Проклятый дневник

Сафия Захара поражала своим поведением. Настолько, что предпочтительнее было игнорировать ее. Вообще, вокруг них происходило столько странностей, не поддающихся логическому объяснению, что игнорирование стало казаться самым разумным подходом. Не глупое вычеркивание из картины мира, а научное, беспристрастное наблюдение. Как в те дни, когда мать впервые продемонстрировала ей весь процесс работы с душами. Все начиналось с кропотливого изучения объекта. Потом длительная подготовка к процедуре. Сам акт извлечения души и... долгие дни и недели наблюдения и записей. Так же и теперь. Захара была больна душевно. Это неприятный факт. Это надо держать в уме, чтобы любой ее поступок не стал полной неожиданностью, хотя бы в той проекции, где ясно, что ожидать от нее можно чего угодно. Но это не стоило того, чтобы Сафия отвлекалась от цели или пыталась ей помочь, тратя драгоценное время, которое осталось у тела Захары. Ведь именно за телом ее послали следить и защищать. К тому же, попытками сдержать ее рвущееся из-под контроля душевное расстройство вовсю занят Ганнаев. И настолько его держат озабоченным и озадаченным, что у бедного бродяжки-недоучки просто не остается времени на то, чтобы вникнуть в происходящее вокруг. Так Сафии казалось. В любом случае, оба они предпочли оставить организационные вопросы Сафии и Каэлин. Волшебница не возражала. Она привыкла к руководящей роли и собиралась придерживаться ее и впредь. А Захара — это груз, который следует доставить по месту назначения. Ганнаев, это как котомка, которая держит груз в целости и сохранности. Значит, позаботиться придется о них обоих. Но в последнее время поведение Захары так изменилось, что эти изменения задели интерес даже волшебницы. Перво-наперво, девушка перестала заикаться. Ее взгляд стал живым, в отличие от того замершего и пустого, как у мертвой рыбы. И пропала та черта, которая каждый раз вызывала у волшебницы мурашки отвращения. Захара перестала коротким, резким движением облизывать тонкие губы, и нервно постукивать острыми зубами, приподнимая верхнюю губу - точь-в-точь как рептилия. Этот жест ассоциировался у Сафии с хищной ящерицей. Будто она поймала муху и быстро-быстро разгрызла ее. Отвратительно. Она не делала так больше. И слегка ссутулилась. Точнее - расслабила плечи. Теперь и ее движения и походка перестали делать из нее ожившую куклу — одеревенелая прямота ушла. Вместо нее появилась такая изящная плавность движений, что затмевала собой даже небесную, естественную грацию Каэлин. Как-будто Захара пыталась быть соблазнительной и женственной, не сознавая того. И у нее получалось! Как минимум на контрасте с тем, какой бесполой она казалась до того. Да и вести себя стала не в пример грубее и высокомернее. Настолько, что волшебница не побрезговала обратиться за объяснениями к тому, кто, очевидно, знал их Проклятую лучше остальных. Пусть и против воли. - Ганнаев. Одного тона хватило, чтобы ведьмак понял, о чем она спрашивает. Он одарил ее усталым взглядом и поджатыми губами. Как... гомункул. Парень выглядел паршиво. Если болезненный, полумертвый вид Захары был объясним, то почему он выглядел похоже, было непонятно. День уже подошел к концу и привал они решили устроить посреди тепла обугленной рощи. Уже пара часов, как Захара, улыбаясь и сверкая глазами, которые против пламени казались льдисто-голубыми, поглотила сумасшедший, разъяренный огненный дух, ослабив его перед этим подарком Бэр. Роща все еще хранила тепло пламени, бушевавшего здесь так долго. Захара мирно спала. Ее тело медленно умирало и девушка проводила все меньше часов бодрствуя. Просто теряла сознание. Сегодня у нее отвалился ноготь безымянного пальца. Просто отмер, обнажив гноящуюся голую плоть под собой. Внимательно исследовав палец, Сафия пришла к выводу, что чего-либо, хоть отдаленно схожего с гангреной нет, и просто дала Кэлин ее залечить. Та смогла устранить нагноение и даже позволила образоваться плотной шрамированной коже, но вернуть ноготь магия не могла. Уродство, которого не было до того. Ганн смотрел