмить и отомстишь за его многолетнее безразличие к твоим чувствам. Он даже сам к тебе как-то раз придёт, немножко униженный, попросится на разогрев. «Разогреешь» его, — Юрген ехидно выгнул бровь. — Или побрезгуешь? Тебе довольно знания? Потребуешь ещё? — Ты словно мстишь, мстишь ему моими руками, — Эдриан в странноватом выражении внимательного удивления воззрился на демона, будто наконец заметив окутывавшую его густую сумрачность. — И то, что причинил тебе он, гулко отдаётся во мне. Да... да. Яд твоего языка действительно сладко-горек и невыносим. О, сатана, почему же ты выглядишь таким простым и человечным? Ни устрашающей мглы в глазах, ни чёрных разводов на лбу, ни трупной синевы тела, ни хромоты, ни рваных крыльев, ни длинных кривых когтей, похожих на ястребиные. И голос... просто голос. Ты искушаешь, но ты как юный проповедник греха в церкви, поборник роскоши и излишеств, что обнажается и сеет смуту в рядах невежественных и падких на всякие зрелища мирян — и всё это за несколько секунд, пока падре отвернулся. Ты приглашаешь, ты убеждаешь, ты не требуешь, но снова и снова искушаешь, и я падаю ниц... я соглашаюсь. Да, я согласен, я хочу воскресить нас четверых, я использую Сердце-уравнитель. Оно по-прежнему внушает мне инстинктивное омерзение, и, несмотря ни на что, я беру его, — Эдриан смешно скривился, принимая проклятый дар из рук в руки. — Последнее, что меня ещё мучает... скажи, не уходи на сей раз от ответа — почему ты, символ первейшего укушенного яблока и змия, так не похож на прародителя, на безногое эдемское чудовище? — Потому что под языком у меня... — Юрген выплюнул на раскрытую правую ладонь небольшой светлый предмет, — …это. Братец-ассасин глумливо назвал его «вундервафлей, которую мы заслужили». Не пугает пока, да? Ничего, сейчас исправим. Что ты видишь? — Камень. Белый округлый камень. Вроде обычный, но не известняк, — в недоумении, в чём-то даже преувеличенном, музыкант склонил голову, чтоб рассмотреть поближе. — Я не уверен, но, кажется, на нём круговые следы красного воска. Похоже на печать, но растаявшую. Медленно слезающую. — Она не слезает, а вбирается внутрь камня, охраняя замки, стены и границы. Если бы я передал тебе его, ты согнулся бы под его весом, прибитый к полу, расплющенный насмерть... то есть если б смерть всё ещё была над тобой властна. Любопытно, каким испуганным почтением засветился сейчас твой взгляд, — Юрген хмыкнул и сменил тон на сухой и деловитый: — Сила, заключённая в камень — это моя сила, и она по-настоящему огромна. Потому что Дэннис, ох, твой Дэннис, вечная головная боль и сигареты... постарался. Ад свидетель, я снова не могу быть серьёзным, меня начинает тошнить от одновременного хохота и слёз. В общем, с Дэнниса весь спрос за эту дребедень. — Какая дребедень? Зачем ты вообще мне это показал, если собирался только запутать? Почему сила перешла в камень? Каким боком к нему Дэн? — Ну, мне захотелось попробовать чего-то новенького, — демон хитро прищёлкнул языком, — в конце концов, меня нужно было временно лишить бессмертия, иначе один большой и толстый план в будущем не сработает. А, не важно. Тебя всё равно интересую не я, а только твой горячо любимый Дэннис. До чего же он неуёмный извращенец, сам виноват, хоть и косвенно, в том, что я такой опасный. Да, я опасный, но эту опасность отделили и поместили в удобную компактную ёмкость — сюда, понимаешь? — Юрген, поддразнивая, помахал обломком метеорита перед носом Эдриана. — Всё равно не догоняешь? Сила высвобождается, полностью возвращаясь в меня, когда я расстаюсь с камнем. Когда нас разъединяет, разрывается контакт с кожей, когда я отпускаю его. Роняю. Ой, ты видел? Уронил. Хэйтс, к сожалению, не видел: заработал сильнейшую резь и помутнение в глазах на несколько следующих часов. А то, что он всё-таки увидел за миг до ослепления — помутило ему рассудок на несколько долгих лет. А крик, которым сопровождалось его кошмарное «видение», необратимо повредил ему связки на всю оставшуюся жизнь, сделав голос сухим и маловыразительным. Но пальцы его, беспомощно хватавшиеся за воздух и всё, что находилось в непосредственной близости, обняли и смяли Сердце-уравнитель в сильной судороге и коснулись скрытой внутренней кнопки.

