* * *
Где-то сиротливо капала вода. Ощущение сырости и характерный запах фекалий давали подсказку о канализационных подземельях города. Но Шелте не был ни наблюдательным, ни сообразительным, поэтому, очнувшись, сразу запаниковал. Решил, что умер и попал в зловонную яму пекла. Его походная сумка с наличкой и дорожными чеками куда-то безвозвратно пропала, на ногах присутствовал один правый ботинок (и один правый же носок), брюки были разорваны, а если точнее — разрезаны в нескольких местах, а на лбу... Он как раз схватился за лоб, кривясь и тонко поскуливая от боли: чуть выше линии бровей вздулась шишка, кто-то очень постарался приложиться туда чем-то страшно раскалённым… или страшно холодным. Была она синевато-багровой, ещё и характерной издевательской формы, но в кромешной тьме партизанам и разведчикам разглядеть это было бы затруднительно, а самой жертве — только если пальцами внимательно прощупать. Однако Йорг в тот момент способен был либо заорать, либо нечленораздельно подвывать в подслеповатом ужасе, с наглухо выключенным сознанием и соображением, что он успешно и проделал. Крик, правда, вышел немым, звучащим только в его голове. Ополоумев, он посчитал, что орёт очень громко, и зажал себе уши. Между тем вокруг, на много метров в ширину и глубину тоннелей, по-прежнему раздавались только постукивания равномерно падающих капель воды. Добротная кирпичная кладка влагу не пропускала, так что капала она с каких-то желобов сверху, возможно, то были не слившиеся остатки коллекторной волны. Это означало, что хотя бы следующие два-три часа уровень воды повышаться не будет и, даже не имея в распоряжении ни карты местности, ни фонаря, Йорг мог бы двинуться по канализации в поисках спасения. Не беда, что в некоторых местах придётся брести по колено в мутной жиже, иногда согнувшись, а иногда и ползком, если тоннельные ответвления сужались в диаметре до половины человеческого роста. Ограды из нержавеющей стали, кокетливые арки и перегородки — Бохум подземный выгодно отличался от Бохума поднебного. Художник-эстет, чтобы оценить размах, отсутствовал. Зато появился кто-то другой... уставший ждать, пока Шелте превратится из запуганного и обоссавшегося животного обратно в человека. По сухому бортику, на уровне поясницы скорчившегося в вонючей канаве Йорга, игнорируя как бы само наличие стока с экскрементами, прошелестело нечто. Оно отлично видело во тьме большими глазами, пропуская в узкие похожие на сюрикены зрачки максимум освещения, что крайне скудно просачивалось через находившийся на высоте пяти-шести метров входной люк. Оно спустилось из этого люка по выдвижной лесенке в колодец, цепляясь не за перекладины, а за вертикальные тетивы, пока не соскользнуло всем длинным змеиным телом в восьмой коллекторный участок и уверенно двинулось прямо к Шелте. Йорг не видел. Как? Если кромешность окружающей темноты уже выколола ему глаза или даже вырвала их с корнем зрительного нерва. А если бы и увидел — повторно обоссался. Ему хватило услышать. Шипение, в котором соединились кашель, крик, хруст и треск костей тысяч пленённых и замордованных душ. — Твоя а-а-алчность... струящаяся по венам гр-ря-ясь — моя утеха. Моё вес-с-селье. Так блис-с-ско к коже... Зелёный пузы-р-рь, протухш-ш-шая плоть, с-сладкая гниль разложе-е-ения. Всё без остатка... отдаш-ш-шь.* * *