на эти процедуры молча и угрюмо, из-под спутавшейся, длинной челки, закрывавшей ему почти все лицо, липнувшей к влажному лбу и густой щетине, почти доросшей до состояния бороды. Сафия беспокоилась. С самого утра он выглядел, как недавно раненный человек. Его кожа не высыхала, целый день покрытая испариной, словно у него жар. Красивые глаза, единственное, что в нем было действительно красивого, казались воспалено яркими на фоне огромных синяков под глазами. И он непрестанно кутался в свою шубу, сжав плечи, как в ознобе. И ни разу за день он не огрызнулся ни на одного из них. Даже не отреагировал, когда Захара, посреди рассказа, в открытую обратилась к нему: «любовь моя». Сафия едва не поперхнулась, а ведьминому сыну хоть бы что. Должно быть, это между ними как-то незаметно уже давно решилось? Кстати о рассказах. Непонятно, что именно с Захарой произошло, но именно благодаря этим изменениям она наконец-то поведала свою историю от начала и до конца. Целый день рассказывала, и, что потрясло больше всего, сделала это с юмором! С шутками, черным юморком, сарказмом и долей нежности рассказала все о своих приключениях. Даже Ганн периодически поворачивал голову в ее сторону, чем выдавал свое удивление и интерес. Сафия же и вовсе поражалась. В ее голове никак не вязался образ той запуганной, дерганной девочки, которую она знала, с человеком той невероятной силы, способной противостоять тем злоключениям, о которых она рассказала. Как могла пугливая заика выстоять против монстра, каким она описала Короля теней? Как она могла не визжать, разговаривая с гитзерай? Сафия имела представление об этой расе, и понимала, что она должна бы пугать и нормального человека, не говоря о Проклятой. Волшебница с недоумением смотрела на спящую девушку и именно та масса вопросов, которая родилась в голове, породила желание понять, что собой представляет это жалкое существо. Поэтому и обратилась к ведьмаку. Парень хрипло вздохнул, плотнее закутываясь в шубу и хмуро поинтересовался: - Что ты хочешь знать, красавица? За определенную плату я приоткрою тебе завесу любой тайны. Можешь начать с малого и прижаться ко мне. Я мерзну, и готов продать тебе маленький секрет в обмен на тепло твоего тела. Вся тирада была призвана взбесить ее. Сафия уже привыкла к тому, что он так защищается. Не то чтобы это знание помогало ей не беситься все равно. Но в этот раз он пробормотал это так грустно и устало, что разозлиться не получилось. Сафия широко улыбнулась, протянув ему плошку с бульоном: - Женское тело может состариться и потерять красоту, а хорошая еда никогда не стареет. Ганн фыркнул, вытянув одну ладонь из своего кокона и приняв дар. Супчик вроде бы помог ему. Достаточно, чтобы он поддержал беседу и поделился своими размышлениями насчет Захары. Правда говорил путано, опираясь на законы, понятные только ему да Окку, чем полностью сбил Сафию с толку. Девушка спросила прямо: - У нее раздвоение личности? Ганн криво усмехнулся, с выражением глубокого разочарования от несообразительности волшебницы: - Если бы в вашей Академии по-настоящему учили работе с душами, у тебя были бы ужасные оценки. Я же все объяснил. Как бы?.. А! Вот ты себе что-нибудь ломала в детстве? Дождавшись кивка, он задумчиво продолжил, будто уже и не с ней говорил, а рассуждал вслух : - Когда тебе очень больно и плохо, ты начинаешь себя странно вести. Это как тихая и слабая женщина, которую муж всю жизнь угнетал и поколачивал, в одно прекрасное утро просыпается, готовит вкусный обед, наряжается, а за трапезой убивает его. Да так жестоко, что пришедшие в кровавый дом хатран недоумевают, как хрупкая женщина могла все это проделать. Болезнь Захары совсем в другом, но из-за нее она всю жизнь в таком вот состоянии шока. Привыкла с этим жить. Каждый день, всю жизнь, без остановки. Раздвоение личности, это когда вас несколько в одном теле, и вы совершенно разные. Не помните друг о друге. Она же всегда одинаковая и в твердой памяти делает именно то, на что способна. Разные вещи в разные промежутки времени. Но она не перестанет быть