Кармакод. История первая. SnoW/White Suicide

Плотный куб темноты, беспросветный черный и едва заметно волнующийся на поверхности, как сгущенная вода. Он занял почти весь объем комнаты, оставив несколько сантиметров щелей между стенами и потолком, но прочно сросся с деревянным перекрытием пола. Входивший в него терялся безвозвратно: наступала полная депривация чувств вместе с органом равновесия, тело увязало и медленно умирало от удушья, ослепшее, оглохшее и потерявшее в панике память и все безусловные рефлексы. Такая незавидная участь ожидала в кубе любого — кроме этих двоих, для которых Тьма вырвалась из адского послания и послужила убежищем, привычно безликая, но живая и одушевленная, внимательная к нуждам своих Детей. Они лежали, висели или витали в толще приятного густого мрака, голова к голове, чтоб не упустить друг друга, спрятанные от всего мира, в полной безопасности. Равномерное биение пульса — радость для одного. Нащупывать и убеждаться, что этот пульс не пропадает — радость для другого. Не говорить голосом, который вязнет, едва рождаясь в глубине горла, но перебрасывать друг другу мысли, как свободно струящуюся кровь, соединившись венами или артериями в области шеи. — А как ты догадался? Увидел меня с Дэннисом в том вещем сне? Направил радары на Германию, сканировал опрятные курортные города на юге и в центре, маленькие и чистые, но безрезультатно. А отыскался он, как извращенец конченый, в богом забытой прокопченной дыре… — Не с Дэннисом. Меня посещало множество самых разных снов, я не связывал их между собой и, в принципе, нечасто придавал им значение. Но вот как-то раз в одном из видений ты с аппетитом ел чью-то брызжущую кровью аорту, предварительно выгрыз и вырвал ее из еще живого тела — и твоё сияние небожителя потускнело. Ты пожирал ее и довольно смеялся. Я проснулся под огромным впечатлением. Я никогда… не видел ничего более страшного, дикого и в то же время возбуждающего. — И поэтому ты велел мне достать из тела Дэнниса именно аорту? Ведь я мог выбрать любой орган и эффект был бы тот же? — Да. Но я хотел перестраховаться. Сделал поиск владельца пресловутого сосуда первой фазой. Нужно было понять, что мы не ошиблись, что он — наш творец. Что бы он при этом ни плёл, сраженный твоей красотой, в чем бы ни убеждал — я бы не стал слушать. Только его внутренности не лгали бы мне. И они не солгали. А тебе было так противно глотать его аорту? — Вовсе нет. Она как толстая резиновая трубка, пружинила под зубами. Безвкусно. Непривычно. Ай, да всё равно он не пострадал. Сидит в своём муравейнике, строчит очередной пустой танцевальный хит для андерграундного диско и знать не знает, что умирал, что трахал кого-то неимоверного и становился чьим-то ланчем или холодной закуской перед ужином. Счастливчик. — А Эдриан? Он хоть не поседел? — Нет. Правда, к психотерапевту походит. Оплатил авансом пятьдесят сеансов. Но… понимаешь, он так меня взбесил, требуя аудиенции у демона. Так просил, так просил… Насмехался и опять просил. Напросился. Увидел. Всамделишного. Пусть радуется теперь, до регулярных нервных срывов… что познал красоту и отвратительность истинного чудовища, — Юрген подобрался весь, как хищник перед броском. Но не прыгнул — тьма всё равно не пускала — а повернулся и нежно обвил шею близнеца. — Данаис? Хочу отчет. Правдивый. — Они все живы. Смертны и неприятны, пахнут сырой плотью. Остерманн пришел домой, как после длинного наркотического трипа, и крепко загрустил. Курит поменьше, сообразил вдруг, что запасных легких нет. Не помнит, какой душераздирающий клип на песню Snow/White хотел снять. Что-то помнит об отравленных яблоках, но смутно. Тянется к Антье, она довольна. Женщины кажутся ему теперь надежными и симпатичными гаванями. — Ну, Данаис… — Юрген капризно помотал головой. — Это правда! У Йорга снова есть желчь, глушит безнаказанно пиво со шнапсом, ушел в длинный запой. Никто ничего в упор не помнит. Нам больше нечего делать здесь, душа моя. — А почему я не помню? На что был похож ритуал? Я зашел в твой разлом, а затем меня будто что-то распылило. Я распался на множество точек себя, они смотрели друг на друга. Представляешь? Миллионы крошечных меня разглядывали друг друга! Ну до чего же нелепое и диковинное ощущение было. Потом почувствовал приближение тебя, как чего-то хорошо знакомого и родного, а дальше… как провал смоляной без единого проблеска — и так