Два аута, раннеры на первой и третьей

Харуичи/Савамура односторонний, Фуруя, рейтинг: PG-13, драма, написано на троп "Амнезия" Весть о том, что Эйдзюн попал в аварию, распространяется по общежитию со скоростью кометы Галлея. Все носятся всполошенные, допытывая друг друга вопросами, и картина напоминает Харуичи первые признаки конца света в американских фильмах. Он и сам себе места не находит: ерзает на стуле, не знает куда деть руки, что сказать на очередное "Савамура тебя не звонил?". Харуичи страшно, просто страшно, и это чувство затапливает его с головой. Когда появляется Катаока, все замирают, в столовой воцаряется густая тишина — хоть ножом режь. Харуичи кажется, что та пауза, которую выдерживает Катаока, растягивается и устремляется в бесконечность. — С ним все в порядке, — говорит он наконец, бросая на паникеров сердитые взгляды из-под очков. — Руки-ноги целы. Полежит пару недель в больнице и вернется. Харуичи выдыхает, губы сами собой расползаются в улыбке. И все вокруг него продолжает идти своим чередом. *** Они навещают Эйдзюна на следующий день вместе с Фуруей. Тот таскает из пакета принесенные мандарины и делает вид, что слушает возбужденный рассказ Эйдзюна о том, как на него налетел мопед на перекрестке. Мопед! Такая нелепая авария могла случиться только с ним. — Кажется, что было вчера, — говорит вдруг Эйдзюн как-то задумчиво. — Наверное, я проспал целые сутки. Он трет кожу под наклеенным на щеке пластырем и передергивается всем телом. — Чешется? Эйдзюн кивает, нехотя отстраняя руку от щеки. Фуруя жует мандарины с самым безразличным видом, и Эйдзюн вдруг ухмыляется. — Эй, Фуруя, не смей там списывать меня со счетов! — он тянется, выхватывая у него из рук пакет. — Я вернусь и очень быстро наверстаю упущенное. Фуруя пожимает плечами. — Я и не собирался. И вид у Эйдзюна становится самым довольным. У Харуичи в животе сворачивается тепло, руки больше не дрожат, потому что Эйдзюн в порядке. Теперь он в этом уверен. Аура Фуруи расползается по палате, подогревая желание Эйдзюна вскочить с кровати. И Харуичи аккуратно осаживает его за плечи, чувствуя как колет кончики пальцев от этих прикосновений. Он поправляет съехавшую больничную рубашку, снимает с ткани перо от подушки, ловя на себе пристальный взгляд Фуруи. — Пойду куплю нам попить, — говорит он. Поднимается и выходит в коридор, осторожно прикрывая за собой дверь. — Харуччи, — прооизносит Эйдзюн, — ты бы присел. Знаешь же, Фурую только за смертью посылать. Харуичи послушно опускается на край кровати. — Знаешь, я так испугался, когда понял, что меня сбили. Когда подумал: "Вдруг я не смогу больше играть в бейсбол?" Его на секунду хмурое выражение лица сменяется неуверенной улыбкой, а потом Эйдзюн легко смеется. Харуичи разглаживает заломы на тонком больничном одеяле и молчит. Внутри все приятно пенится от этой маленькой слабости, которую Эйдзюн позволил себе наедине с ним. Сейчас не лучший момент, чтобы сказать. Но разве может для такого вообще быть идеальное время и место? В Харуичи, пожалуй, слишком много смелости, выдрессированной, выдержанной. Достигшей нужной концентрации из-за этого происшествия. И он признается, на удивление легко: — Ты мне нравишься, Эйдзюн-кун. Совершенно не к месту, в худших традициях жанра. Сначала Эйдзюн дергает рукой, которая до этого покоилась на кровати почти рядом с ладонью Харуичи, потом тянет на себя одеяло. — Харуччи, — выдыхает он. Его глаза распахнуты, Эйдзюн растерянно глотает ртом воздух и буквально вжимается в спинку кровати. — Я... я, — он запинается, и Харуичи кажется, что его бьющееся сердце сейчас превысит первую космическую. Он поджимает пальцы на ногах, кусает губу и ждет вердикта. С каждой секундой Эйдзюн отползает от него все дальше, хотя, казалось бы, дальше некуда, но в груди все равно теплится надежда, что это от