* * *
Залитый кровью пол. На нем беспорядочно свалены мертвые тела. Люди убиты чьей-то заботливой и артистичной рукой, все по-разному. Кто-то задушен после долгих побоев, украшен синяками, кровоподтеками, выломанными и стыдливо выглядывающими наружу ребрами, а также неприлично обнаженными ключицами и выбитыми шейными позвонками. На ком-то запеклись неглубокие порезы и колотые раны, словно убийца тренировался орудовать ножом, развлекался рисунками кровью на коже, по фатальному стечению обстоятельств не найдя в своём арсенале красную тушь или чернила — а затем утомлялся учиться и одним движением решительно перерубал сухожилие. Или несколько хорошо просвечивающих вен. Или выпускал жертве синеватые кишки подышать свежим воздухом. Из некоторых трупов торчали варварски вырванные мышечные волокна, вывороченные внутренние органы, особенно печень, коричнево-черная, непривлекательно раздавленная, а еще желудок, бурдюком свисавший из крест-накрест распоротого живота. Ну и где-то кому-то повезло — просто и аккуратно, с ловкостью опытного хирурга вырезанное сердце, короткие обрубки аорты и легочной артерии обожжены и зашиты, чтобы ничего не капало, а само сердце наполовину засунуто меж сломанных челюстей. Акт самоедства? Да у убийцы есть чувство юмора. Все жертвы — молодые люди до двадцати лет, симпатичные девушки и юноши. Но больше девушки, в коротких платьях, на высоких лакированных каблуках, без нижнего белья. Их в комнате десятки, если не целая сотня. Трупы на трупах... кажется, что их больше, чем воздуха. Взгляд, устав от пиршества смерти, вновь обращается в пол. От него осталась узкая дорожка, с трудом проложенная среди трупов, скользкая от гнойной влаги. И по ней, легко ступая, двигаются босые ноги. Они хороши и даже изящны, но это не ступни пугливой лесной нимфы, они принадлежат мужчине — или божеству в облике мужчины. Камера безыменного оператора двигается вверх, к небрежно закатанным черным штанинам, потом к белоснежной кружевной рубашке, ставшей алой, местами бордовой от всей пролитой крови, и еще выше — к прекрасному синеглазому лицу бога. Рот его томительно приоткрыт, приглашая к поцелую, и полностью черен от запекшейся крови, но губы улыбаются с угрозой. Он легко двигается по комнате, кружится, красиво поворачивается, демонстрируя величайшую гибкость и грацию, делает пируэты, лавируя в кучах мертвых тел, иногда касается их кончиками пальцев или краями одежды. Он танцует. И летает. Он бог и владыка свершившейся тут резни. А с потолка падает снег большими хлопьями и тает на его прекрасной запачканной коже, розоватыми каплями-брызгами летит вниз. Прелестный бог-убийца танцует среди трупов в полном одиночестве, и его нежная улыбка в корке крови кажется все страшнее, всё безумнее... с нарастанием звуковой волны. Простая мелодия звучит ниоткуда и отовсюду, вплетенная в грубоватый ритм, ее обволакивает и в нее врастает глубокий низкий голос — тот самый, что накануне пел Данаису о страхе перед мраком ночи. Это — Юрген. Это его запятнанные губы шевелятся, произнося заветные слова песни. Но как же не похож он на себя привычного, каждым взглядом заставляющий цепенеть, рождая в сердце смотрящего замогильную тоску, тревогу, безотчетный страх и желание как можно дольше цепляться за напрасно данную жизнь, даже за самую никчемную и опостылевшую. Once upon a time a queen Sits sewing in the night One black candle by the cradle Is her only light She pricks her finger on a needle By the window's site A dark drop of blood is falling In the snow so white Mirror, mirror on the wall Who is the most dreadful of them all? It's Snow White on my plate Dancing with my poisoned blade Mirror, mirror on the wall Who is the fairest of them all? Who is pleasing me tonight? Angel dust or suicide Жила-была королева. И однажды Сидела она поздно за шитьем. Черная свеча у колыбели Единственно освещала ей ночь. Она уколола палец иглой У распахнутого окна, И темная капля крови упала В белый-белый снег. «Зеркальце, зеркальце на стене, Скажи, кто на свете всех чудовищней? Это Белоснежка, ее я вижу в тебе, зеркало, Танцующей с моим отравленным лезвием». «Зеркальце, зеркальце на стене, Скажи, кто на свете всех прелестней? Кто из них потешит меня сегодня? Вдохнув ангельскую пыль³ или покончив с собой» Голос умолкает, растворяясь в падающем снегу, декорации меняются: та же комната, но чисто прибранная, наполненная дорогой звуковой аппаратурой и музыкальными инструментами. Там