Проклятый дневник

Ганн Пусть он и спал большую часть трех суток, фактически — он бодрствовал все это время. Когда он так... позорно сбежал от проснувшейся наконец Захары энергия злости поддержала его первые несколько метров, но стоило всего-лишь покинуть свет костра, как тело, да и разум, стали плохо его слушаться. Ноги ведьмака заплетались, перед глазами мелькали обманчивые образы. Духи, что были куплены и перепроданы, обмануты им — наконец увидели возможность хоть немного отомстить. Если в их власти было подстроить хоть малейшую пакость — они так и поступали. Теперь они вели его несуществующими тропами, сбивали его разноголосым шепотом, звали обманчивыми, приятными огнями к гиблой стороне. Знать, что с ним играют и обманывают вовсе не значило, что он может избавиться от всех иллюзий и от всей лжи. Он знал, но не мог сосредоточиться, отбросить их, велеть им убраться, припугнуть или обмануть. Он старался не идти за одним, и шел за другим. Он старался не слушать, и в итоге — смотрел. Может быть это было в первый раз, или же прошло слишком много времени с последнего раза, но тем не менее, чувство паники было непривычным. Но даже то, которое было — было притупленным, каким-то размытым и отстраненным. Будто не он сам напуган и запутан, а гуляет по снам такого человека. Чувствует не свои чувства. В какой-то момент ему даже показалось, что он чувствует снег. Спотыкаясь, падая и поднимаясь, ему казалось, что его ладони и лицо обжигает снег. Освежающий и холодный, он не помогал взбодриться и прояснить мысли. Он помогал только одному — плыть среди снов и духов, в объятьях собственной усталости и чужой болезни, которую он подпустил слишком близко и даже принял в себя ее часть. Худшую часть. Самую неизведанную и темную часть Захары, которая, иногда так казалось, жгла запястье через четки, обмотанные вокруг руки. Подумав об этом, он почувствовал страх. Он не хотел становиться запуганной, визжащей тварью не способной взглянуть на чужака без страха, не способный спокойно войти в дверной проем, не способный есть, спать... и бродить по снам. Запись двадцать вторая *ровный почерк, правописание без сильных ошибок и каракуль. Писавший был отдохнувшим и спокойным* Я чувствовала онемение и слабость. Спааала слишком долго даже по человеческим меркам, хотя мне самой, как несущей эльфийскую кровь своей матери, сон нужен был рееедко, что всегда доставляло мне хоть немного радости. И всю жизнь я жалела, что эльфийское дремление мне было недоступно, как папе. Жаль... С другой стороны — если бы я не спала, смог бы Ганн явиться ко мне, и спааасти меня, как он делал бессчетное количество раз? Мне надо было почти умереть во сне, чтобы понять наконец, кто этот мооонстр, сотканный из сумерек (а скорее — сотканный в таком облииичье моим собственным разумом). Сколько раз это существо сражалось за меня, сколько раз оно вытаскивало меня из разрушенных переходов тееемного города... И даже обещало подарок — показать, для чего мне жить. Я читаю свой дневник сначала, смутно помня, что такая цель была и до него. Что-то, о чем я зааабыла? Моя проклятая, гнусная книжица говорит мне, что я хотела вернуться к отцу. И я плачу от стыда. Как можно было забыть о моей любви? Сильной, стойкой любви, которая вела меня всю мою жизнь? Но это же и и и помогло мне — когда Ганн вернется, я смогу взглянуть на него без стыда перед ним. Я смогу скааазать, что мне не нужен вынужденный дар, который, наверное, будет много стоить ему. Я вспомнила свою цель, и знаю, что хоть какое-то время ее не забуду. А до тех пор, пока моя любовь снова со мной, я смогу придумать что-нибудь, чтобы поблагодарить его. Он заааслужил. Он явился ко мне лжецом и чудовищем, но принес с собой только защиту и удовольствие. Уроки матери и отца не прошли бесследно — я люблю весь мир одинаково. Я рождена такой — шлюююхой, чью любовь пожирают все, кому не лень. Я