неожиданности, это пройдет, Эйдзюну нужно просто подумать еще раз. — Очень нравишься, Эйдзюн-кун, — повторяет Харуичи почти отчаянно. Но Савамура только мотает головой. — Нет, стой, — восклицает он, выставляя руки вперед. — Ты же не в этом смысле? В его голосе слышится почти мольба. Эйдзюн комкает одеяло у себя на груди и глядит на него так, будто видит впервые. — Извини, Харуччи, извини, но я нет. Ты мне тоже нравишься, но только как друг. Дверь в палату отодвигается с грохотом, и на пороге показывается Фуруя с тремя банками зеленого чая — как всегда вовремя. Харуичи очень хочется уйти, но он сидит до последнего, пока их не выгоняет медсестра, объясняя, что пациенту нужен покой. На прощание Эйдзюн снова просит прощения. *** На следующий день приходится идти снова — нужно передать домашние задания. Харуичи долго не решается войти внутрь, а когда все же переступает через порог, Эйдзюн награждает его широкой улыбкой. Он чистит мандарин прямо на конспекты по математике и говорит: — Вот же дурацкая авария. До сих пор перед глазами этот желтый облезлый мопед. Кажется, что было вчера. Наверное, я проспал целые сутки. Харуичи смотрит на него и в первую минуту думает, что это просто совпадение, пока Эйдзюн не добавляет: — Пусть Фуруя не спешит списывать меня со счетов. Я быстро восстановлюсь и все наверстаю. Кстати, кто принес эти кислые мандарины? Эйдзюн морщит нос и чихает. А Харуичи делает, наверное, самое глупое, на что способен, потому что это последняя возможность убедиться. — Знаешь, Эйдзюн-кун, — начинает он. — Я давно хотел сказать, что ты мне нравишься. Эйдзюн роняет дольку себе на рубашку, и по ткани расплывается рыжее мутное пятно. — Харуччи, ты… В каком это смысле? — Очень нравишься. Глаза Эйдзюна округляются, он глотает ртом воздух и, наконец, отвечает: — Извини… *** Харуичи больно только первые пять дней. Потом эти слова с отточенной интонацией приносят даже некоторое облегчение. Эйдзюн ничего не помнит. Его памяти хватает ровно на сутки. Ему каждый день кажется, что авария была только вчера. И он каждый раз, как в первый, немеет от признания Харуичи. На смену подгнившим мандаринам Фуруя приносит новые — Эйдзюн морщится, но продолжает их есть. — Ты мне нравишься, Эйдзюн-кун, — говорит Харуичи к концу третьей недели. Эйдзюна обещают выписать в ближайшее время. Говорят, что часто случается, когда амнезия проходит сама собой после другого сильного потрясения. Харуичи старается каждый день, но ничего не выходит. Эйдзюн приоткрывает рот, глотая пропитанный хлоркой больничный воздух, в его расширенных зрачках отражаются мандарины и Харуичи с тетрадью по математике в руках. Все как обычно — Харуичи выдыхает, почти сминая в руках нетвердую обложку. Уши Эйдзюна горят, а взгляд рыщет по палате, словно разыскивая, за что зацепиться. — Я думал, ты это не серьезно вчера. Хотя глупо так шутить, конечно, совсем не в твоем стиле, — он слабо смеется и поводит плечами. — Я немного шокирован. У Харуичи в животе все скручивает, в висках колотится пульс, быстро, до одури. Палата, развернувшаяся перед ним, кажется такой незнакомой, будто он пришел сюда впервые. Эйдзюн отворачивается, и в разрезе рубашки виднеется округлый выступающий позвонок. Маленькая ничего не значащая деталь, которая позволяет Харуичи взять себя в руки. — Прости, Харуччи, — начинает он, но Харуичи перебивает. — Я не серьезно, это… Это шоковая терапия. Знаешь, врач сказал, что тебе нужен стресс, чтобы память опять пришла в норму. Обложка тетради скрипит и надрывается у него под пальцами. Эйдзюн смотрит немного озадачено, а потом смеется, показывая зубы, небрежно трет затылок. — Спасибо, Харуччи. Правда, я совсем не понимаю, о чем ты. — Я расскажу, — улыбается Харуичи. Подходит ближе, путаясь в собственных ногах, садится на стул возле кровати и берет пакет с мандаринами.