Тело стыло под ледяным душем, разум понемногу возвращался к нему. По трубам будто не вода уносилась, а излишки похоти и нетерпения. Желания размыты и разбавлены, мысли... мысли хотя бы присутствуют. Каждый нерв, вскочивший торчком и походивший на шип, втянулся, и пусть немного ныл, но не мешал. Нет ломки, нет глухих шорохов и скрипучих шумов в лёгких, нет ужасных повторяющихся видений... и его одиночество лежит под вспотевшей пластиковой стенкой улыбающимся трупом. Надолго ли? Неизвестно. Но Юрген здесь и не сбежит, не в этот раз. Спит в постели во всей красе врождённой дьявольщины и вопиющей детской невинности, нежит бархатными губами очищенный воздух, ласкает голой кожей мятое одеяло, сводит с ума скрученные простыни... и ждёт его. А дождавшись — вложит предельный смысл в каждую секунду его бытия. Но не нужно делать всё грязно, торопливо и по-скотски, как это часто происходило в грёзах с Ней. Её он не любил, только регулярно насиловал, выжимал, как тряпку... Женщину, которую обозвал своей музой, но ошибся. Юрген не потерпит никакого насилия, даже намёк, даже шутку. Ломать и подчинять слабых — это в природе людей, выродков господних, мелких, злобных и изобретательных. Каждого попробовать на зуб — авось удастся прокусить, загрызть, сожрать? А если нет — быстро отпрыгнуть и проскулить извинение. Но демоны слишком могущественны и горды, чтобы кто-то осмелился открыто уронить слюни на их белоснежную плоть, зайти дальше ублюдочных фантазий об их моральном и физическом унижении, чтобы потом всё равно струсить, сглотнуть и отступить. И разве сном в студии они не ясно дали понять, что исчезнут, если он вздумает переступить черту? Он не совершит такую ошибку, он знает цену обладанию. Опасные дары, опасные игры, бег по краю, уже по самому краю, по кромке лезвия. И его мокрые волосы шевелятся запоздало, потревоженные неуклюжими лапищами страха. Но зачем ему какая-то иная, лёгкая и безопасная добыча, к которой можно безбоязненно повернуться спиной? Пусть будет страшно. Пусть будет плохо. — Скажи мне, обнажённый портретист, где заканчивается коммерция и начинается твоё чистое вдохновение? Он поскользнулся от неожиданности. И зря надеялся, что Юрген поймает его, любовно удержит. Где там... Дэннис растянулся на полотенце, которое уронил, чуть ударив спину. Упал лицом вверх к ногам юного демона и часто заморгал, пытаясь найти в себе ребячливую обиду и возмущение. Но не было ничего. Был Юрген с низко сползшей по бедру подвязкой, и был голый вопиющий беспримесный восторг. Медленно, будто размышляя о чём-то отвлечённом, его муз наклонялся, садился на синюю мраморную плитку и приближал ровно мерцающие кровью губы к его ждущему рту. Кошмар, он только отмылся, а уже два раза вспотел, перевозбуждённый и сам не свой, пересохшее горло беззвучно стонало, рыдая в ужасе и предвкушая. Сейчас, сейчас, ещё пара нетерпеливых вздохов, и мальчишка наградит его поцелуем, прикончит и оживит, порежет и зашьёт, отравит и исцелит, заставит пройти сквозь барьер реальности, унесёт его в новую мнимость, в перевёрнутое королевство, где солнце с луной столкнулись и погибли, где вечно царит Тьма, а они вдвоём — взойдут на трон и будут править Её именем... — Я слышу, — мерцание пропало, и кровь этих губ словно ожила, темнея и сгущаясь в багровую грязь и копошащихся в ней червей. — Ты выбираешь вдохновение. Подтверждая и дополняя его слова, душевую комнату в мгновение ока заполнила и оплела колышущаяся растительность: не то бледно-зелёные тропические лианы, не то их воздушные жирно блестевшие круглые корни, а может, всё вместе. Расползлись по стенам, устлали мрамор пола, пожрали алебастровый потолок и там срослись узлом, формируя непробиваемый и звуконепроницаемый кокон, в котором дальше свободно хозяйничал демон и билась в нехватке воздуха его беспомощная жертва. И всё, что происходило в коконе, не вышло за его пределы. Надо отметить, великолепные и остро наточенные зубы тоже тщательно готовились к судьбоносному поцелую. Не меньше Дэнниса предвкушали его, волновались, возможно, даже репетировали. И предугадывали не без ядовитого оскала реакцию Остерманна, его наивное разочарование. Но какая разница? Негодование смертных разнообразит адский пир и веселит пирующих. Клыки скользнули мимо напрасно вытянутых губ, невнимательно вообще черкнули по отчаянно жаждущему наслаждения человеку пониже и вонзились в его плоть в избранном месте, ломая ключичную кость, разрывая яремную вену и множество сосудов