Проклятый дневник

Сон двадцать второй *ровная, аккуратная запись, без ошибок и клякс* Этот заброшенный, пыльный город мне никогда не нравился. Пустота, без малейших признаков веселья. Но мы должны иметь дело с тем, что есть, так ведь, книжка? Касавир глядел на меня зверем все то время, что я находилась неподалеку. Этот парень мне тоже никогда не нравился — больно крепко они спелись с трусливой сучкой. Но теперь-то я могу говорить за себя, верно? Так я ему и сказала: - Дерьмово выглядишь, паладин. Рожа его, как всегда, была непроницаема, но вот крыло едва заметно дрогнуло. Я бы и не заметила, если бы из-за этого движения с него клоками не посыпался пепел. Рассмеялась ему в лицо, и пошла себе дальше. Бишоп, что не странно, тоже не был рад меня видеть. Он хоть и ублюдок, но как мамаша привязался к своему дикому прикормышу. Лицемерная тварь. Но с ним хотя бы было веселее играться. Ах, какой прекрасный сон! Я закуталась в его крыло, промурлыкав ему в лицо: - Как подходит мне, не правда ли? - Приятно время от времени прекращать прикидываться забитой псиной, не правда ли? Со злющей ухмылкой он ударил меня этим же крылом наотмашь. Надо запомнить, что вороньи крылья бьют чертовски больно. Я улетела со стены вниз, под хохот обнявшихся Нишки и Кары, которые смотрели на меня сверху вниз. Эти сучки всегда смотрели на меня сверху вниз! А теперь еще и окруженные ореолом огня от Кариных крыл. Не долго вам смеяться. Больно резвые для мертвячек. А внизу меня поджидали все славные мальчики, которые всю жизнь отдавали должное скулящей швали. Тянули ко мне когти, плетки, лапы, скалили зубы. Пфт! Твари. Я не произнесла ни звука, когда соскребла свое ушибленное тело с того, что заменяло здесь землю. И смотрела на них свободно и гордо. И мой голос не дрогнул, когда я приказала им: - Пошли прочь! Что ж... я выяснила две вещи. Им нужна была не только она. И еще: пока меня разрывали и пытали, так и не добившись от меня ни единого стона, я выяснила, что Ганн не торопится спасать ни друзей, ни врагов. Хотя! Спустя непонятное количество времени, когда я начала откровенно хохотать, хрипло и сплевывая кровь, изнывая от боли, он явился. Крикнул со стены: - Захара! И примчался разъяренным зверем, разрывая тварей на куски, двоясь и умножаясь в своих духовных проекциях. Красивый зверь, восхитительный! Хоть в чем-то мы с сучкой сходимся. Запись двадцать третья. *ровный и аккуратный текст, без клякс и каракуль. Стиль изложения мягче, чем предыдущая запись о сне* Я проснулась с гудящей головой и ллломотой во всем теле. Как обычно, когда я просыпаюсь. И с чувством тревоги. Его природу я тоже не смогла определить сразу, потому что чувство тревоги со мной всю мою жизнь. Будто... О-о-она вернулась! Как бы то ни было, в этот раз тревога действительно была по делу. Я уснула накануне, плотно прижимаясь к Ганну, и накрыв нас его бооольшой шубой. В сторону мои расстроенные чувства и страхи: его нужно было согреть. Мне было тепло, даже жарко — я вспотела из-за шубы и очередного кошмара. Но Ганна рядом не бббыло. Освещение здесь, в пещере, было ослепительным. Изморось, покрывающая стены, глыбы льда по углам и тела орглашей отррражали свет костра, увеличивали его. Он резал по глазам. Мне пришлось прищуриться, чтобы нормально оглядеться, и только тогда я заметила широкую спину шамана. Он сидел в противоположном углу на корточках, рядом с несколькими ящиками, помещенными между двумя глыбами льда. Жадно, лихххорадочно копался в них, нетерпеливо выкидывая какое-то тряпье. Потом схватил нечто синевато-белое, странное... Прищурившись еще сильнее, я поняла, что он извлек из ящика продовольственные запасы Бэр — человеческую ррруку, отрубленную по плечо. Не успела я удивиться слегка, как мне пришлось удивиться по-настоящему и, не скрою, с