легко обнаруживается Йорг в странном костюме, похожем на гусарский, а еще Стив Дрэгон в несуразной русской шапке-ушанке, Антье за микрофонной стойкой великолепна в вечернем платье, набриолинена и сверкает крохотными бриллиантами, наклеенными у основания ресниц. Вся группа In Strict Confidence в сборе, а Дэннис, наконец-то не нелепый в своих полосатых носках и коротких штанах с подтяжками, начинает петь второй куплет... одержимо глядя на свою демоническую музу и с хорошо скрытым вожделением придерживая его за талию. Master of the magic mirror White as snow and black as sin I adore the bloody snowflakes Melting on your marble skin And in his hand the rotten apple From a stranger at the door. Angels sighing — he is lying Stretched out on the freezing floor. Хозяин волшебного зеркала, Белый как снег, мрачный как грех, Я поклоняюсь кровавым хлопьям снега, Тающим на твоей мраморной коже. И в его руке — испорченное яблоко, От незнакомца, застывшего на пороге. Ангелы вздыхают: ведь он играет, Падая без чувств на холодном полу⁴. Дэннис глотает последнюю строчку припева, желая быстрее разделаться с пением, вдыхает и выдыхает, и жадно заглядывает в глаза безучастно стоящего рядом Юргена. Заглядывается слишком сильно в их глубины, погружается в них. И сквозь них, через тончайшую мембрану, попадает в первую комнату, в идеальный мертвый мир, очень яркий, в пронзительных красках размозженных кровяных телец, проломленных черепов и раскрошенных костей. Песня затихает, на ее слабых повторяющихся отзвуках невидимый, но очень внимательный оператор запечатлевает шокирующую сцену: как юный демон целует Дэнниса своим черным запекшимся ртом, прижимает и небрежно отталкивает, одним остро отточенным движением роняет музыканта на самую высокую из гор трупов. Остерманн падает на вершину, венчая ее... такой же белый, как падающий всюду снег, со счастливой улыбкой на изрезанных и порванных клыками устах. Всё кончено, умерла последняя нота. Финальный кадр тишины раскалывает стук. Из-за дверного проема на окровавленный пол выкатывается яблоко: замечательно красное, блестящее, с ядовито-зеленым листиком на черенке... надкушенное сверху и сбоку всё теми же зубами и клыками вампира. На кожуре нет следов обработки и пятен гнили, но мякоть пропитана смертью, сочится ею, осветляя кровь, натекшую на полу. Оператор прикипает к нему, кажется, что он очарован и отравлен самим видом этого яблока. Возможно, он умирает. Возможно, оператор был мертв еще до съемок и его камерой управлял кто-то другой. Этот кто-то закрывает объектив крышкой. Свет гаснет не весь, внутри камеры остается собственное свечение, белесыми контурами воссоздающее яблоко и его черенок. И шепот. Тихая-тихая просьба о помощи. Шокирующая догадка, что оператор заперт внутри своего же оборудования, не успевает шокировать как следует. Потому что Дэннис возвращается. Выпадает домой, как из тяжелых наркотических грез, в скучную безопасную (безопасную?) реальность, в знакомую обыденность. Он сбит с толку, он потрясен. Пройдя через зрачки Юргена, он увидел именно тот скандальный шедевр, который так хотел снять, получив кипу всех необходимых разрешений у бюрократических крыс, завербовав моделей, как следует на всех наорав за профнепригодность, сбросив давно копившийся стресс... и затем увековечить, наконец, своё имя в веках. Вот только... он не собирался по сюжету красочного клипа сам расставаться с жизнью. Но зловоние мертвых тел в той комнате было таким плотным, таким выедающим нос, глотку и легкие, вызывающим непреодолимую тошноту и кашель, таким... настоящим? Демон-вампир улыбается ему, прижимаясь и смыкая руки в смертоносном объятье. Отвечает на осторожно не высказанный вопрос: — Ты думал, эта кровь — кровь жертв, торжество зла под звуки гомерического хохота. Но ты ошибся. Она течет из моих глаз. Это слёзы. Слёзы моего сожаления. Прости меня, Дэннис. Прости нас обоих. Я не хочу причинять тебе вред, превосходящий всё, что ты нанес себе сам, создав меня, впустив меня и отравившись мной. Но я должен завершить начатое.* * *
