Долгий сон статуи

Уж конечно, это было страшно. Неожиданно. И тем более страшно, что сейчас Женя отчетливо осознала - она, она всему виной. Ну, если не виной, то причиной уж точно. Не надо было ей отправляться туда, под лувийские стены. Не надо было отыскивать этого парня, на надо было едва ли не выцарапывать его из того полузвериного отчаяния, в котором он пребывал. Не надо было, даже во сне. Шло бы все как шло. Но теперь уж... Она не умела долго сожалеть и посыпать голову пеплом - главным вопросом всегда вставал "что делать дальше?" С этим человеком... - "Нет, человеком!" мысленно Женя резко оборвала подленький голосок, шептавший о том, что появившийся так странно парень к человеческой породе не относится. Ее собственные переживашки сейчас побоку и к черту. И вовсе не надо ему знать, как она, словно заново, изучала свое тело в душе, как искала и не находила ничего измененного, кроме чисто физического устранения обычной девственной преграды. Вот разве что тем самым гильотинным топором упало на нее осознание хрупкости собственного тела - саму себя Женя вдруг ощутила необыкновенно уязвимой. Раньше, по-крайней мере, у нее был тот нереальный сновиденный мир, в который она сбегала и где чувствовала себя непобедимой и недосягаемой. И вот поди ж ты... - Значит, это не было снами. Это все было на самом деле... - Теперь ты боишься меня. - Да нет, с чего ты взял? - Боишься. - Просто... ну сам подумай, я ведь считала все это сном. А во сне легко быть смелой и дерзкой, и вообще... - Тебе не нужно меня бояться. Я... мне нужна твоя помощь, царевна, - голос дрожит, и ей становится стыдно. - И мне нравится, как ты назвала меня. Откуда ты узнала это имя? - Называли, я слышала. Тот старик, который все время ошивался в твоем шатре. - А, этот... Финикиец. Отцовский советник, - почти с ненавистью. - Я подумала, если я тебя буду называть тем именем, которое дошло до нас... - Имя неважно, - как будто голосом сухие листья сметает. - Имя - не важно. А вот он... Так неожиданно и больно. И ведь ты предупреждала, царевна. - Я? О чем? - Что здесь он может быть совсем другим. И не узнать меня. - Он... Что ты говоришь? Ты что, уже успел его найти? - Но ведь потому я и попал сюда. - Кстати, я еще не спросила, как ты попал сюда. Как? - Все произошло почти так, как ты предсказывала. Я пошел в храм их бога. Туда, где когда-то снес голову младшему сыну их царя. Знаешь, боги и храмы лувийцев совсем иные, чем у нас - я ведь даже не понял тогда, что это храм! - Да и не особо всматривался, наверное... Погоди, ты пошел туда один?! Зачем?!!! - После разговора с тобой и после... после всего того, что у нас было. Решил, хоть тут не буду прикрываться чужими спинами. Пусть боги сами возьмут меня. - Когда это ты прикрывался чужими спинами? - Мать, которая пыталась меня спрятать. Ты... тогда, в храме Охотницы. Потом он, вышедший сражаться вместо меня. Разве не довольно? И я пошел в храм, тайно, ночью. Один. Там горел светильник - тусклый, и пламя его было как кровь. Не знаю, что лувийцы туда кладут, но при таком пламени хорошо умирать. Оно примиряет со смертью. Но меня встретила там Бримо, Темная Охотница, а не Койт - Стреловержец лувийцев. Может быть, их бога не существует вовсе? Там было темно... и я подумал, что вот он, вечный мрак, и приготовился к смерти. И там же сказал я Гневной, что отдаюсь ее воле. Если она гневается - пусть карает меня. - Но за что ей карать тебя, за что?! Уж ей-то ты точно ничего плохого не сделал! - А ты? Жрица ее, которую я... совратил, - голос ушел в шепот. - Ебушки-воробушки! - Что? - Ничего, это я так. Ну, и дальше? - Оказалось, богиня не питает ко мне зла. Она даже спросила, нет ли у меня просьб, нет ли чего-то, что отравляет мою душу, печали, тайной тоски. И не хотел бы я обратиться с этим прошением к ней. Я рассказал ей все - что тоскую о нем, что даже кровь врагов не в силах утишить моей тоски. Что жизнь без него опустела. И она утешила меня, сказал, что готова помочь нам с ним снова встретиться. А после того - стрелы... много, с разных сторон. И чернота и неподвижность. Я не видел ни Всепринимающего Царства, в которое каждый попадает после смерти, ни Кампы, стерегущей вечную бездну - ничего. А потом раздались удары, и все вернулось - мое тело, боль, страх... Осторожно ворочается - заснуть трудно. Ночь. За окнами ночь, она царапается, скребется чернильною чернотой. Ночь. Его первая ночь после смерти. - Знаешь, давай спать. У нас говорят - "Утро вечера мудренее". *** В больнице оказалось страшно. Страшнее, чем он нарисовал в своем воображении. Вчера Пат, вытянув два спальника, сказал Жене, что она может лечь в бабушкиной комнате на тахте, а Лайос пусть ложится в большой, на диване. И ушел в свою комнату. Он слышал приглушенные голоса - Лайос, судя по всему, устроился на полу, а Женя в бабушкину комнату так и