долей отвращения: Ганн вгрызся в холодную плоть, одним хищным движением оторвав от руки приличный кусок мяяяса. Он так и болтался у него во рту. Судя по влажному звуку и тому, как неохотно гнулось провисшее мясо, рука была хорошенько охлаждена, но не проморожена. Сырая, холодная, мертвая плоть. Ганн ухватил оторванный кусок рукой и сильнее сцепил свои крепкие зубы, дернув головой. Заработал челюстями так, будто не видел еды полжизни и издал до жути и отвращения, учитывая ситуацию, сексуальный стон удовлетворения. Меня передернуло от противоречивых эмоций: его стон заставил внутренние мышцы живота сжаться в сладкой истоме, а осознание мерзззости увиденного послало отряд мурашек по телу. Едва веря своим глазам, я позвала, сама себя ненавидя за испуганный тон: - Ганн?.. Ведьмак коротко глянул на меня через плечо, и повернулся полностью, упругим движением встав на ноги, но не попытавшись приблизиться. Приииветливо помахал мне мертвой рукой и ухмыльнулся, по прежнему чавкая и демонстрируя белые зубы, покрытые соком застывшей, черной трупной трупной трупной крови, смешавшейся в его слюной: - Доброе утро, красавица. Видимо, мои круглые глаза заставили его объясниться, потому что он протянул руку (чужую, боооги!) в мою сторону и искренне предложил: - Будешь? Наши запасы почти на исходе. - Г-г-ганн, я сейчас блевану! Он улыбнулся еще шире, ответив: - Нет, какой бы юродивой ты ни была, есть в тебе все же что-то от принцессы, барышня. И-и-и-и вот поэтому я чувствую себя рядом с ним, как на иголках. Хочу его без меры, боюсь его до дрожи, люблю его до боли, вздрагиваю от омерзения и не знаю, чего от него ожидать. Красавица, принцесса, бааарышня... почему он специально издевается? Подумать хорошенько и решить, что я думаю о том, что мой любимый мужчина оказался каннибалом (и оказался ли, учитывая, что он лишь наполовину человек?), я не успела. Явилась, слава богам, Бэр, а не Сафия или Каэллин. Мне, почему-то казалось, что они бы и вовсе не одобрили такого рациона шамана, а наша группа и так не была... Ну, мы не смогли понять друг друга даже до той степени приятельства, что была... раньше, с другими, с нииими. Бэр же, увидев Ганна, премерзко ему улыбнулась: - Если что-то взял, надо что-то оставить взамен, мааальчишка. Ведьмак как-то умудрился с высоты своего роста сделать очаровательно-ребяческое выражение лица и почти ощутимо сладко протянуть: - Ну вот. Всю жизнь слышал истории о том, как бабушки рады прикормить редко заглядывающих внуков, а вы буквально рушите мне фантазию. У меня не было семьи, как не стыдно! - Был бы моим внуком... Но, к моему ууудивлению, этот дурацкий обмен каким-то образом сработал, потому как она неловко, грубо, но ласково потрепала его по плечу, пробормотав нечто очень похожее на: «Кушай, кушай, тощий такой, сил нет». И переключила внимание ннна меня. И снова: «здравствуй ужас». К моему собственному удивлению — ужас не такой сильный, как я ожидала от страшной старухи. Будто мои чувства доходили до меня же через темную вуаль... И все же, говорить пришлось в основном ей одной. Моя излюбленная тактика разыгрывания еще большей сумасшедшей, чем я есть, здесь не работала. Ведьме было совершенно наплевать, кого жрать. С этой точки зрения она и смотрела на мир. Заикания, слюнявый рот и заторррможенный взгляд ей был как очередной разговор с ее же едой. Если вкратце, книжка, то она заключила со мной сделку. Ее свобода от двух телторов-хатран у священного дерева, а взамен: способ победить бушующее в Эшенвуде пламя. И рассказ о том, чем это пламя может быть. Замечаешь, книжка, как все просто тут? Так глааадко выходит, будто меня взяли на ручки и несут. Их всего-то четверо, а сколько мы прошли, когда я и пальцем о палец не ударила — только изредка блевала в сторонке. И кормят