до самой постели. Ты разбудил меня, шепнул, как долго и сладко я спал, я согласился с этим: чувствовал себя хорошо отдохнувшим. И немного рассеянным. Спохватился о нашем плане, но не успел спросить, получилось ли: ты уже вручал мне обновленный камень, потяжелевший и лучистый, просто сунул мне в рот, без всякой торжественности, а я с ним — сунул и ковчег, напомнил о сделке. Я был до одури сонный и ляпнул, на кой черт она вообще нужна. Надобность сделки ты вычислил, когда решал уравнение равновесия, но это я вспомнил по дороге, когда ты скорчил невозможную гримасу и молча меня выпроводил. Я пошел к Эдриану. Всё — буднично так, улица, полицейские патрули, на меня ноль внимания, аж не верилось. И… Данаис? Расскажи мне. Ты знаешь, о чем. — В межмировом проломе ничего не существовало — пока ты не шагнул в него. Ты стал там всем в одно мгновение: вселенной, вакуумом и разбросанными по нему маленькими солнцами. Солнца были синими, а космический вакуум — белым и прозрачным. — Ты врёшь. — Вру. Думаешь, есть хоть одно подходящее слово, способное описать, что я увидел, войдя в космос тебя? Если я смотрел даже не глазами. И привычный я, попавший в тебя, лишился своей индивидуальности, моя жизнь в том обличье, которое ты видишь, резко прервалась, я стал веществом иного мира — твоего. И едва ли сохранил разум. Я не знаю, что меня вело, но о цели я не забыл. Всё там было другим, не имеющим привычных характеристик, форм и названий, всё изменилось — кроме красного Фриггора. Его я поднес к центру той невыговариваемой штуки, в которую превратился метеорит, наложил печать, и как только сделал это — меня выбросило из тебя, всё исчезло, всосалось внутрь вещицы, я был уже снаружи, здесь, в обычном мире, камень, опять ставший круглым обломком Рубежа, лежал у моих ног, светился и вибрировал. И красный след Фриггора горел на нём. Я подобрал его, обжегся, уронил, снова подобрал. Кричать хотел от боли — твоё естество убивало меня — но совладал и с криком, и с болью. Нашел тебя на кровати нагим, разбудил и не медля отдал метеорит. Причина, по которой я так торопился от него избавиться и никаких крутых речей не толкнул, теперь ясна? Нет, не волнуйся, ожоги все сошли… Юрген, не слушая, притянул его руки ко рту и поцеловал. — Спасибо… — Знаю, тебе неудобно таскать нашу запретную вещицу прижатой к телу или во рту. И в карман ведь не положишь, — Данаис хмурился, находясь далеко в своих мыслях. — Так и потерять ее недолго. Но я еще не вернул лорду красный Фриггор. Он поможет. — Каким образом? — Я собираю железо, травы и гниющее человеческое мясо для алтаря, открывающего моим червям путь во Время. В процессе я в последний раз применю Фриггор. Если я в последний раз позаимствую твой кусающийся метеорит, то смогу Фриггором прожечь по его центру сквозное отверстие. Одна маленькая зачарованная капля с зерцала — и ты сможешь продеть в камень шнурок и носить на шее. Только подожди, я повторно прикончу Йорга и сделаю шнур из кожи, содранной с его лопаток и поясницы. Хороший такой кожаный шнур. Вечный. — Он чем-то тебя допёк? Обязательно выделывать из человеческой кожи? — Нет, необязательно. Но тебе же нравится, как она пахнет, вымоченная в кислоте, протравленная, смягченная и выбеленная… — Если уж выбирать, то я бы предпочел кожу Эдриана. — А он хоть немного въехал в твою чудесную метаморфозу? — Когда я снова взял камешек, становясь кем-то если не ординарным, то как минимум не отличимым от мальчиков из агентства фансервиса, Хэйтс уже лишился зрения. Он не Дэннис, не был подготовлен, резь в его глазах оказалась слишком колоссальна. Правда, свечение вокруг меня было тепловым, то есть разницу моих состояний он мог бы почувствовать. Если б захотел. Дурак обосравшийся. — Не дурак. Просто Дэннис со своими больными фантазиями и одержимостью тобой был на голову выше. А милым безопасным мальчиком-зайчиком тебя вскоре увидят все. Сексуальным, очень привлекательным — да. Неимоверным, богоравным — нет. Пропадет пресловутое адское свечение, ты сам его позабудешь, а без всей этой пугающей красоты, которую я до этого времени с таким нажимом продавал разным вонючим подонкам с толстыми кошельками, ты перестанешь быть так абсолютно и страшно обольстителен. И ты начнешь понемногу стареть. Что ты собираешься с этим делать, душа моя? — Ничего. Жить среди людей. Что-то вроде обычной жизни, не имея проблем с законом… ну, почти не имея. Как