поменьше. Дэннис орал от боли на совесть — отчаянно, душераздирающе громко, со слезами и совершенно не помня себя. Так даже на пожаре, сгорая заживо, не всегда кричат. Но он не горел, хотя некая форма огня его всё-таки пожирала. Буквально. Челюсти смыкались вокруг раздробленной кости, аппетитно откусывая и эротично жуя, сплёвывая лишнее, очищая застревающее между зубов волокнистое мясо, затем перебирались ближе к груди. Кожа вспарывалась легко, будто была сделана из бумаги, из лопнувших от напряжения мышц, отвратительно сырых и вздутых давлением, хлестала кровь, настоящая, человеческая, сытная и вкусная — ну, пока горячая. Однако демона кровь не интересовала: вампиром он был изредка только для собственного развлечения и чтобы ублажить тёмного брата-близнеца. А сейчас он не развлекался. В непрерывной симфонии крика, что не смолкал, а наоборот нарастал из тренированных пением голосовых связок, он добрался до особого сгустка энергии, который искал. Постоянно перемещаясь по телу вместе с нейронными импульсами, он был застигнут над аортой и вырван вместе с ней. Брызжущая при этом кровь фонтаном поднялась до верхней границы кокона, но быстро опустилась — почти вся кончилась. Одновременно оборвался вопль Дэнниса: он потерял наконец сознание. Юрген бережно отпустил его покалеченное тело с пробитой до самого позвоночника грудной клеткой на увитый шевелящимися лианами пол, взял за безжизненную руку, погладил... поцеловал все пальцы, облизав ногти, высосав из-под них забившиеся частички эпителия — Дэннис, пытаясь сопротивляться боли, безумно сжал кулаки, но они уже сами разжались. Потом перешёл к лицу — тщательно слизал все не успевшие высохнуть слезы. Закончив, демон как следует отряхнул свой трофей — шмат главного кровеносного сосуда, похожий на загнутый рожком толстостенный цилиндр, желтовато розовый, с двумя остаточно сочащимися ответвлениями артерий — сосредоточенно откусил половину и жевал. Сидел со своим «завтраком» крошка Ван Дер Ваальт уютно: ступнями и коленками влез в сильно пахнущую окисленным железом лужу крови и натёкшее вслед за ней озеро загноившейся лимфы, никакого, впрочем, дискомфорта не испытывая. Божественное белое лицо, живописно перепачканное от линии роста волос до подбородка, в ушах и за ушами, выражало довольство... с крошечной каплей тревоги. А что если он не поднимет музыканта на ноги после акта нежного вынужденного людоедства? Нет, ерунда, Данаис дал ему достаточно сил единолично закончить со второй фазой. И он отправил в рот вторую половину обмякшей трубочки аорты. Глаза по мере жевания меняли цвет, пока из пронзительно и ненормально сапфировых не стали просто синими. И когда доел и проглотил, весь его демонический облик слегка потускнел — но не настолько, чтобы признать в привлекательном пришельце обычного хомо сапиенса. — Пора, — напряжённо прошептал Юрген. — Данаис, где ты? Кокон начал умирать. Лианы увядали, истончаясь в ниточки, деятельные корни замирали, чернели и скукоживались, по мере засыхания вбирая густеющую кровь и другие растерзанные кусочки внутренностей Остерманна. Когда от растительной клетки остался чахлый шарик, похожий на перекати-поле, душевая сияла первозданной чистотой, голубым мрамором, плиточной керамикой и белым алебастром. Портило красоту только бездыханное тело с перекошенным от непереносимой боли лицом и почти вывалившимся из грудины сердцем и частью чёрного лёгкого. Но портило недолго. В ванную, вихрем внёсшись прямиком из ниоткуда или, может, из самой бездны, явился Хет. Он был чудо как прелестен босиком и ложно не внушал никакого страха полунагим, будто обычный мальчишка, резко оторванный от неприличных мальчишеских дел и не успевший второпях накинуть рубашку. Но его леденящая властность, в каждом жесте, в мимике и в голосе, быстро расставила всё по местам: — Здесь я. Подними мэтра... осторожно. Прислони к умывальнику. И оставь нас на минутку.