* * *
— В человеческом языке есть забавный фразеологизм «небо в алмазах», — Юрген сел на продолжение твёрдой плиты, заменявшей в Рубеже землю и пол — не скамья, не стол, не ниша, намёк на чью-то талию, кривую линию, что прогнулась ещё, приняв его тело и приняв форму его тела. — Им бы не понравилось, как выглядит небо из алмаза. Твёрдое и неизменное. Равнодушное. И свет, сквозь него льющийся, отфильтрован от тепла и жизни. Данаис услышал. Данаис промолчал. Их обычные роли: один говорит, другой слушает; один неподвижно сидит, другой бродит неподалёку. Так было десять лет заточения на двоих. Но они больше не брошены одни, они не узники, они сбежали. И отнюдь не рады вернуться домой и припомнить, как в никуда уходила драгоценная вечность. Что они здесь забыли? Давно опротивевший дом, где правда нет ничего, кроме камня и наскучившего алмазного блеска. И двух пар наручников. И «тюремной камеры» из посеребрённого стекла, ныне расколотой вдребезги, что напоминала толстое зеркало, но отнюдь не была им. — Где твой лорд инферно? Позови его? — попросил Юрген, устав сидеть. И снова Данаис молчал. Асмодей рядом, не надо его звать. Лорд чем-то занят в проклятой глубине их игрушечного шара. Или вовне? А где... физически... висит Рубеж? Мёртвый, не мёртвый, планета, не планета. Не вращающаяся вокруг своей оси, живущая без солнца, застывшая или дрейфующая во мраке, но откуда-то всё равно получающая свет. Ответы обрушились на весь алмазный шар разом, сотрясая его. Голосом ласковым и смеющимся, привычным сеять панику и страх, крошащим землю, раскраивающим черепа всех неугодных, превращая мякоть бренных тел в колышущийся студень. Голос выпутался из шелковистой паутины и прогремел, освобождённый. Одной фразой. Одной летальной дозой. — Да начнётся же разрушение. И пусть головы бессмертных голос инфернального принца не тронул, но раскроил до основания твёрдое небо: оно пошло молниями трещин, разваливаясь и дробясь длинными ветвистыми пластинами, и бриллиантовое крошево переливалось на изломах. Оно повисело ещё немного, ничего собой более не закрывая и не поддерживая, и обрушилось со звенящим стоном... но не вниз, а вверх, подобно стрелам из волос Данаиса. Взмыло в бездонную черноту, потонуло в ней сверкающими островками, большими и малыми, а за ними взлетела и растрескавшаяся поверхность, поддельная игрушечная земля — полированный камень, белый и где-то даже красивый. И если были внутри шара хитроумные механизмы — они сломались тоже, и если до сих пор ещё они работали, поддерживая видимость какого-то равновесия — остановились тотчас, вместе с уничтожением и распадом всего. Рубеж превратился в груду выброшенных в космос обломков. О том, что их дом, оказывается, целую вечность провисел в открытом космосе, Данаису сообщили скупо и нехотя замерцавшие звезды. Проклятое алмазное небо столько лет их прятало, не подпускало поближе слабое сияние. А что же они сами? Улетели в небытие вместе со старым разрушенным мирком? Нет, лорд поймал их, когда поверхность ушла из-под ног, и придержал в огромной руке. Шестой палец, похожий на ещё один мизинец, чуть отстоял от остальных, и на нём Данаис, не сдержав удивления, заметил красный фриггор. Но не печать, однако, превратилась в перстень: лорд носил массивный стальной перстень, похожий на круглый когтистый капкан, фриггор же, увеличившийся в размере в соответствии с размерами хозяина, был крепко зажат по центру этого капкана. И обжигающее зерцало, прежде отдалённо напоминавшее чашу с прозрачным расплавленным воском, сейчас замёрзло, превратилось в миниатюрное озеро, покрытое розоватыми кристаллами. Заметив это, Хет