ты того и хотел. — Но чем ты будешь заниматься? Если я не заработаю нам денег обычным путем, а воровство и мошенничество твоей душе претят. — Зато не претит убийство. Тот большой огненноволосый сатана, содержащий в Гааге бар под прикрытием для разной потусторонней нечисти… он обещал всестороннюю поддержку, ты говорил. — Дизайрэ? — Да, точно, он, — Юрген начал выплывать из центра куба темноты. — Пойду к нему, наймусь в киллеры. Надеюсь, понравлюсь. Как бы ты ни хотел для меня другого, волей Остерманна мы оба с тобой прирожденные ассасины. Но хоть трахать больше никого не придется. Хорошая плата и никакого контакта с заказчиком, все концы в воду. — Я не доверяю Дизайрэ, он слишком хитрый и скользкий. Возможно, он в сговоре с лордом. Не хочу тебя ему отдавать. — Ты и не отдашь. Я полностью твой. — Я думал, ты хочешь поломать код нашей судьбы и отказаться от профессии убийцы. — Знаешь, я постоянно спрашивал себя об этом. Но я не чувствовал никакого протеста — только море удовольствия, когда из горла двадцатого и сотого подонка фонтанчиком вырывалась кровь. Тогда язык, конечно, чесался спросить тебя: когда же закончится череда похотливых членов, обмана и растворения других, равнодушия, смеха садиста и игр в убийство? Это было твоё молчаливое обещание, ты выполнил его. Поэтому сейчас… хочется спросить о другом: существует ли любовь? У меня были большие сомнения на ее счет. Знаешь, я хотел остановить безумие полового сношения с людьми только для того, чтобы прекратить твои страдания. Но я всегда буду согласен на убийство. Зарезал и задушил бы всех, с кем приходилось спать, во второй раз, будь это возможно, ведь я и так их убил, всех до одного, после того, как растворил в реке забвения их души… этим чертовым сексом. Я чувствую новый голод и жажду, пиршество смерти рано останавливать. И геноцидом я это не называю. Вот только насчет любви я по-прежнему не уверен. Жестокие слова, что сказал лорд, наш отец… любовь нереальна? Любовь невозможна? Или она недоступна только мне? Ведь даже ты ее имеешь, предан телом и разъединенными половинами души мне. А я… — Тот давний вещий сон рассказал мне и об этом. Способность любить… — Не-не-не! — Юрген всплеснул руками и всколыхнул Тьму так, что она вышла из «берегов», окатив стены, а затем вылилась вся, уничтожив куб и растекшись ровным слоем грязи по полу. — Отставить всякие предательские пророческие подробности! Всё, чего я хочу знать — да или нет. — Да. Шумный вздох. В синих глазах замерцали страх, облегчение и толика вины: сильным выбросом эмоций Юрген расшвырял темное вещество и оставил дом без защиты. Но вряд ли кто-то нагрянет арестовывать и забирать их сию секунду. Данаис смотрел на брата спокойно, без тени упрека, выжидая — разговор не закончен, ведь Юрген умирает от любопытства. И Юрген заговорил, голосом заметно притихшим и поскромнешим: — Нет, конечно, это не всё… Как я узнаю? Как раскрою его? — Я не смогу отговорить тебя сойти со стези киллера. Тебе поручат его убить, как поручат многих. Не рядовой, достаточно примечательный заказ — но у тебя каждая вторая мишень будет интересной. Отличие этого заказа от всех тебя не слишком обрадует: ты не сможешь выстрелить. Ты сам удивишься, почему тянешь с расправой, твой пистолет не даст осечки. Осечку выдаст твоё сердце, даже если изначально ты не почувствуешь ни капли симпатии или притяжения к жертве. Правда, ты будешь так закован в броню из мумифицированных трупов своих эмоций и всепоглощающей рациональности, что сильно стормозишь поначалу, не понимая, от чего тебя развезло и почему ты вдруг устраиваешь на работе саботаж. — Но как я пойму, как поверю? Что этот человек не лжет, как лгут все. Я замечал, почти никто не любит — не умеет. Они лишь умирают от жадности, они одержимы, хотя одержимость их бедна. Богаче всех оказался Остерманн, но и он — просто хотел обладать, бесконечно и роскошно. Так как полюбит меня тот сказочный и особенный? — Люди грабят и расходуют друг друга, пускают в оборот. По крайней мере, пытаются — пока не приходишь ты, душишь их и травишь до смерти. А он, твой избранник… ничего не возьмет. Даст тебе себя, как-то сумеет, ухитрится. Когда ты черпаешь себя для кого-то, тебя становится меньше. Ложная личина человека в скорлупе бренности и старения сделает тебя таким. Не пугайся: в любой момент ты снимешь камень с шеи, и демонизм вернется в тебя во всём блеске и восполнит