меня, и одевают, и спать укладывают, и трахают ментально так, что вся мурлыкаешь и течешь, и переговоры все ведут. А теперь ответь мне на главный вопрос: зачччем? Зачем, что им нужно, книжка? Но пока я знаю, что нужно мне: к Древу, помолиться, в Эшенвуд, потушить пламя, вылечить Лес, усесться у Ясеня и ждать, надеясь, что я не успею замерзнуть насмерть. Хотя, дадут ли мне? Ганн. Они вступили в пролесок, которым начинался Эшенвуд с этой стороны. Подошли ночью, и было решено заночевать здесь. Валуны и заснеженный кустарник так же могли защитить от ветров, а вот троллей и взбесившиеся деревья можно было приметить заранее, если они вдруг не успели успокоить всех в прошлый раз. Захара вела себя странно... в двух разных вариантах. Она будто бы вела себя странно сама по-себе: что-то вертела в голове, шагая ровно и изящно-упруго, забывая кривить влажные от слюны губы и выпучивать бешено глаза. Раньше она так вживалась в роль, что он лишь три раза застал ее в ее настоящем виде. Ну а вторым вариантом, совсем отдельным и очень редким, был совсем не свойственный ей взгляд и кривая полуулыбка. Ему даже показалось на миг, что ее бархатисто-синие глаза стали льдисто-голубыми. Дъя-воль-скими. Почти иронично, что ему хотя бы не пришлось задаваться вопросом, что именно пробудило в ней задушенное естество, доставшееся от родителя-тифлинга. А вот чувство провала, когда он и так шагает по тончайшему льду, никак не поднимало настроения. Он не имел права на ошибку. Он об этом знал. Он и так получил слишком много даров просто так, и удача пока не подводила его. Но теперь она вышла, и винить в этом он мог только себя. Видимо, отчаяние и липкий, противный, изматывающий страх перед грядущей ночью, вызвал в нем приступ отупения. Забавы висельника. Потому что он находил иронию и в том, что сам, по собственной воле решился на это, и в том, что начал размышлять, как настоящий Хранитель. Как тот, кем его так долго хотел видеть Нак'Кай. Ну да ладно, ничего уже не поделать. Этой ночью он, убедившись, что Захара крепко уснула и прекратила сверлить его взглядом, снова уединился, отойдя на приличное расстояние от лагеря, чтобы разбить свой собственный. Теперь, болезненно помня смерть брата Сешшки в прошлый раз, он ушел еще дальше. Пока шел и механически подбирал редкий, подходящий для костра лапник, никак не мог этот самый Захарин взгляд выкинуть из головы. Он привык, конечно, что его разглядывали. И даже привык видеть в девичьих взглядах ту же самую мечтательную поволоку. И все же ее взгляд был другим. Не только из-за ее особенности — редко двигавшейся радужки со зрачками, но и от того... Она смотрела так, будто ей просто нравится смотреть. Там проглядывала и та девушка, с которой он познакомился в пути: желающая любви, но боящаяся хоть как-то привлекать к себе внимание. Как нищий ребенок, жадно глядящий из грязного угла на недоступные леденцы на ярмарке. Там была и та, кто равнодушно и храбро отдалась незнакомому солдату, чтобы купить его меч. Та, что предпочитала видеть себя грязной шлюхой и разменной монетой, чем признать, что самой себе доказывает собственную состоятельность и расчетливость. Но там была и другая — та, которая нежилась на покрытой лепестками постели, теперь навсегда испорченной и ушедшей. Но еще она смотрела так будто... ей просто нравится смотреть. Будто ей нравился факт его дыхания, красота его движений, его улыбки и злость, его замерзшие руки, которые он согревал у рта. Будто ей приятно смотреть на то, что он жив. Ганн знал наверняка, что не ошибся, читая эти взгляды — такой как он не мог ошибиться в подобном. Не знал только, что ему с этим знанием делать, кроме того, чтобы приберечь его до нужды. Да и не время. Было дело поважнее. Он методично разложил травы и дары вокруг костра. С облегчением