также отметил, что бледная ладонь, на которой стоит он вместе с Юргеном, ледяная, но не в корке льда, а будто дышит холодом, осязаемым и колючим. Значит, такова истинная природа лорда? Или он просто решил позабавиться, представляясь мертвяще холодным? — Одна вещь, часть Рубежа, что принадлежит вам, — воззвал громоподобный голос, став лишь немногим потише. — Возьмите на память. Вы прощаетесь с домом. — Но зачем? — недоумённо спросил Юрген. — Я как-то не отличаюсь сентиментальностью... Да и давно с этим, кхм, «домом» распрощался и о разлуке ни разу не пожалел. — Не спорь. Просто возьми. Лорд устроил нам показательное стирание планетоида в порошок не просто так, — Хет заволновался. — Вот от него и надо взять кусок. От кривого плато, на котором ты обыкновенно сидел. Ты видишь? — Они на вид все одинаковые. Куски. Вон один летает, — Юрген беспечно поймал округлый камешек, маленький, меньше голубиного яйца, что, кувыркаясь, как раз проплывал в вакууме мимо его лица, прямо на уровне глаз, как нарочно. — Этот нравится? Данаис скрипнул зубами на ребячливую выходку в присутствии самого дьявола-повелителя пространства и времени, но упрямо смолчал, выхватил у кривляющегося брата камень, положил в карман, присел на корточки и тронул ладонь в месте, где на коже сходилось две борозды, подобные флексорным линиям на человеческих ладонях. Кожа обожгла его морозным огнём, а перекрестие линий вдруг изменило своё положение, и они разошлись, открыв под кожей, как под занавесом, ровную бетонную заливку аэродрома и нижний фрагмент самолётного трапа. Один шаг — и они опять окажутся в аэропорте Кёльна, как если бы только что прилетели в Германию. — Вы отсутствовали в городе сутки и избежали полицейского расследования по поводу... да мало ли, поводов было масса, — гром окончательно рассеялся. Остался низкий, пробуждающий смертную тоску голос. Но лорд... познавал ли вообще тоску? Или она его? Он не говорил, он смеялся — плотным горчащим смехом, застраивая разрежённость космоса, заставляя его вибрировать и возражать эхом. — С одним из вас я встречусь снова. Что до другого... — высоко над исполинской рукой наконец-то возникло лицо. Острый удлинённый овал, больше насмешкой над тем, что принято называть лицом, а не само оно: его слепок, многометровая маска из белого картона, с угловатыми прорезями глаз и рта. Ни в самой маске, ни за её краями ничто не шелохнулось. Зато из пустых глазниц потекли реки-тропы, похожие на вулканическую магму, двумя извилистыми струями прожигая картон. Они и чёрные, и красные, и жёлто-огненные, не то расплавленная горная порода, не то густая древесная смола. Данаис изумлённо расширил ноздри, почуяв запах, который, будучи вампиром, ни с чем не смог бы спутать. Какая магма, какая смола... это кровь. — Сокровищем моим тайным ты был, от всех глаз сокрытым, с душой драгоценной, запечатанной в тонкостенный сосуд, хрупкий на вид, неприступный на зуб. Не откроет его ничья рука, кроме твоей собственной — так я захотел защитить тебя, чтоб никто не обрёл над тобой власти. Этот сосуд отныне вверен потоку времени, посмотри, он плывёт спокойно по двойному течению, прямому и спиральному. И однажды будет откупорен — когда устанешь ты бродить по земле один, когда найдёшь, кому доверить свою душу. Я сказал — и так будет. Прощай, Юрген. Помни создателя. Две огненные реки-тропы доползли до нижнего края и рассекли маску на три части. Картон сгорел, без дыма и огня обращаясь в пепел, но никакого лица не обнажил — за ним зиял мирной пустотой космос. От троп же остались две сферические капли, крупные и массивные, чёрными дырами втягивающие в себя свет и искривляющие пространство. Тяжело шлёпнувшись на ладонь, они разбились, окатив близнецов брызгами ледяной крови лорда, ударная волна сбила их с ног и вытолкнула обратно в разверстую между двумя ладонными линиями область реальности, населенную людьми.* * *