утраченную часть. Но когда придет он, твое внутреннее богатство будет не разграблено, а приумножено. — А можно конкретнее? Я не могу понять, и еще больше — не могу поверить. — Ты всегда соблазнял кого-то, был дорогим развлечением и игрушкой, в то же время играя страстью других. Ты вёл, они были ведомыми. Они горели и сгорали, ты оставался холоден и равнодушен. Но твой человек, твой дар небес… сделает невозможное: он соблазнит тебя. И ты испытаешь то, во что вовлекал всех своих жертв, многократное усиленное, роскошное, роскошнее того, что имел Остерманн, и недоступное ему. Возможно, ты не назовешь это любовью. Но твои глаза наконец-то вспыхнут, огнем, согревающим изнутри. Впервые… ты ощутишь всё это впервые. Постарайся не вызвать зависть окружающих. — А ты? Твоя ревность? — Я закончу с алтарем, прорежу камень, а ты потом просто надень его. Будь нормальным. Не напугай его, не обидь. А я — останусь зловещей тенью за плечом твоим. Левым. — Мы дети бездны. Примет ли он бездну? Примет ли тебя, властного и порочного? Кем бы ты ни стал в своих безумных кровавых планах, как далеко бы ни зашел — тебе никогда от меня не избавиться. Ты любишь меня так, как обыкновенно не влюбляются в братьев, я не отвечаю тебе тем же, но твоё чувство сметает меня и покоряет. Как он потягается с этим? — Наша кровосмесительная близость недолго будет оставаться тайной, если ты приблизишь его к самой груди, пощадив и не продырявив пулей. Он хорошенько разглядит меня и возненавидит. Забудь обо мне. Будь с ним. Будь нормальным. — Данаис… — Будь нормальным! — Я не хочу! Они бросились друг на друга, обнажив острые зубы, и один положил другого на лопатки. Разорвал себе и второму губы и попытался слиться с ним в зверском подобии поцелуя. Тьма, встрепенувшись, помогла ему, смягчив боль и металлический вкус льющейся изо рта в рот крови. — Никогда… никогда, черт возьми, мне не стать нормальным. Жалею, что спросил. Мне незачем испытывать любовь. Пусть остается недоступной, такой, которую совершенно не могу почувствовать. Лорд был прав. — Я убью тебя, чтоб не болтал глупостей. — Убей. — Убью… — И потом целуй. — Поцелую… — Мертвого. — Да, мертвого. — Данаис, ты под гипнозом любви. Это приводит меня в ужас. Я не хочу такого же с кем-то, кроме тебя, я никому не доверяю. — Доверишься. — Это форменное самоубийство. — Но я ведь и так убью тебя, помнишь? «Парадоксально, но эта мысль меня успокаивает, резко, как вырастающая перед самым носом стена», — мысленно ответил Юрген, а вслух спросил: — Что дает она тебе? — Удерживает остатки человечности. Удерживает душу, не позволяет аду вытянуть из меня еще имеющуюся половину. Ты — причина, почему я окончательно не превратился в монстра. Ты, любовь к тебе. — Но ты ведь еще превратишься? — В той ветке событий, где потеряю тебя. И слечу с катушек. — Ну чисто зверь дикий… — И только ты меня приручил. Страшно? — Страшно солёно. Подсласти мне эту кровь. — Сейчас. Данаис тихо позвал, и Тьма тотчас откликнулась. Дождем сверкающих медовых капель обрушилась на них и завернула в своё крыло, защищая, ведь вторжение как раз началось, в этот чертов нежданный момент. И грязью по полу больше не стелилась — стелилась щупальцами, душившими незваных гостей, они корчились и испускали последний дух без звука, без вскриков и хрипов, и усеяли комнаты в четыре слоя прозрачных бесплотных останков. И за первой волной нападения никто не явился, не угрожал судом, не взывал к чести и совести, устрашился и бежал, ибо тьма была старше самых старых богов и правее их правосудия. А любимые Дети, спрятанные под ее смоляным крылом, ничего не видели, нацеловавшись, не знали об этой расправе над судиями, как не узнали и позже и никогда. Наелись друг другом и липким мёдом, обнялись, как братья, и мирно уснули. И в руку того из них, что никогда не говорил с ней и не признавал своей матерью, в руку, расслабленно выпростанную и высунувшуюся из-под крыла, Она вложила свой лучший, свой самый изящный и смертоносный подарок – маленькое яблоко, покрытое карамелью, хрустящее и аппетитное, как в последний день Содома и Гоморры. В блестящий бок его был воткнут короткий зазубренный кинжал. Пальцы сжали яблоко во сне. Сжали сильно, поранились о зазубрины лезвия и окропили сочную надрезанную мякоть — не затхлой ржавой водицей из ломких человеческих капилляров, но густой дымящейся кровью из замороженного чрева темноты.

_________