собой, вне зависимости от того, ужасается ли она своим деяниям, боится окружающих или испытывает к себе отвращение, а к миру нежность или презрение. Только вот что будет с женой, которая в таком шоке, что вдруг жестоко убила своего мужа, а тут вместо хатран в избу входят малариты, желающие жестоко убить ее саму? Она уже в шоке, но тут ее ставят в ситуацию, которая покажется жуткой любому нормальному человеку. Сойдет ли она с ума? Перебьет их всех? Сломается и расплачется, рухнув на тело убиенного мужа? Захара защищается так, как умеет. Только и всего. Сафия поразмышляла над полученной информацией, разглядывая Ганна, который пытался уговорить Каэлин укрыть его своими крыльями. Он просил умоляюще, сладко, устало, измучено. Наивная небесная жительница едва держалась, чуя подвох, но не находя его. И все же сдалась, пойдя на компромисс, и приобняв парня одним крылом за спиной. А тому, будто бы и правда полегчало. Напряженная линия челюсти расслабилась, а веки потяжелели. Он собирался засыпать. Глядел на Захару. Сафия лишь вздохнула, признавая: если кто и мог помочь этой юродивой женщине «перебить всех маларитов над зарезанным телом мужа-изверга», так это Ганн. Те тонкости больной души, которые он описал, просто не поддавались пониманию Сафии. Даже в Тее предметы по работе с душами были ее нелюбимыми. Она всегда больше склонялась к точным науками и работе с конструктами. Да и не время размышлять над подобными материями. В конце концов, именно ей выпала роль хозяйки в этом походе, как бы это не утомляло. Котелок сам себя не помоет, и прожженный камзол Захары сам себя не зашьет. Ганн. Захара, призвавшая на помощь четвертинку дьявольской крови в себе, действительно стала сильнее. Именно она тогда купила Ганна своим телом, в день их первого знакомства. Именно она говорила с Шеввой Белое перо и именно ей довести это тело до конца. Но не ей командовать теми своими частями, что были рождены человеческой четвертинкой и эльфийской матерью. То хорошее, что в ней было, не должно прятаться — так она считала. Она сознательно предпочитала свою лучшую часть, не понимая, что в каждом живом существе есть хорошее и плохое. Не в состоянии найти баланс. От того и все проблемы. И он не мог решить их сейчас. Захара была плотным, спутанным клубком чувств, эмоций, страхов и желаний, который было бы интересно распутать, но они все были не в том положении. У Ганна не было времени на игры. Больше не осталось. Он мог просто плыть по течению. По той зеркальной реке, что представлял собой ее разум, стараясь не утонуть в темной, жуткой глубине, где таился Голод. Казалось, что цель осталась только одна. Только одна спасительная соломинка, за которую уцепился и он сам, и их спутники, и весь Рашемен. Довести ее Тело до конца. Хоть бы довести. Любыми способами. Захара была милой, нежной, испуганной и измученной, доброй девушкой. Захара была сильной, умной, расчетливой и иногда жестокой женщиной, использующей даже свою болезнь к своей выгоде. Теперь Захара была еще просто Телом. И от этого даже его сердце сжимала жалость. Заставляя его беситься, потому что ему была ненавистна мысль о том, что кто-то сможет затронуть его сердце. По крайней мере раньше. И от того, что привычная ненависть, неприятие и ярость не приходят, он и бесился. Его бесили перемены. Что ж — хоть трусость его не меняется. Ганн осторожно приоткрыл старую дверь. Топи воняли даже во сне, хоть и убаюкивали своей мертвой, застывшей тишиной. Смешно даже. Нашла где спрятаться. Он признавал — здесь было спокойно. Но это был покой смерти. Руины, с которых началась та история, которую Захара сегодня поведала. Ганну пришлось опереться спиной о влажные стены, и отдохнуть немного. В кулаке он сжимал дар, с такими потерями выторгованный прошлой ночью у духов. Точнее — дар-то его, а вот оболочку для этого он сделать не мог. Пришлось покупать. Ведьмак болезненно квакнул, закусив губу и держась свободной ладонью за разорванный бок. Даже здесь, во сне, он не мог удержать привычную иллюзию красоты. Его кожа сияла от пота, а губы трескались