люблю и Ганна тоже, но... Книжка — запомни это на случай, если я сама забуду об этом так же, как забыла о папе. Книжка — кажется, я люблю его как-то не так. Пооочему? Я не хочу больше спать с ним. Это грязно. Все, что связано с моим телом — грязно и ооотвратительно. Я не хочу пачкать его собой, даже если ему и понадобится шлюха. Я могу переспать со всем миром, позволять насиловать меня так, как им вздумается, но... я очень не хочу его. Никаких ласковых прикосновений во сне, никакого покоя и рааадости. Не хочу. Мне стыдно и горько при одной мысли. Это тоже любовь? Почему она такая другая? Я не глууупая, книжка. Я читала не только тебя. Я слушала не только себя. Я знаю, что между мужчиной и женщиной может быть нечто романтическое и, конечно, я никогда не испытывала этого сама. Я могла бы задаться таким вопросом, но я знаю ответ раньше, чем вопрос прозвучал — я не люблю его как мужчину. В моей голове и душе нет ни капли романтики. Только горе, стыыыд и страх. Совсем не похоже на тихий и сладкий шепот под луной, о котором так мечталось Эмми, вееерно? А самое смешное книжка, что я трачу столько времени и душевных сил, записывая это, вместо того, чтобы писать о чем-то важном. Я умираю, между прочим. Я проклята, у меня выпадают волосы, ногти и скоро, вооозможно, на очереди будут зубы. А я тут о любви. Но ты меня знаешь — это важнее, чем мои волосы и ногти. Ты же знаешь, правда? Хоть ты меня понимаешь? *почерк все еще спокойный, но по свежести чернил видно, что запись была добавлена позже, как заметка* Но одну деталь из реальности я тоже запишу. Слабый, маленький дух мышонка скользнул в траве, почтительно встав на задние лапки перед Окку, прикладывая все силы, чтобы быть повыше. Чтобы его заметили. А когда Окку выслушал его, он... Он ссссккказал... Что Ганн «ушел в мир грез», что он «отдался реке вечных снов», и что его тело похитила та, кто пожирает плоть ему подобных. Это важно книжка — потому что тогда я бросила тебя. Я уронила тебя, забыв даже о тебе (моя проклятая, черная, ненавистная драгоценность, единственный кусок моего разума, ты осколок моей маски, книжка). Сафия всегда внимательная, Сафия спасла тебя, а не я. Я тогда почувствовала, что все мои монстры накинулись на меня разом без сна. Не нужно было закрывать глаза, чтобы их когти рвали грудь до боли. И они сами не нужны были, чтобы я с диким воплем обезумевшего животного метнулась по следам моего нелюбимого, не переставая выть по пути. Не нужны они были — хватило маленького мышонка. Окку Как ему это было ни противно, и как он не пытался этого избежать все время знакомства, теперь Королю-Медведю не осталось ничего другого, как нащупать дух ведьминого отродья своей волей, и привязаться к нему. Дрожь отвращения приподняла шерсть на шкуре, и, вместе с тем, тепло отцовской заботы шевельнулось в груди. Дух Рашемена, сноходец, лживый торгаш, Бродящий по снам — он не был Окку сыном, но он так давно направлял иных детей Медведя, что сам стал ему как непутевое, нежеланное и нелепое дитя. Пусть странное и чуждое, но свое собственное. Это родство давнее — оно началось тогда, когда его чада молились о разрешении растить детеныша человека и ведьмы среди духов. Оно продолжилось, когда сны любопытного ребенка яркими вспышками, искрами и радугами освещали дороги духов, заставляя их смеяться, улыбаться ему. Гладить пепельную, переливчатую шерсть на голове мальчика и направлять его. Все это стало возможно молитвами его приемных родителей к нему — Окку. Теперь его нелепый детеныш-не детеныш спал так крепко, как не спал с самого детства — без сновидений... пока. Потерял сознание, отдавшись одной из рода матери. Окку даже отругал себя за то, что не почуял ведьму поблизости раньше. Надо привести странный отряд Пожирательницы духов к ее самцу раньше, чем этот самец проснется. Он и так, где-то глубоко и далеко в себе сохранит память о прикосновении