— Пусть совесть выпустит тебя из кривых когтей. Они не увидят, я ослепил их. Они не узнают, не поймут, что мы натворили, и полиция расскажет им больше, чем они — полиции. Я погрузил их в черный сон, один на четверых. — Четверых? — Эдриан присоединился к ним. Не без сопротивления. Но какой его выбор. Я лишь уговаривал упрямца войти в дом, чтоб он не упал посреди улицы, как в прошлый раз. — Ты ведь не ждешь от меня признательности? — Назови меня дрянью и угости пощечиной. Моя любимая награда — ты сам. Твое предательство невозможно. Твоя боль и твой упрек даны в уплату. Мы подписали этот договор вместе. — На контракте с лордом красуется только твоя подпись. — Теперь-то ты понимаешь... Юрген медленно кивнул и принял из рук брата кривой зазубренный кинжал. Кромка лезвия поблескивала красноватой влагой, хотя было оно абсолютно сухим, но будто хранило физическое воспоминание обо всех предыдущих кровавых трапезах. Сам клинок был из неизвестного черного и очень потускневшего материала, на вид — не менее чем тысячелетним. — Что это? — Оружие предательства. Наносит раны, которые жертва не чувствует, и умирает, так и не поняв и не приняв факта собственной гибели. — Почему он? И где ты его добыл? — Козлоногий прислужник вручил, подарком от лорда. Потому что Дэннис — наш творец. Боль преследовала его всю жизнь. Так пусть восторг смерти будет полным и незамутненным. — Но почему сделать это должен я? Если мне... больно. — Потому что такое страдание — последний недостающий элемент нашего плана. Дэннис смотрит на тебя в безумной надежде. Он хочет, чтоб твоя человечность победила. Я лишил его дара речи, и он мычит и плачет, стараясь тебя разжалобить. Смотри, он услышал мои слова, его глаза теперь полны злобы и ненависти, обращенной ко мне. Но тебя он по-прежнему любит и жаждет, тебе он... — ...доверяет. Четвертое недостающее звено. Юрген крепко сжал кинжал. Лик трепещущего и страдающего божества обернулся в маску деревянного идола, безжизненную и грубую, очень отдаленно напоминающую реальный объект поклонения. Он закрылся этой маской, как белоснежной солёной коркой, и снег был тоже на вкус как соль, а еще горчил, от него першило в горле. Дэннис забился в судорогах, неспособный встать и разорвать сковавшее его заклятье. Инстинкт самосохранения не совсем покинул его. Ужас, сожаление и раскаяние в содеянном пересилили кипевшие в нем на протяжении всей жизни страсти и амбиции и невероятную гордость. Но его решительно некому спасать: друзья и коллеги, которых не было в комнате на самом деле, и быть никак не могло — неживые и немертвые, раскиданные по больничным палатам и сами нуждающиеся в спасении — испарились белесым дымом, как и вся музыкальная аппаратура. Реальность существовала лишь одна — доверху наполненная трупами. И в ней, смрадной и кошмарной, демон-палач, похожий на тускло-чёрное солнце в затмении, просунул такой же тусклый клинок между ребер последнего человека, еще не забывшего, как дышать. Но вот и он больше не сделает ни вдоха, никогда. Лезвие вошло в сердце по рукоять, не встретив сопротивления, будто в масло, несколько скудных капель крови выкатилось из раны, но другой палач повелительно загнал их обратно и запечатал замораживающим взглядом. Подсказал, что дальше, мягко, но незаметно поторапливая: — Оставь торчать так. Теперь глаза. Юрген снова молча кивнул, с бледным затемненным лицом-маской сомнамбулы. Ногти его удлинились в несколько раз, тонкие и трехгранные, словно шпаги. Несмотря на готовность следовать плану во всех неприглядных деталях, именно в этот момент рука отказалась ему повиноваться. Данаис схватил ее сам, подвинув совсем чуть-чуть вперед и вверх, и почувствовал неладное — предательскую дрожь в теле близнеца, его желание сдаться и заплакать. Однако это больше не имело значения, теперь он мог сопротивляться, ненавидеть и проклинать — глазные яблоки Остерманна уже повисли на двух самых острых кончиках «шпаг», они идеальны... и похожи на жутковатые детские игрушки к Хэллоуину. Черная радужка в стальных отблесках посерела, сразу остекленев, и крови снова нет, заледенела по приказу и встала в венах. Данаис аккуратно срезал тянувшиеся за вырванными глазами красные «хвосты», снял с ногтей брата, зажал в кулаке и спрятал куда-то за спину. Затем шепнул, с осторожностью коснувшись губами равнодушного уха: — Сердце творца — твоё. Ты должен будешь поглотить его перед тем, как я проведу последний ритуал. Но нам понадобится всё тело целиком. Я оживлю Дэнниса ненадолго. — Сделаешь из него зомби, — сухо уточнил Юрген. — Зато не придется выносить никого в мусорном мешке. Он последует за нами, не вызывая подозрений. Просто надень на него солнцезащитные очки. — Просто? Ты ужасен в этом прагматичном цинизме... — Я все еще жду пощечины, любовь моя. — Зря. Ничего такого не будет. Ты своими руками сотворишь из меня гильотину и лишишься башки.