почувствовал на коже обжигающий холод, когда скинул шубу, куртку и рубаху, оставив только подбитый мехом жилет на плечах не застегнутым, расходящимся на груди. Синева его замерзшей кожи была незаметна в отблесках костра. Телторы подступали ближе, сужая и сужая круг. Ганн взял в руки бубен, который предусмотрительно избавил от сковывающих его тряпиц, и тряхнул в руке, улыбнувшись сухому перестуку бус и костей, привязанных по краю. Ритм костра отражался в его глазах и бликами играл на быстро покрывающейся испариной коже. Шаги, которые он начал насчитывать вокруг костра и вокруг собственной оси становились все ритмичнее. Второй Ганн выступил из огня, присоединившись к кругу. Ритмичный, энергичный, но размеренный и редкий стук ладони о натянутую кожу удвоился, правда вторая ладонь была призрачной, духовной — и звук таким же. Ганн негромко, но настойчиво запел песню, которую не знал, на древнем языке, которого не понимал. Слова и мелодия, грубые, резкие, дикие, рождались в его голове, и тут же ускользали. У Ганна был удивительно красивый голос, который гармонично вплелся в сумеречное волшебство, творящееся вокруг него. Он слился со снегами, что переливались от тел телторов, резонировал в телах духов, хрипом вливался в ритм бубна, подвесок и шагов, сплетался с потусторонним голосом второго Ганна. Красиво завершил хор, когда в круг ступил третий Ганн, вышедший из подхваченного ветром снега. Тот, третий, звучал холоднее, суровее, но и игривее. Три молодых мужчины, полностью отдавшись первобытному ритму, рвано, дико, дерганно, но так красиво кружили вокруг огня, не обращая внимания друг на друга. Не обращая внимания на мужскую красоту, подчеркнутую тем, как огонь отражался бликами на влажной коже, под которой играли напрягшиеся, вздрагивающие мышцы. Браслеты на руках тоже вносили вклад, сверкая червленым металлом, призрачными бусинами и пропитанными грезами перьями, снятыми с ловцов снов. Зеленые, нечеловеческие глаза призывно, дико, напряженно блестели за завесой пепельных, растрепанных волос, чувственные губы кривились то в улыбке, то в оскале. Ритм ускорился, как и шаги тяжелых сапог по вытоптанной земле — уже только одной пары — на пике ритмичного стука и мелодичного пения два призрачных Ганна впитались, просочились в каждую пору Ганна реального. Шаман рухнул, как подкошенный, упав на четвереньки и тяжело дыша. Ребра ходили ходуном так, что жилет натягивался на дрожащих от перевозбуждения плечах. Медленно, будто движения давались ему со старческим трудом, он сел на землю, скрестив ноги и положив на колени бубен. Потер лицо грязными от земли ладонями, оставляя на коже разводы и заставляя пряди влажных волос липнуть в беспорядке к щекам и лбу. Выдохнул и замер, почти полностью исчезнув из мира. Его грудь делала плавный, медленный рывок раз в минуту, и это стало единственным доказательством, что это тело еще живо. Земля вокруг костра на много метров во все стороны сверкала от тел приманенных духов. Ну а позади Ганна появился его дух. Не обращая внимания на свое тело, замершее с бубном на коленях, он встал во весь рост, разведя широко руки и ухмыльнувшись: - Добро пожаловать! Примите мои дары! Веселитесь! День торга! Духи взвыли, выражая радость кто как мог — подпрыгивали на лапах, посылая в воздух гибкие тела, махали хвостами, тявкали и мурлыкали, смеялись, мычали, клекотали. Ганнаев подбросил на ладони первый дар: - Перья, собранные со старых ловцов! Кто возьмет? Дева, грезившая о своем любовнике. Актриса театра в Мулсантире! Прелестное создание, прелестное переплетение естества. Страсть, которой хватит на несколько лет силы! Ваша шерсть будет сиять, как у самого Бога-медведя Окку! Ваш рык будет пугать молодых духов! Ваше естество будет пленить честных рашеми! Кто возьмет?! Молодой