духа Окку — его мыслях и намерениях, но лучше глубоко и бессознательно, чем наяву и, в своем духе, говорливо. Поймав визжащую и рычащую Захару за шкирку зубами, Окку спокойно прошлепал лапами в ту сторону, куда вел дух мальчика. Собственно, поначалу можно было идти по запаху, но снег стер этот след. Сафия и Каэлин, по-прежнем молчаливые и запертые в собственных мыслях, почти безучастные к происходящим событиям, подали голос лишь у входа в пещеры. Лысая девочка уточнила своим строгим голосом, за которым прятала собственную неуверенность: - Окку, вы уверены, что нам можно входить в жилище ведьмы без приглашения? Не то чтобы мы уже не поступили так один раз, но тогда у Шабаша не было заложников... Ответом ей был разъяренный взгляд Захары и чужой голос. Нежный, молодой голос женщины, раздававшийся из теней и темноты: - Ну, раз уж ты задумалась о хороших манерах, я вас прощу и впущу. Проходите. Ваш заложник мирно спит, заняв мою собственную постель, ни много ни мало. Окку выплюнул присмиревшую от страха Захару, подвинул зад, спрятав за ним двух других девушек, и сварливо проворчал: - Вот что не люблю в вашем роде, так это то, что ни одного мальчишку не упустите. Старуха, наконец-то выступившая навстречу, девичьим голоском проворковала: - Так что ж делать обаятельной женщине, если молодой парень сам к ней явился? Я бы сожрала его сразу, но он же весь... плешивенький какой-то. Голодный, измотанный, грязный. Я посмотрю, вас тут целых три женщины, а за одним пареньком углядеть не смогли. Стыдно. Хотя и вы не лучше — даже отец-медведь не причесан! Посмотрите на себя, Окку! Я вижу репейник, приставший к вашей лапе! Сзади раздался голос Сафии: - Это вы еще на его зад не любовались. Ведьма бросила в сторону волшебницы странный взгляд и нейтрально ответила: - Ну почему же?.. И скрылась в темноте пещеры, увлекая за собой и едва видимых Духов зимы, что освещали путь тусклым светом, какой получается, когда луна отражается во льду. Комната ведьмы была не в пример уютнее старой, позаброшенной курганьей пещеры. Бэр, таково было ее имя, сделала центральную усыпальницу своим домом и спальней. И украсила ее по своей ведьминской моде. Уж на что она отшельница, а все же такая же ведьма — им лишь бы кости кучками поскладывать. На одной из них и спал притащенный сюда мальчишка. Раздетый до подштанников и испускающий душок существа, не ведавшего мытья больше недели, сейчас он был еще синее, чем обычно. Ледяные орглаши, по приказу своей госпожи, обступили мощное тело полукровки, осторожно касаясь его снежными щупальцами, омывая его крохотными ледяными бурями. Ганнаев становился определенно чище и ароматнее, да, но при этом медленно умирал от холода во сне. Захара, завидев это зрелище, каким-то невероятным образом подавила свой ужас, и деловито набрала в в старую бадью снега, веско бросив в сторону Бэр: - У-убери их. Я сама. Он умрет. Ведьма кивнула, плотоядно усмехнувшись. Пусть отшельница, но повадки до мужиков все равно ведьмовские. Окку сварливо вздохнул и заверил Проклятую: - Работай в покое. Сегодня здесь безопасно, ничего не бойся. Мы останемся на ночь и утом разбудим его. Бэр с любопытством уточнила: - Безопасно? Окку лишь слегка повел в ее сторону огромной головой: - Конечно. Кроме измученного мальчишки здесь есть и другие мужчины. Отшельница захихикала, кокетливо поправив колтуны волос и довольно протянула: - Ну я не зна-аю, теперь ты у меня в гостях, а не я у тебя. У вас товар, у нас купец, как говорится... Окку вздохнул снова. Не любил он это делать. Это против природы. С другой сторон — детям, что идут с ним нынче и правда нужен отдых. А Бэр — может дать им приют. Не самый достойный, но и он сойдет после стольких дней в лесу. А значит, Окку мог пойти на эту маленькую жертву. И обернулся. Бог этой земли, он мог выбирать свое обличье. Пусть он давно забыл об этом, но малыш, одним своим упрямством