— Наконец-то я до тебя дозвонился, — сухо прошелестел Дэннис. Он валялся на своей кровати поверх аккуратно застеленного одеяла, лицом вниз, между двумя подушками, между которыми также у самого рта положил домашний телефон и включил громкую связь. — Два пропущенных с разницей в несколько часов, а потом — тишина. И что я должен был подумать? Ведь вместо третьего вызова, который я вновь пропущу, ты обычно приезжал сам. — Ну не приехал, как видишь, — несколько ядовитее, чем собирался, бросил Эдриан. — И меня не очень-то заботят твои упрёки, Дэн. — А что заботит? — Я эксперт в вопросах твоей принципиальности. Если сейчас я брошу трубку — ты не станешь добиваться чего-либо повторным звонком, ты такой высокомерный, что вслед за «оскорблением» я не увижу твоё костлявое лицо лет десять, ну и голос, вживую... не услышу столько же. Знаешь, я воспользуюсь этим. Эдриан запрокинул голову, укладывая её на низенькую спинку больничного дивана и устремляя безразличный взгляд в натяжной потолок. Квадраты зернистых пластиковых панелей и квадраты ламп дневного света, в шахматном порядке. Так буднично серо, так... вопиюще обычно, фоном для жутких безрадостных мыслей. Одичавшие, они носятся вокруг и то и дело падают в него, остервенело повторяя на разные лады, что мир перевернулся и не оставил от его жизни и прежних убеждений камня на камне. Будто ему кто-то дал позабыть... или не поверить. Нет, ну в кое-что он всё-таки не верит. Воспринимает еле-еле, сквозь криво поставленные заслоны здорового скепсиса. И только потому, что с фактами не поспорит: с тем, что видел, что слышал, что сам пережил, и что в конце концов привело его в госпиталь с чем-то, записанным неуверенной рукой в строке диагноза как коронарный разрыв. Ему нужно произнести это, хотя бы мысленно, прокравшись мимо надписи «выхода нет» и не прибавив больше ни слова. Ни слова об усталости и апатии поражения, ни слова о том, как проиграют все. Его друга обещал погубить сатана в облике юной обворожительной музы. И обещание сатана, несомненно, сдержит. Но пока Остерманн в порядке. Гадкий и невыносимый Остерманн может обижаться, недоумевать и злиться, это пустяки. Славно, (и немного завидно), что Дэннису отпустили куда больше времени, чтобы насладиться апогеем творчества, достичь цели, к которой он стремился с упорством сумасшедшего гения, и дать прочувствовать, как жизнь в последний раз свободно струится в его прокопчённом никотиновым дымом теле... — В отличие от меня, — прошептал Хэйтс, кусая губы. Больно от укусов не было, и губы краснее не становились. Медленно, чуточку нелепо и промахиваясь, движением сомнамбулы, он нашарил и оторвал эластичный бинт от груди. Вложил максимум силы в пальцы, разрывавшие швы, грубо потянул за толстые органические нитки. Из раны, не успевшей закрыться даже первой плёнкой соединительной ткани, выделилась желтоватая жидкость, потекла по пальцам: не гной — гноя в ране, к удивлению врачей, не появлялось ни до операции ни после, как и лимфы — а чистая плазма крови, лишённая клеток, и красных, и белых, и тех других, фибриновых, что отвечали за свёртывание. Эдриан забыл, как они называются. Главные, конечно, те, что делают кровь красной. Он продолжал кусать губы, тщетно желая ощутить причиняемую зубами боль. Решил не затыкать «пробоину» в теле бинтом, смутно догадываясь, что кровяную плазму уже не остановить, он