Кармакод. История первая. SnoW/White Suicide

Он отпустил такси за целый квартал и дошёл до дома размеренным шагом никуда не опаздывающего человека. Рассеянно вдыхал грязнейший ночной воздух, ел его вместо позднего ужина и запивал сухой дорожной пылью. В груди шевелились змеи, переплетённые в клубок, распускались чёрным, мокро блестевшим цветком, вытягивали головы и показывали раздвоенные язычки. Может, это уже рак? Подготовка к метастазам? Поэтичная и романтичная, без боли... пока ещё без боли. Ему всё равно. Он зажёг сигарету. Она тлела посреди тёмной улицы ровным оранжевым светом, роняя наземь тончайшие листочки пепла. Фонари не горят, власти экономят на каждой лампочке, так что после полуночи весь район погружен во мрак. Пачка подошла к концу и, смятая, отправилась в пластиковый контейнер для бумажных отходов. Дома были ещё сигары... кажется, всего три, но очень толстые. И он будет курить их одну за другой оставшиеся часы до утра, пока лёгкие не прокоптятся насквозь, но зато избавят руки от ненужной дрожи, а память — от ненужных картинок. Много лет назад он совершил ошибку. Когда закрыл глаза в первый раз, позволив себе отпустить контроль, дал волю необъезженной фантазии в надежде на вдохновение... а Йорг помог, рассыпав перед ним на хорошо отполированном столе белую дорожку. Две узкие полоски «снега». Они оба получили то, чего жаждали. Но он, Остерманн, получил и кое-что сверх, чего не запрашивал. И когда спустя полчаса глаза открылись, а из задохнувшегося в кокаине носа показалась капля крови, его кошмар был готов к употреблению. Он когда-нибудь переставал его видеть с тех пор? Все ночи стали слишком длинными и знойными, все простыни — слишком мятыми и мокрыми, а его лицо — перекошенным от вожделения и отчаяния. Боже, что он видел... и КАК видел. Слишком близко. Искренняя распутная улыбка пухлого окровавленного рта. Сладкие губы, покрытые горячей спермой и крупинками соли. Он целует их ненасытно и второпях, будто кто-то может в любую секунду ворваться и отобрать, слизывает с них горечь и пряную остроту, кривится в отвращении, глотает через силу, превозмогая кашель и тошноту. И остановиться не может. Вкус несочетаемых ингредиентов, гадкий, терпкий и непреодолимый, комом застревающий в горле... Дэннис отталкивал его снова и снова, загонял обратно в исчезающую ночь, заменял крепким дымом, студией, концертами и барами, задыхаясь и проклиная без слов. А сейчас не достаточно самых страшных проклятий. Сейчас ему не поможет ничто. Потому что всю жизнь он надеялся, что этот грязный, попользованный, ужасно испорченный рот принадлежит женщине. Шлюхе... которую в своих грёзах он насиловал тысячью способами, соблазнял, принуждал к соитию, похищал из отчего дома, уговаривал, предлагал деньги, угрожал, душил в своих руках, ломал и калечил. Делал с ней всё, всё... но всегда оставалось ещё что-нибудь, неиспробованное. Она не подчинялась, кричала, кусала его, вырывалась из самых крепких рук, ненавидела, рыдала, как маленькая, и сбегала. Он ловил её, возвращал в плен, швырял в постель. Снова принуждал быть с ним и принимать его. Она была несчастна. А был ли счастлив он? Или всепожирающее желание стало для него эрзацем счастья? На крови и насилии? Неужели стало? С каких это пор? И с каких пор старые кокаиновые грёзы начали сбываться? — Она мужчина, — Дэннис поднялся на третий этаж, открыл квартиру и нехотя затушил последнюю сигарету. Одинокий окурок лёг в девственно пустую пепельницу. — Он... мужчина. Больше мыслей не было. Забыться? Но такая роскошь ему недоступна. После обморока в Нюрнберге два года назад Йорг запретил ему нюхать и ширяться. Старый опытный садист с сочувствующей улыбочкой. Дал, отнял, снова отнял, ничего не предложил взамен. И в качественной инсценировке сострадания любовался агонией подопечного. Бесспорно, она не только красива, но и мигом сметается с прилавков. Он разделся и встал под душ. Условно чистая вода заструилась по телу вниз, прорезав спину красными полосками и заставив несколько раз вздрогнуть и отшатнуться к стенке кабины. Холодная... и нагревалась слишком медленно. Где-то в недрах спальни