волк не удержался, потершись о ноги Ганна и тявкая: «Мне! Мне!» Шаман протянул в его сторону ладони. На одной остался кусок духа, а с другой исчезли перья, призрачно растворившись дымком, и впитавшись в образовавшуюся дыру на шкуре телтора. Полученный кусок Ганн вдохнул, как некоторые чудаки вдыхают споры опасных грибов в наркотической жажде. Память осколками зазвенела внутри, вплетая новую нить в тысячелетнюю историю Ганновых жизней, ему не принадлежавших. Сосуд, всего-лишь пустышка-переноска, тщившаяся величать себя самим Духом Рашемена, довольно улыбнулся. И торги пошли дальше, забирая все припасенные товары, и накачивая его опытом, памятью и силой до такой степени, что его дух стал едва ли не плотнее его физического тела. Телторы, получившие свое, не торопились уходить. Сравнение с наркоманами подходило сюда. Получив свой дар, дух забывался, впадал в экстаз полученной силы, извивался на земле и радостно скулил. Члены его племени присоединялись, радуясь за сородича. Веселье распространялось все сильнее. Наконец, когда уже вся поляна выла и радовалась, не обращая внимания на торговца, три старых духа, до того молча и благосклонно наблюдавшие за буйством, подошли к нему, окружив с трех сторон. Ганн немного поник, но постарался скрыть это, бахвалясь даже в своей трусости. Оглядел дело рук своих, устроенный балаган, впитывая в себя оглушающий счастливый вой. Интересно, что бы сказала на это его сумасшедшая Проклятая? Представив себе картину ее реакции, он запрокинул голову и зло расхохотался. Три духа тоже фыркнули, но не дали и дальше наслаждаться моментом. Зануды, им бы лишь ранить. Один из них метнулся к Ганну стремительно, острыми зубами вырывая клок духа из того места, где у физического тела была печень. Ведьмак завыл, рухнув на землю и катаясь по ней в агонии. Было еще мучительнее, чем он помнил. До этого ему приходилось жертвовать собой всего один раз, в ранней юности. Тогда у него забрали «мизинец ноги». И тогда же он поклялся себе стать настолько хитрым, скользким и изворотливым, чтобы это не повторялось как можно дольше. И до сих пор ему сопутствовал успех! И вот поглядите, из-за юродивой иноземной девицы, ненависть к которой в данный момент сливалась с его агонией в чистейшую ярость, он снова платит собой. Как и было предначертано, в общем-то, но он привык считать себя мастером по избеганию своей судьбы. Будь все проклято! Как дьявольски больно! Второй дух, самый старый из троицы, наклонился к свернувшемуся в клубок духу шамана, прошептав в побледневшее до призрачной синевы лицо: - Не делай впредь ошибок, Бродящий по снам. Ты легко отделался. Тебе много прощается за то, что воюешь за нас в нашей войне. И возможно, духи простят тебе все, если ты спасешь нашу землю. Но не забывайся. Вот так вот просто, без всякого величественно пафоса, свойственного таким древним духам. А вокруг бушевало веселье. И на краю сознания промелькнул грустный, скрипучий голос: - Глупый сынок. Глупый щенок. Далеко и едва слышно — Ганн не сумел его толком уловить, да и не до того ему было. Это Захара виновата! Она изменила его! Это она виновата в том, что он добровольно выполняет свой долг! Она виновата в том, что он упрямо не сдается, и ищет способы победить в этой войне! Она виновата в том, что он ужом извивается, в попытках перехитрить всех разом! Она виновата в том, что она такая трудная и ему интересно! Будь проклята! Еще больше проклята! Как же он ее ненавидел! Как он ее ненавидел, великие духи! Во всем виновата она одна. Сон двадцать третий. *запись ровная, без ошибок и помарок, стиль изложения сухой и отстраненный* Не замечала раньше, как красив мой пепельный город. Наверное потому, что была слишком занята страхом перед бесконечными дверными проемами и окнами. Аскетичная красота вызывала