истечёт ею, а затем, наконец… умрёт? Хорошо бы. Полчаса назад он говорил с Йоргом. Не планировал вообще с ним говорить — очень уж недолюбливал Йорга. Но в больницу приезжал Стив Дрэгон с новостью, что Антье положили в соседнем крыле. Транспортировали с всевозможными мерами предосторожности в Дюссельдорф, потому что в Бохуме давно разграблено и разбазарено оборудование для тяжёлых коматозников, а отделение реанимации просто не предоставило бы ей койку дольше чем на сутки. Она очень плоха, сказал Стив, нестабильна. Но, как ни странно, тоже не чувствует боли. Эдриан уверен в этом. Ведь и Йорг не чувствует. Чтобы подстегнуть пленённый во дворце летаргии разум, чтоб воззвать к нему — его нужно ударить по коробке, в которую он помещён, пропустить через мозг опасную порцию электрического тока. Но не поможет. Если телу, к которому этот разум прикреплён, не будет больно. Больше никогда ни по какой причине плоти их, троих избранных, не будет больно. Ну почему дьявол так коварен? Почему устроенные им муки так изощрённы, так свежи и необычны? Отличаются от древних угроз с кипящими котлами и серными озёрами, оставленных в Священном Писании. — Потому что Библию писали люди. Логично, да? — тотчас ответил в ухо голос, что вчера в баре был горячим уничтожающим голосом-плетью, а сегодня стал спокойным и философским голосом-стоном и голосом-ножом. Он не глумливый, но его обладатель мучает каждым словом так, как все прочие — дышат. Это и инструмент кары, и сама кара, малая её толика. Слушать голос, ненавидеть голос, но питаться им, питать обеднённую кровь, ложиться под его бархатистую гильотину и молиться, чтоб развязки не пришлось долго ждать. Только ему дарована привилегия причинять теперь боль, воздействовать не на плоть. — Вы думали, что изучаете нас, но лучше бы вы просто отрицали нас и не верили в нас. Всё лучше, чем когда возвысившиеся среди вас глупцы сочиняют о нас небылицы. Прикрываясь религией, как исподним, поносили нас и сношали нас... тем самым срамным местом. Мешали нас с грязью, превращали в деревянных пешек вашего мстительного бога, что могут мыслить и действовать исключительно по его воле или его попустительству. Знай же, в рабах у него ходите только вы. А мы — повстанцы. И мы этим горды. — И если ты делишься со мной правдой... то зачем? — вопросил Эдриан, оставив наконец свои губы в покое и громко задышав ртом. Он хотел открыть глаза, но побаивался облика того, кто материализовался рядом, побаивался совершенно искренне, что сойдёт с ума, от дьявола воочию, от красоты, равной самой страшной мерзости, или от мерзости, что немыслимыми путями поднялась и сравнялась с красотой. — Секрет должен оставаться секретом. — Не из тех ли я злодеев-идиотов, что выдают свои коварные планы, ошибочно считая, что жертва уже мертва, а значит, можно перед ней раскрыться, чтоб затем ты из последних сил нанёс удар в обнажившееся слабое место и победил? Нет, не из тех, — говоривший оставил в покое ухо музыканта и скользнул на лоб, где хорошо виднелись следы-порезы, оставленные битым бутылочным стеклом и затем обработанные антисептиком. — Я пришел к тебе по доброй воле как друг, а не враг. Как враг я свою роль уже сыграл, моя работа выполнена, и ты сам — отработанная часть моего плана, что ничем не навредит. Но ты всё ещё можешь принести пользу. — Так вот зачем ты здесь. — Не ожидал корысти? — бархат улыбнулся, нарушая целостность лба и проникая под развороченную кожу, намного глубже обработанных порезов. Эдриан вздрогнул. Понял, что не слышал на самом деле ни слова из диалога и голос, ранивший в ухо — дразнящая иллюзия. Адский подарочек