от сухости. Было больно. Правда тут, в отличие от реального мира, его рана была открытой. Сочилась переливами его духа, там, где в реальном мире истекала бы кровью. Такими же переливами сияла крупная жемчужина в его кулаке. Этот перламутровый свет даже пробивался сквозь его серые пальцы, отражаясь от влажных стен. Вздохнув, он тяжело зашагал вперед, ориентируясь на чутье сноходца. Захара могла сделать это место непроходимым лабиринтом, но он знал, куда идти — чувствовал ее. И вот, он добрался до центрального зала, замерев в дверях. Что-то внутри мягко, но тяжело шевельнулось, когда он увидел Захару. Это чувство отдавало грустью, раздражением и нежностью одновременно. Она сидела на брошенном на пол одеяле, обхватив колени руками и уткнувшись в них лицом. Слегка покачиваясь и вся как-то свернувшись внутрь себя, она напоминала испуганного ребенка. И шептала без остановки, но с такой... надеждой и верой в голосе, что Ганну впору было признать, что он испытывает жалость и стыд: - Ганн... Ганн... Ганн... Ганн... найди меня... помоги... Ганн... Ганн... Он не смог произнести ее имя. Горло сдавило. Вместо этого он подошел к ней, не обращающей на него внимания, опустившись перед ней на одно колено и осторожно дотронувшись до ее волос. Так он прикасался только к юным телторам. И погладил ее так же осторожно, дивясь тому, какой огромной и неуклюжей кажется его рука на ее голове. Девушка резко дернулась, подняв на него испуганный взгляд. Но в ту же секунду, как осознала, кого видит, в ее глазах засветилась такая неподдельная радость, что его едва не вывернуло наизнанку. Как удар под дых. - Ганн! Она бросилась ему на шею, обняв так крепко, как только могла. Он приобнял ее в ответ, глядя в пространство. Он просто таки изнывал от эмоций, разрывавших его душу. Захара потерлась носом о его шею, щекотно шевеля его волосы дыханием: - Ты пришел за мной! Ты победил ее? Ганн? Стиснув зубы, он отстранился. Сел на лежанку, скрестив ноги и, ловко приподняв, пристроил ее у себя на коленях. Он улыбнулся, наконец-то почувствовав облегчение. Словно само прикосновение к ней исцеляло его. Он оглаживал свободной ладонью ее спину, прикасался к ее шее пальцами, осторожно заправив локон волос за заостренное ушко. Девушка млела, доверчиво прижимаясь к нему и глядя ему в лицо вопросительно, ожидая ответа. Ганн прижал ее сильнее к себе, и ответил, постаравшись очаровать ее тихим и вкрадчивым голосом: - Нет, душа моя. Нет никакой «ее», милая. И вывести я тебя не могу, как бы мне не хотелось. Ты озаряешь мои дни, барышня, и я жду не дождусь, когда ты вернешься ко мне. Как можно предпочесть эти болота моей компании, ну? Я оскорблен. Но выскажу тебе свою обиду тогда, когда ты сама придешь ко мне. И снова в ее синих глазах появился испуг. Она смотрела с недоумением, будто не понимала ни слова из того, что он говорит. Не дав ей возразить, Ганн продолжил издеваться над ними обоими, говоря вслух правду. Всегда знал, что от нее никакого толка. Он ненавидел правду. И именно ею мучил их двоих теперь: - Я не могу быть здесь долго. И в глубине души ты это знаешь. Но мне невыносима мысль, что ты здесь совсем одна. Я обещал. Много раз обещал тебе, что всегда буду рядом, но до сих пор ничего по-настоящему для этого не сделал. Она легонько, в немом отрицании, дотронулась ладонью до его щеки, когда услышала досаду и самоуничижение в его голосе. Но перебивать не стала, настойчиво глядя ему в глаза. Этот прямой взгляд не облегчал задачи. Ганн не удержался, и невесомо поцеловал ямку на ее шее там, где она переходила в плечи. Ладонь на его щеке робко дрогнула, но скользнула к его затылку, слегка массируя кожу головы в неосознанной ласке. Ганн вытянул вперед сжатый кулак, между пальцами которого пробивался свет. Захара с любопытством наклонила голову к плечу. Она была такой хрупкой, взъерошенной и хорошенькой, такой маленькой в его руках по контрасту с его большим телом, что он еще раз поцеловал ее — в этот раз в макушку. А потом раскрыл пальцы. На его ладони сияла крупная жемчужина, переливавшаяся