во мне ассоциации с неким монастырем, в котором якобы росли два мальчика. Ни монастыря, ни мальчиков я не узнавала. Но искренне наслаждалась редкой резьбой, почти спрятанной в пыли и статуей бешеного пса, возвышавшейся в центре города. Иногда, краем глаза я подмечала шевеление. Бывшие спутники не осмеливались подходить ко мне. Даже Бишоп не посчитал нужным искупать меня в потоке язвительного остроумия. Тем лучше — тем тише и спокойнее. Иногда надо и отдыхать, знаете ли. Сегодня здесь было по-настоящему спокойно. Даже твари, живущие за крепостными стенами были тише воды и ниже травы. Прятали свои мерзкие тела во тьме, не рискуя даже шелохнуться и привлечь мое внимание. Мертвая тишина во всем городе. Только скрипит веревка, на которой покачивается вывешенное за стену тело мертвого Аммона. Мне было печально видеть его гибель. Я никого из них не хотела видеть мертвым. Но слова Зджаев всегда сбывались. Они начали гибнуть. И все же я стояла над ним, разглядывая этот жуткий маятник. Впрочем, не более жуткий, чем все остальное в этом месте. Стояла и смотрела сверху вниз, размышляя о том, как любопытно то, что татуировки на его черепе слегка светятся даже после смерти. Его татуированная голова проплывала перед моими глазами — туда-сюда, туда-сюда — и невероятная любовь поднималась в груди. Признаюсь честно, в какой-то момент я перестала видеть рисунок Аммона, и перед глазами всплыли совсем другие татуировки. Те, по которым я привык водить пальцем, те, которые привык целовать. Воспоминания эти стоили многих усилий и мучения мои вернулись. Чудовищный голод, чудовищная жажда, в этом месте буквально разрывавшая меня изнутри, поднялась горячей волной в груди. Я не хотела поступать так ни с одним из них. Они все были дороги мне. Но я сожрал его. Со смаком, жаждой и надеждой я поглотил тело Аммона Джерро, слопав даже безвольно обвисшие крылья. Запись двадцать четвертая *запись о сне резко срывается на рваный, безумный почерк, где буквы пляшут на строчках, а сама запись начинает вестись наискось страницы* Помооооооооооооооогите кто-нибудь! На помощь! Помогите помогите помогите помогите помогите помогите! Гдееееееееееее мне скрыыыыыыыыыться? Куууда мне?.. Гаааааааааааанн! Ганн, где же ты! Ктооо-нибудь? Мне страшшшно. Я спряталась в руинах Иллефарна, где наааааашла когда-то первый осколок. Людей-ящеров тут нет. Нииикого нет. Но Ганн может стать Бивилом и нааайти меня? Так? Я знаю, что это место настолько пусто и неважно, что его не зззаметят, даже бродя по моему городу, не заметят, даже говоря моим ртом и двигая моими руками. Иногда я выглядываю, когда чувствую, что отдохнула. В эти моменты тело бодрствует. Я просыпаюсь и вроде бы успокаиваюсь. Мои кошшшшшшмары... ах! Наяву все кажется еще глупее, чем якобы насилующие меня демоны. Но во снах все такое реальное... Наяву я... лучше вникаю в то, что со мной происходит. Напррррррррример сегодня утром, после того как дождались возвращения изрядно потрепанного, выглядящего больным Ганна, мы все же наааааашли умирающего, древнего представителя леса. Ошеломительное Дрррево! Страшно представить, каким оно было, когда не чахло, а свободно бродило по Эшенвуду. Но... Не так страшно, как мне свойственно. Я говорила свободнее обычного. Голова работала яснее, когда ее не отвлекали постоянные страхи — хоть они и не все ушли. Это было удобнее, хоть и пугало меня. При свете дня я удивлялась себе, не зная что и думать. А во во во сне я пряталась. Забивалась в руины, пристраивалась на лежанке у сундука, в котором руки моего ооотца когда-то спрятали осколок, обнимала колени руками и ждала... Ганн, найди меня. Пожалуйста. Мне очень-очень-очень страшно. По-настоящему. Не из-за болезни, а как мыслящему существу. Помоги мне! … Ганн Ганн Ганн Ганн Ганн Ганн Ганн Ганн Ганн