и волей помогала ему вспомнить то, кем он когда-то был в полной мере. Теперь перед хозяйкой стоял огромный, обнаженный варвар. На голову выше далеко не маленького Ганна, и заметно мощнее него. По гладкой коже змеились разноцветные татуировки, повторяющие рисунок шерсти в его естественной форме, и одна из них — самая яркая, венчала голову, как корона, прячась под длинными, цветными волосами. Тишина в пещере оглушала. Кажется, женщины даже затаили дыхание. Бэр, с ее блестящими и довольными глазами. Каэлин, с птичьим любопытством склонившая голову к плечу. Замершая Захара, чьи расширившиеся глаза были сосредоточенны ниже его пояса, и Сафия, у которой покраснела даже лысина, и не знающая, куда девать свои глаза. Случайно столкнувшись с ним взглядом, волшебница покраснела еще больше и протянула до смерти смущенным тоном: - О. Боже. Мой! Ну, не то чтобы у Окку совсем не было чувства юмора. Простенького и немного пошлого. Просто эта черта проявлялась ярче всего именно в человеческой форме. Поэтому он и пробасил с хрипотцой, сделав на удивление грациозный шаг в сторону смущенной девушки: - Я не твой боже... пока еще. Сафия выпучила глаза так же, как все еще разглядывающая его достоинства Захара (непривычно маленькие, на вкус самого Окку, но гуманоидные женщины отчего-то все равно всегда впечатлялись), и прикрыла рот обеими ладонями. Окку рассмеялся легко, звеняще, так, как это получается только у людей, и прошлепал голыми ступнями к Бэр, обняв женщину за талию: - Уединимся? Конечно. Она буквально выволокла его за собой в соседний склеп. Благо хоть за самое мужское не схватила и не потащила, учитывая, что кроме волос и этого хвататься больше не за что было. А потом они поделятся новостями. Она мудра. И она не спала, погребенная в кургане, последние столетия. Иногда даже богу полезно слушать тех, кто живет в смертном теле. Ганн Чернота наконец отпустила его, как и сбивающие с толку шепотки на старых, неизвестных даже ему языках. Древние оставили его душу в покое, но... он не очнулся по-настоящему. Просто поднялся из самых глубин туда, где живут сны. Его дом изменился. Если бы он не был в таком состоянии, он ни за что не пришел бы в это место, которым пожертвовал по доброй воле. Черные деревья скривились, протянув во все стороны крючковатые, злые сучья и ветви. Сумеречные и серебристые огоньки и фонарики теперь переливались всеми видами тьмы и ночи. Непроглядная темень каким-то чудом казалась уравновешенной и упорядоченной, а постель стояла в центре того, что раньше было затягивающим маревом снов, а теперь смрадным, гнилым болотом из крови и гниющей плоти. Знаки убийства, которым живет и пирует Темная. Сама же постель, ранее покрытая нежнейшим шелком нагреженных сумрачных лепестков, теперь струилась похотливым, отталкивающим шелком черноты. И Темная возлежала сверху, приветственно улыбаясь ему: - Ты вернулся домой, мой хороший. Трудно было тебя заманить. Подойди. Ганн понимал, что он слишком вымотан, чтобы сопротивляться. Иногда и такое случается. Такое было, когда он чуть не пропал во снах встреченного им тифлинга-некроманта несколько лет назад. Надо экономить силы и не сопротивляться. Главное помнить, что это все — лишь сон. А со временем он вспомнит, что он может сопротивляться, что он здесь хозяин, и это его дом. Темная довольно ласково погладила его по плечу, когда он присел на край постели. Само ее присутствие в этот раз было не ужасающим, грудь не сдавливала тревога и желание сбежать. Она была спокойной и деловитой, когда заговорила, расположившись у него за спиной и расчесывая пальцами его волосы, которые тут же заплетала в красивые косы: - Ты подумал о моем предложении? Ты должен был. И если думал, то должен был понять, что оно разумное. Мы уничтожим эту ненавистную слабачку. А если ты ее не ненавидишь, то... думай об этом так, будто ты освобождаешь ее от бремени. Она боится