дымчатыми, приглушенными цветами радуги. Захара восхищенно вздохнула, а потом испуганно вздрогнула и подалась назад, когда из жемчужины раздался голос Ганна: - Теперь ты не останешься одна, барышня. И я всегда буду рядом. Ты всегда услышишь мой голос, когда я буду нужен тебе. Какие бы расстояния и стены нас не разделяли. Как и обещал. Девушка издала удивленный возглас, прижав пальцы к его губам и пристально разглядывая жемчужину. Ганн рассмеялся, насколько это позволяла зажавшая его рот рука. Его смех звучал из жемчужины на его ладони. Захара потрясенно, восхищенно и невероятно нежно выдохнула: - Ганн... - протянув обе руки к его руке. Она взяла жемчужину так трепетно, словно держала самое драгоценное на свете. Ведьмак незаметно вздохнул с облегчением, уже почти успешно игнорируя разрывавшие нутро непривычные эмоции. Довольный, что ей понравилось, довольный, что к его подарку отнеслись с должным трепетом, довольный, что именно она ценит именно его... До отвращения всем довольный. Его тошнило от самого себя. И все же эта злость не шла ни в какое сравнение с трепетом, который он сейчас испытывал. И вряд ли он когда-нибудь забудет эту восхитительную картину: нежная полуэльфийка, со светящимися добротой глазами, держащая в руках его голос так, словно готова защитить его от всего на свете. От этого вида ему хотелось... заботиться о ней. Не как обычно — он уже давно испытывал это желание — хотелось куда сильнее... до боли и бешенства, до радости и испуга. Это же так чертовски страшно — заботиться о ком-то. Всю его жизнь все духи, Нак'Кай, родители-телторы, все хотели, чтобы он заботился о них. О духах Рашемена. О чужих грезах. Он никогда! Никогда этого не делал и не желал делать. Да и не совсем понимал, чего от него хотят и почему ругают за беспечность. Теперь он понимал. И научила его этому она. Она была достойна его дара, благодарности, нежности, заботы... Если выживет. Он медленно растаял в сумерках старой комнаты, оставив Захару. Теперь уже не одну... Сон двадцать четвертый *привычный, рваный почерк неуверенного человека. В этой записи буквы не прыгают на строчках, а сама запись оставляет ощущение покоя и грусти* Ганн ииисчез. Я даже не заметила, когда когда когда именно. В том сне все было так размеренно и умирооотворенно. Поразительно, как секунды страха, отчаяния и одиночества, вдруг так резко могут измениться. Превратиться во что-то хорррошее. Защищенное. Он исчез, но жемчужина осталась, отражаясь сияющими бликами от от от зеленоватых стен. Я, испытывая внезапное вдохновение, даже пристроила ее на алтаре. Когда-то здесь поклонялись страшным богам. Когда-то я убила здесь шамана людей-ящеров, оросив алтарь крооовью. Но теперь это это это место было очищено. Оно перестало быть тайником сееекретов, гробницей древней цивилизации и и и храмом отвергнутого змеиного народа. Теперь это был мой дом. Такккой, какой Ганн Ганн Ганн мог бы спрятать в бусину и нанизать на четки. Здесь были следы пааапы. Следы моей первой победы. Следы моего начала. И его его его голос, который озарял мертвую полутьму. Я погладила жемчужину пальцем, разгляяядывая ее, сидя у алтаря и пристроив голову на сгибе локтя. Бесконечно спокойная поза сооозерцания. Сидеть так можно вечно вечно вечно, и вечно грууустить над его словами. Он сказал, чттто никакой «ее» нет. Ооодурила она его. Хитрая тварь своими хитрыми речами обманула его. Может быть, даже прикинулась прикинулась прикинулась мною. Как оннн мог поверррить ей? Она же даже убила убила убила его однажды! А он все равно повееерил ей. И теперь она, прикидываясь мною, будет лгать лгать лгать ему, прикасаться к нему? Жить рядом с ним за меня? Погубит его? Голос Ганна, совершенно из ниоткуда прошептал мне на ухо: - Так спаси меня, барышня. Защити меня. Я вздрогнула, с с с подозрением уставившись на жемчужжжину на алтаре. Она изменилась за то время, что я размышляяяла. Была все такой же идеально круууглой, но на одном из боков появилась петелька. Все казалось лооогичным. Мне же надо забрать ее с собой. И ни в коем случае не не не потерять. И уж