завыл рабочий телефон, но он не слышал, смывая с волос гель, полтора суток державший мини-ирокез, а с лица — остатки жемчужной пудры и чёрной подводки. Потом долго стоял бездумный, мокрый и продрогший, упершись лбом в зеркало. Тяжело дышал в острой сигаретной ломке. Внутри двигались секундные и минутные стрелки, громадный, пропитанный вековой пылью часовой механизм толкал по рельсам игрушечный поезд. Он заехал в чёрный тоннель и не вынырнул наружу. Полчаса, каких-то сраных полчаса без никотина... а ему уже плохо. И образы, уменьшенные до своих детских копий, подступили вплотную, касаясь грязными ручонками внутренней стороны его век, густо пронизанной капиллярами. Они взрываются болью, вызывают зуд и опухоль и впиваются глубже, стремясь достать до головы. Ну почему эта долбаная ночь не хочет кончаться побыстрее? Кое-как, с остановками, он добрёл до спальни и свалился рядом с кроватью. Голый, местами не обсохший, с нездоровым блеском в глазах. Сигары, где же они... Закурить или умереть. Ломка, которую он никогда не представлял в красках. Чёрно-белая ломка, но больше чёрная, ведь в тоннеле нет света, а ночь так темна. И знойна. О Господи, опять... эти изгвазданные в сперме детские губы, целующие его. Липкий пот, солёный шёпот, игривые руки, раздевающие и одновременно отшвыривающие от себя... Он прохрипел что-то нечленораздельное, не выдержав, из последних сил толкнул ногой ночной столик, и на пол упала, громко загремев, жестяная коробка с сигарами. Лихорадочный поиск зажигалки увенчался ничем. Но где-то завалялись длинные каминные спички, и когда скрюченные пальцы нашаривали коробок с ними, он сполна чувствовал себя рабом двух зависимостей. Одна, так или иначе, однажды закончится смертью, зато вторая куда изощрённее... и приведёт его в сумасшедший дом. Дэннис закурил, привалившись к боковой поверхности кровати, и впервые за последние полтора часа глубоко вздохнул и выдохнул. Одна согнутая нога отдыхала в россыпи поломанных спичек, вторую он по обыкновению подогнул под себя. Много же затяжек ему понадобится, чтобы спокойно уснуть. Половина сигары, может, две трети. Он мысленно понадеялся, что костёр для поддержания огонька в ней разводить не понадобится. Сознание неохотно прояснялось, напоминая о грядущих делах. Менеджмент, обед с Антье, микширование старого альбома в формате “Hecq Distruxxion”. Менеджмент... А как зовут голландского представителя его музы? Что с контактами? Где визитка? Он проверил телефон, хмыкнул, переключил на беззвучный режим и убрал в углубление между двумя своими подушками. Один пропущенный звонок. Ненавязчиво, многозначительно и предсказуемо. Эдриан волнуется. «Ничего, до этого утра твой любимый болезненный друг точно доживёт. Должен. Ведь прилежная Антье переслала ему на личную почту переписку с мистером Маттиасом Гроневальдом, представляющим интересы молодого герра Ван Дер Ваальта». Юргену всего лишь семнадцать лет, а за плечами у него числится столько побед... и замордованных трупов. Слипающимися глазами Остерманн пробежал по списку. Здесь не было олимпиад, конкурсов красоты или каких-то других соревнований. Были люди. Те, что пожелали остаться в тени неузнанными, не называя своих имён. Их цитаты, простые слова, а за ними — страсть, гнев, короткая надежда, неутолимая похоть, бессильная ненависть и разбитые сердца. Характеристики, от которых кровь стыла в жилах. Одна понравилась особенно: «I adore the bloody snowflakes, melting on your marble skin»¹. — Где Антье это взяла? Соцсети? Комментарии в блогах? — вслух спросил Дэннис у почтового сервера, но ответа не добился и отложил ноутбук туда же, куда и телефон. Сделал финальную затяжку и перекинул своё тело с пола на матрас. Одеяло было огорчительно холодным, как и подушка. Он передумал вертеться, чтобы согреться быстрее, и застыл лежащим изваянием, чьи карие глаза со стальным отливом наконец-то соизволили закрыться и отдохнуть. Уснул он в начале шестого часа утра, пропустив ещё один звонок. Эдриан волновался по совершенно новому сценарию стремительно развивавшихся событий. Но, к сожалению, прокричать об этом в трубку так и не смог.