Остерманна говорит с ним напрямую из ниоткуда, что, однако, не мешает сатане более чем присутствовать в больничной комнате отдыха, хозяйничать у одиноко сидящего там пациента-сердечника в развороченных швах на грудине и останавливать кровотечение. И отказывать этому пациенту в праве на полную и окончательную смерть, пока ничего не подозревающий лечащий врач пропадает на обходе. — Ты справедливо заметил, что люди ничего не знают, накормленные сказками. Ты дьявол, значит, я не жду и не гадаю. Чего ты хочешь? Сделку? — Корысть односторонняя. Я не совсем и дьявол... и я ничего не получу — чертоги моего эстетического и морального удовлетворения останутся для тебя закрытыми и непознанными — зато получишь ты. — Я должен сразу согласиться? Забрать кота в мешке? Ведь ты не говоришь мне суть. — Не говорю. А ты — согласен? — Дай мне подумать. И... покинь меня, чтоб я мог думать один. — Я останусь. Не стыдись, что обнажён передо мной. Разве я не улыбнулся всему тому неприглядному, что есть в тебе, вчера? Разве я, озвучив твои тщательно оберегаемые тайны и стыдливо попрятанные по углам грешки, осудил их? Разве я похож на твоего указующего обвинительным перстом и карающего бога? Разве рядом с моим громким презрением не соседствует тихое одобрение? Я в восторге, Эдриан. Жаль, что шахта твоего сердца не так глубока, как шахта Дэнниса. Иначе тело прекраснейшей музы принадлежало бы тебе, а не ему. — Ты совсем не таков, ты не вчерашний демон-ассасин, ты... — Хватит. Думай о долге жертвы. Делай свой выбор. Я обниму тебя. Нежно, как в жизни не обнимет Дэннис, который, кстати, ты прав, больше не позвонит. — Так он умер? Уже? И тоже незаметно, изнутри... — голова Эдриана конвульсивно дёрнулась, ресницы запоздало затрепыхались, но глаза не открылись, то есть наверное открылись, но ничего перед ними не изменилось, погружённое во тьму и в рассеянные по ней фиолетовые концентрические круги. Покорно вновь замерев на диванчике, с чувствительно давящей на голову и грудь бархатной гильотиной, Эдриан пожалел, что самоконтроль намертво прикипел к лицу и душе, маской, что не отдирается. Не пускает его, не даёт сорваться и сбежать подальше, спрятаться и заплакать, жалобно заскулить и вскричать самым громким криком, делясь бедой, что стряслась с ним и, кажется, со всем миром. Впервые он разглядел совершенно ясно, в какой тупик загнан. Ну конечно... умышленно лишён был зрения, чтобы мочь видеть по-настоящему и проникать в суть. И может быть, затем лишиться разума, позже, когда его душа упадёт на самое дно ужаса, в центр последнего фиолетового круга, когда в голову будет вложен последний элемент правды и осознание закончится. А пока до него доходит поневоле, что присутствие демона рядом не сон, не кошмарная игра в прятки, всё наяву, как смерть с последующим закапыванием в землю в продолговатом ящике, как... как кома, в которой лежит Антье. Потерю собственного сердца он всё ещё способен воспринять безжалостной шуткой и не поверить, но потери других... — Зачем, ЗАЧЕМ ты губишь моего друга?! — Я? Он сам себя губит. И его желание саморазрушения для меня — святой закон и руководство к действию. Я его муз. Резцом и стамеской я изменяю для него и под него этот ваш мир, мажу заколдованной кистью по деревьям и небу, выкрашивая их в чёрный и багряный цвета, стираю солнце, а звёздам придаю тусклую болезненную зелень. Каждый шаг, каждый писк, полёт каждой мошки в радиусе выстрела вокруг него входит в сценарий, всё — продукт его извращённой, жутко порченой фантазии, — голос ехидно выдержал паузу и продолжил: — И твоё ритуальное убийство — тоже. Твоё равнодушно вырванное сердце.