если я собралась в в в дорогу, то она изменилась так, чтобы я мооогла ее надеть. Ну, так я и и и поступила. Отмотала от алтаря кожаный шнурок, сбросив с него черррепки и косточки, когда-то старательно закрепленные на нем шшшаманом людей-ящщщеров. И повесила на него жемчужину, надев на шею. Спрятала под одеждой, ожидая, что в районе груууди появится светящийся бугорок под рубахой, но этого не произошло. Оттянув ворот, я увидела, что шшшнурок болтается пустым, а на коже у сееердца, немного левее привычного шрррама, остался круглый, сияющий след. Как светящаяся тааатуировка. Красиииво. Я впервые улыбнулась, с легким сердцем повернув к выходу. Такой хооороший сон. Неее хочется возвращаться в пыльный город. Пусть все они там, но... здесь было лучше. Здесь, в покое и влажном тепле, убаюююканная красивым голосом моего моего моего шамана, я бы спала здесь вечность. Но не могла позволить ей ходить, дышать и любить за за за меня. Просто голоса мне не было достаточно. Шея слегка покалывала там, где он он он меня поцеловал. Хотелось бооольшего. Может, не так и нужно мне было спааать в покое оставшуюся вечность? Может быть, мне хотелось всю вееечность прикасаться к нему! Здесь это невозможно. К сожалению. Мимо прооошел отец, со следами недавней битвы и гоооря на лице. Уже в пятый раз. Папа мой был был был моложе. И ему было тааак больно. Бедный мой мой мой папа. Я уже не раз пробовала и знала, что не могу дооотронуться до него. Но я все равно держала свою руку у него на плече все все все то время, что он прятал осколок на ближайшие двадцать пять лет. А потом я выыышла вместе с ним. В этот раз, я вышла из руин. Вместе с папой. И это было пррравильно. Папа всееегда помогал мне свернуть на важном повороте. Изменить что-то, а не прооодолжать идти прямо. Я люблю тебя тебя тебя папа. И теперь, впервые в в в жизни, не только тебя... Запись двадцать пятая *дерганный почерк взволнованного человека* Все решшшилось. Сколько дней мы здесь провели, носясь по невероятным местам и решая пррроблемы, которые трудно вообразить! Говорящщщий лес, разъяррренный лес, горящщщий лес, оставленный храаанителем лес, переполненный духами и постоянно соблазняющий мой голод лессс. Все это пройдено лишь для того... чтобы ничего не произошло. Большое сияющее древо все молчало. Лесовик не не не появился. Разззочарование было таким сильным, и голод... Голод голод голод был таким сильным, что я не сссмогла сдеррржаться. Я пнула корни Ясссеня, разозлено наблюдая за телторами, бродящими на приличном отдалении. Во мне сссловно проснулся дух Карррнвира — зуд, заставляющий напряженно следить глазами за шевелящщщейся добычей и нервно деррргать хвостом, есссли бы он у меня был. Ганн, бедный мой, прости прости прости меня... Ганн умолял меня. Опустился даже до мольбы, но умолял меня. Деррржал меня в руках, крееепко сжимал, хрипло умоляя держаться. Держись, держись! Пожалуйста, Захара. Мы найдем выход. Ууумоляю... И я предала его. То доверие, которое позволило ему ему ему не язвить и огрызаться, а просто прооосить. Я ударила его. Для такого как он такой удар ничто, но он почему-то согнулся, схватившись за бок. Я не не не обратила внимания, рванувшись в лес. Окку попытался помешать мне, но я хлестнула его духовной лентой, проклюнувшейся из моей ссспины. Медведь разъяренно и болезззненно взвыл, но отступил. Путь был свободен свободен свободен. И я пировала пировала пировала. Долго-долго кормилась. Жааадно. Ненасссытно. Невосссполнимо. Это ничему не помогло. Кроме того, что мой шаг стал немного лееегче, и пропала сонливость. Мне было стыдно и противно. Я ушла ушла ушла одна. Надаж обещала, что всссе получится. Настала пора разобраться и с этими местными ведьмами, счииитающими, что они могут использззовать больного человека к своей выгоде, доведя его почти до сссмерти без толку. Они знали кто я. Она знала, и все равно поссслала меня туда. Это не я виновата. Не я виновата в гибели духов и в том, что Ганн так ссстрадает из-за этого. Это ее вина. Она она она виновата в страданиях моего шамана. Она она она заплатит.