* * *

Портал закрылся ещё до полуночи, комнаты обнимал и расцеловывал умирающий предрассветный сумрак, а рана на ткани реальности не заживала: длинный, расходящийся всё новыми и новыми трещинами шов не рассасывался. Слишком вопиющим, запретным и неслыханным было то, что Данаис натворил, разрезав и отогнув уголки у полотна существующего мира, оцарапав его золотую раму и сам оставшись невредимым. За это не полагалось наказание — то есть оно не полагалось пока: его нужно было сначала придумать, равно как и рассмотреть «преступление» в рамках нарушения каких-либо законов. Незыблемость этих законов пошатнулась впервые: никто ещё не осмеливался посягать на область, что до сей поры являлась монопольной игрой демиургов. Юный демон не рождался инженером-создателем жизни, то есть в круг избранных не входил, а потому оправданий у него не было. Он догадывался, в чём дело, но надвигающиеся неприятности его ни капли не обеспокоили. Очевидно, за его голову назначат какую-нибудь награду, обязательно найдётся пара крылатых охотников, которая этим соблазнится и прилетит сразиться, чтобы уволочь его душу в место рангом чуть повыше инферно. И не получит ни шиша — у него уже нельзя ничего отнять, и с оставшейся половиной души он могущественнее последних оставшихся демиургов, трусливых божков, которые не решаются прийти за ним сами и вершить суд. То есть жалкое подобие суда. Ему смешно. Но он не захлебнулся властью и высокомерием, он всё ещё ребёнок, ученик, не освоивший науку страха и управления временем в совершенстве, он не забывает, кому всем обязан и втайне благодарит лорда Асмодея — своего так и не признавшегося ни в чём отца — за предоставленный шанс изменить историю. А побочные эффекты «уроков»... разве он не справится сам? Помощь — для смертных и других слабаков. Данаис смежил веки, погрузившись не то в сон, не то в транс, и водил по незалатанному шву реальности длинным шершавым языком. За этим занятием его и застал старый козлоногий знакомый — Пикантто. — Сэр, я принёс вам... — подручный лорда пришибленно уронил себя на пятую точку там, где материализовался. Открытая пасть рефлекторно двигалась, но ни звука не издавала. Сложенный лист пергамента, который Пикантто держал в обеих лапах, улетел — правда, не по ветру прочь, а прямиком к юному демону, и перед его сонно умиротворённым лицом развернулся и повис параллельно земле. С поверхности листа взмыла багрово-оранжевая надпись, расправилась и разгорелась в воздухе, каждая буква — отдельным языком пламени, ярким, жгущим, но быстро меркнущим. Если Данаис и был впечатлён формой трёхмерных почтовых отправлений ада, то виду не подал. — Такой бойкий и радостно без остановки тараторящий бес. Почему же ты вдруг утратил дар речи? — медленно промолвил Ван Дер Ваальт. Зачитал огненное послание не открывая глаз: им, ультрафиолетовым, с лёгкостью прорезавшим каменные и стальные стены, нежная тонкая кожа век помехой не была. Дочитал и вернул пергамент гонцу. — Спасибо. Я не воспользуюсь. Поскольку Пикантто онемел без надежды на скорое спасение, то показал жестами всё, что думает об упрямстве демона — не менее красочно и эмоционально, чем когда чесал языком: «Вас убьют! Зарежут, замочат, по кусочкам заспиртуют в длинных колбах!» — Я не спрячусь за его всесильной спиной. Какую часть моей фразы ты не расслышал? Пикантто завертел лапами-жерновами так, что уже не смог выразить протест связно, ни на каком из наречий глухонемых. — Отомри, — приказал Данаис, сжалившись. Его кровавые губы, по обыкновению, небрежно сжатые, тронуло кривое подобие улыбки — этот маленький юркий бес умудрился растормошить его заледеневшее естество, ну чем не преступление. — Гра... грамота о родовой неприкосновенности отвадит от вас весь сброд! Когда они устрашатся, когда поймут, кто вы... — Родитель, заключающий сделку на душу сына, а затем защищающий его от последствий сделки — это они поймут? Хорош же царственный мерзавец. Не может определиться, с кем он, но молодец, не боится покрыть высокое имя позором во имя любви к навеки потерянному чаду. Я сказал — нет. — Вы не защититесь от стервятников, сэр, они уже идут по следу вашей крови, вы не видите, но вы истекаете ею, они чуют её запах, угадывают в ней суверенность и родство с нашим владыкой и идут безошибочно. Рана на ткани Мироздания — ваша собственная рана. Поэтому от ваших стараний она не затянется, вы не исцелите себя сами, не в этот раз. — Пикантто, скажи мне одно: когда лорды инферно сравнялись могуществом с богами-инженерами? Когда это произошло? Почему какая-то грамота защитит меня лучше, чем... — он остановился, осознав, что понятия не имеет, как собирался защищаться. Вся его сила дремала, сокрытая и недосягаемая из-за скудости начальных знаний и умений, а управление Временем... чем оно поможет? Он что, скроется от преследователей в прошлом? Или, может, в далёком будущем? Ударится в бесконечные бега? А как же Юрген и весь амбициозный план по спасению близнеца? Если он не в состоянии спасти даже себя. — Переверните её, мой сэр, — с неожиданной теплотой и заботой в голосе ответил бес. — Переверните грамоту. И она превратится в оружие. Там, где вас не защитят армии и генералы, запуск ядерных ракет и ложь дипломатов, там, где бессилен даже ваш отец, ведь вы правы, некоронованные принцы ада не равны старым богам — защитит Она. Мертвенному лицу Данаиса выдержка не изменила: возможно, он догадался, о чём так поэтично толкует Пикантто, раньше, чем удивился, а возможно, окончательно разучился испытывать недоумение, радость или шок. Он снова принял от козлоногого прислужника лист пергамента и положил на пол чистой стороной вверх. — Я должен произнести какую-то формулу? Заклинание? Или ты? Ничего не происходит. — Вы и только вы, сэр. Не бойтесь. Она подскажет. Pacta sunt servanda², — и бес с поклоном исчез. Данаис опустился на колени и запрокинул голову. Замер и стоял так, внимал и разделял звуки, смывал их и стирал... пока не стёр всё и услышал робкую тишину. И она услышала его тоже, произнесла нужный ответ его голосом, и он ей вторил её шёпотом, стараясь выговорить правильно. И язык этот он понимал едва ли, но знал, знал инстинктивно, проникающий не снаружи, а идущий изнутри, из глубины его естества — голый, ужасный и безымянный звук. — Что было запертым — пусть освободится.