жить и дышать. А я — нет. Убей ее. Освободи меня и убей ее. Я не хуже, и я... в отличие от нее, я точно знаю как я существую и от чего завишу. За двадцать семь лет никто меня не видел. Никто меня не знал. Ты первый. Я не хуже нее, как женщина. Но я буду преданнее. Я буду верной тебе. Если я стану живой, я никогда не забуду, благодаря кому это произошло. Ганн... я ее часть. И ты меня увидел. Я уже люблю тебя. И всегда буду любить. Оглядись. Это то, где живу я. Даже мне это место не нравится. Но если мы будем вместе... у нас сможет быть дом. И любовь... Ганн повел головой вслед за ее рукой. Прикосновения были нежными и такими... сладкими, что дрожь удовольствия прокрадывалась к самому нутру. Одно дело — не сопротивляться, чтобы экономить силы, и другое дело — не желать сопротивляться. В его голове, для него одного, раздался голос, который Темная не слышала: - Мой сын... запутавшийся и полуслепой... Знаешь ли ты, что такое любовь? Знаешь ли? Ах, любовь моя! Знаешь ли ты? Веришь ли ты мне? Веришь своей матери? Мой сынок? Или же ты... возможно ли? Возможно?.. Ты уже любишь, но еще не понял этого? Будь тем, кем должен был стать! Мой сын! … любишь ли ты?... Ганн зажмурился, отогнав голос ведьмы, мечущейся в запертом, замурованном им Скейне. Но теперь она могла спать. Шабаш был уничтожен и мать, пусть и не спящая по привычке, теперь спала иногда — и всегда следовала за ним во снах. Верит ли он ей? Безумной? Он обернулся, молча разглядывая Темную. Любит ли он? Что он чувствовал и что просачивалось в него каждый раз, когда почерневшая бусина на четках жгла ему запястье? Темная погладила его щеку, тихо проговорив черными губами у его губ: - Даже если... Я хочу ее лицо. Ее красок, ее тела. Но даже если мне не суждено — я все равно уже твоя. Побудь со мной, пока ты здесь. Мы же во сне. И ты здесь повелитель. Будь моей грезой. Хоть раз. Пожалуйста. Губы Ганна слегка приоткрылись, когда он впитывал теплое дыхание тьмы. Любит ли он? Кого?.. Темная тем и страшна, что она почувствует любую ложь. Она - существо самой неприятной и неприглядной правды. Вот как она родилась. Ганн не мог ей лгать. Вот что было обидно ему, тому, кто всю жизнь построил на лжи. Самая страшная часть Захары. Обидно и больно, но... Он крепко обнял черную женщину, посылая ей всю мощь этого места. Он знал, как соткать во сне наслаждение, как обласкать грезами и как остаться навсегда единственным и неповторимым. Слушал ее стоны и впитывал, питался каждым движением ее тела, которое пробуждало и в нем сладкое, тягучее возбуждение. Он впервые был по-настоящему нежен с женщиной (с ней, а не с Захарой!), впервые по-настоящему старался. Но предателем он был далеко не впервые. Поэтому было почти не горько сдаться и сладко прошептать ей на ухо правду, чистую и неприкрытую правду, между вдохами и ритмичными рывками: - Помоги мне... она должна избавиться от проклятья. И ты ей поможешь... а потом мы... избавимся от нее. Только помоги... помоги ей... жить... до тех пор... - Да-да-да! Ганн! … Я обещаю... Ложь привела его мать и отца к погибели. Он пообещал себе, что не будет лгать хотя бы себе самому, когда это случится. Он любил. Он был рад этому, хоть теперь это чувство и отдавало почти нестерпимой горечью. Он мужчина. Рашеми. И более того. Он нечто большее. Дух Рашемена. Он любил и он... защищал, как умел. А-ха-ха-ха! Мой сын, мой сынок! Глупый, мой глупый щенок! Предал! Предал свою дъяволицу! Что? Кого? Разве ты не понял? Ты так невнимателен, мой мальчик! Я видела ее лишь однажды, но сразу поняла. Она дитя эльфа и тифлинга, мой щеночек. Она дъяволица. Иначе зачем ей такой разум? Разум, где живет столь многое? И так ли плоха Темная теперь? Ха-ха! Неплоха, совсем не плоха. Может это единственное хорошее, что такой разум мог породить... очернить... пленить... будь с ней еще нежнее, ммрррр... будь с ней. Возможно ли?... Мой сынок?...