31-я весна

Несмотря на кучу недостатков, Златан обладал одним неоспоримым достоинством: он не умел молчать. Как бы странно ни звучало, но это действительно было достоинством. Златан не копил в себе обиды, чтобы потом, при подходящем случае, предъявить претензии; нет, он сразу же высказывал всё, что думал, не выбирая выражений, и забывал о произошедшем. Он мог быть раздражающим, эгоистичным, жутко высокомерным, но никогда — обиженным, точно истеричная школьница. Поэтому когда Златан в течение нескольких дней игнорировал звонки Максвелла (не сбрасывал, а именно что игнорировал), а потом не обратил на него ни малейшего внимания на первой после возвращения из сборной тренировке, тот понял, что всё очень и очень плохо. Златан смеялся, принимал поздравления с выходом в финальную часть чемпионата Европы, безмерно гордился своими голами, но даже бутсам Лавесси уделял больше внимания, чем Максвеллу, который прекрасно понимал причину такого поведения и оттого чувствовал себя ещё хуже. Казалось, что тренировка и этот ад никогда не кончатся. Максвелл изо всех сил заставлял себя смеяться вместе с остальными и как ни в чём не бывало держаться рядом со Златаном, не давая при этом другим повода думать, будто у них не всё в порядке. Хотя Тиаго косился на них с явным подозрением. Когда Блан объявил, что они, наконец, свободны, Максвелл был готов едва ли не расцеловать его. Если выполнять упражнения он вполне мог на автопилоте, то вот сосредоточиться во время двухсторонки казалось невыполнимым. По дороге в раздевалку Максвелл ловко отсёк Златана от остальных одноклубников и отточенным за годы движением затащил его в одно из пустующих служебных помещений, благо, они давно уже выяснили, где на базе можно легко скрыться от посторонних глаз. Златан решил не отказываться от тактики игнорирования и не стал вырываться, а лишь с деланным любопытством разглядывал содержимое открытого нараспашку шкафа. В принципе, у Максвелла было много слов: он готовился и всё утро репетировал этот диалог, но, глядя на Златана, вдруг понял, что это бессмысленно. Так что он сделал то единственное, что мог: подошёл ближе и крепко обнял Златана, уткнувшись носом ему в шею. Несколько минут тот стоял неподвижно, а потом едва ощутимо обмяк и обнял Максвелла в ответ, так сильно, что трудно было дышать, но — боже сохрани — Максвелл не собирался жаловаться, и — да видит всё тот же Бог — ещё никогда ему не было так спокойно в этих руках.  — Прости меня, прости, — наконец-то удалось выдохнуть единственно нужные слова.  — Ты не отвечал на мои звонки. - Да, я знаю, прости. У меня болела голова, и я лёг спать, но я не должен был отключать телефон, прости.  — Ты сказал, что собираешься пойти на какой-то концерт. А потом всю ночь не отвечал на мои звонки.  — Всё хорошо, всё в порядке, я жив, ты же чувствуешь, я живой, Златан.  — Ты не понимаешь, — на самом деле, Максвеллу уже ничего не хотелось понимать, ему хотелось лишь больше никогда не слышать у Златана такого безжизненного голоса. — Я должен был думать о решающей игре, о Евро, о сборной. А я мог думать только о том, где ты и что с тобой. Я всегда был уверен, что выше всего этого, но ты, похоже, что-то во мне сломал.  — Но ведь всё обошлось.  — Да какая, чёрт возьми, разница? — Златан отпустил Максвелла, выбрался из его объятий и принялся раздражённо мерить комнату шагами. — А если в следующий раз не обойдётся? Я за ту ночь успел похоронить тебя! Стоило мне провалиться в сон, как я видел, будто стою у твоей могилы. Что я буду делать, когда это случится на самом деле?  — Этого не случится.  — Ты издеваешься?  — Ни капельки. Я даю тебе слово, что ты умрёшь первым, и страдать буду только я. Златан замер посреди комнаты, пристально посмотрел на Максвелла и наконец-то расслабился.  — Издеваешься.  — Златан, ты сам учил меня жить сегодняшним днём. Никто не знает, что будет завтра, и будет ли оно вообще, это самое завтра. Поэтому нужно просто жить, что нам ещё остаётся. Обещаю больше не отключать телефон.  — Придурок.  — Твой, живой придурок. Пошли, а то Тиаго решит, что мы друг друга поубивали.  — Твой Тиаго слишком лезет туда, куда не просят.  — Во-первых, он не мой, а во-вторых, вот ему это и скажи.  — Отдаёшь друга на растерзание? А ты начинаешь нравиться мне виноватым.