не пошла - ну и черт с ними! Судя по легкому скрипу пружин, на диване улеглась именно она. Пат больше не прислушивался, ему было совершенно все равно, чем там будет заниматься эта парочка и будет ли вообще. Другое было важно - утро и то, как он поедет в больницу. Первое - вызнать все у врачей и у Виктора Кузьмича. Второе - решить, что делать дальше, лечить ли бабушку тут, в Н., или думать о том, как бы перевезти ее в область. Как это будет делаться, Пат не очень себя представлял, но сейчас был уверен, что справится со всем. Никогда он еще не ощущал себя таким одиноким и таким сильным. Одно, очевидно, было связано с другим. Родителям пока звонить не будет. В больнице, думал Пат, он поговорит с бабушкой. Ну, если не поговорит, то хотя бы подержит ее за руку. Но вот увиденного через окошко в дверях палаты - внутрь его не пустили, - маленького старушечьего личика, обескровленного, изжелта-бледного в белизне бинтов, опутанного трубками тела, едва приподнимающего серое шерстяное одеяло, Пат никак не ожидал. Он попятился, спиной налетев на врача. Как издалека, до него долетали слова "ей очень повезло... восстановительный период... прогнозы осторожные". Бабушке повезло - вот таким бывает везение, с обмотанной бинтами головой, трубками и серым одеялом. Везение - бинты, бинты - везение. - Родители уже знают? - спросил Виктор Кузьмич. Пат с усилием вдохнул - воздух ни за что не желал протискиваться в его легкие, - и помотал головой. Он не справится сейчас еще и с этим, с приездом родителей. Это будет слишком. - Не надо их волновать, - скороговоркой пробормотал Пат. По тяжелому квадратному лицу Корибанова пробежала тень, и он кивнул. - Отвезти тебя домой я не смогу, - сказал Виктор Кузьмич, когда они вышли из больницы. - Я и сам хотел... пешком... - пробормотал Пат - и застыл: у машины Корибанова стояли двое. Первый, весь отутюженный и подтянутый, в очках, с острым внимательным взглядом, сразу Пату не понравился. А второй... Пату показалось, что его отрывает от дощатого крыльца больницы и возносит куда-то вверх, к еще не выбеленному жарой утреннему небу - вторым был Алекс. И стоял он рядом с очкариком так уверенно и по-свойски, что сразу было ясно - эти двое не первый день знакомы. - Я пешком, - повторил Пат и багрово покраснел. Не здороваясь с Алексом, делая вид, что не признал его, прошел мимо машины и почти бегом устремился вдоль по улице. Спину жгло - он был уверен, что Алекс смотрит ему вслед. *** Они проговорили весь вечер - азартно нависнув над мелкомасштабной картой Н., зажевывая разговор бутербродами и запивая купленным Жоркой квасом. От спиртного правильный трудоголик Жорка решил воздержаться, и Алекс ничего не имел против. - Меня беспокоят черные собаки... - сказал Алекс, выслушав Вольмана. - Думаешь, эти, малолетние сатанюки? - Да нет... слишком продумано для малолетних. Труп зарыли в одном месте, сожгли в другом... А вот тут ваши не проверяли? - тонкий палец Алекса уперся в карту. - А чем это место такое уж особенное? - Жорка, надо проверить. Если что-то найдется, будет смысл говорить дальше. Если нет - по крайней мере я не буду выглядеть слишком уж упоротым идиотом. - Добро, - неожиданно для себя Вольман ответил словечком Корибанова. - С утра, ладно? А ночью Жорку вызвали - Алекс, поселившийся в соседнем номере, слышал, как за тонкой стенкой тот приглушенным голосом говорил с кем-то по телефону, а потом глухо хлопнула дверь. Утром он стукнулся в дверь Жорки, но ответом была мертвая тишина. Значит, надо самому. Жорке сейчас не до него - там явно что-то серьезное. И Алекс, отметив на карте в телефоне место, примеченное вчера на Жоркиной карте, отправился в путь. Он шел по улочкам, которые сейчас словно притаились за дощатыми, металлическими и сетчатыми заборами, испуганные и потрясенные всеми страшными и непонятными событиями. То место оказалось фактически за городом. Перекресток дорог, которые на карте пересекались на ровном месте, на деле оказался поросшим густым кустарником пятачком. Место было совершенно безлюдным - только утренний ветерок легонько шевелил большие колючие головы высоченного татарника. И все же кто-то тут не так давно ходил, стебли татарника отодвинуты и связаны, так, чтобы как раз по тропинке пройти. Не отрезаны, сказал себе Алекс - отодвинуты; запомним. И черная шерсть зацепилась за колючки. Исследовать ее - не его работа, это уж пусть Жоркины ищейки посмотрят. В центре же колючего пятачка обнаружилось примерно то, что Алекс и ожидал найти. И все же он удивился, увидев не просто кострище, а окруженный камнями открытый очаг. Готовились, и готовились тщательно. Вон и след от чего-то вроде котелка отпечатался в мягкой пыли, вот и рытвины, куда были воткнуты самодельные факелы - три, как и следовало быть. Радуйся, матерь богов многославная, с добрым потомством! - помимо воли произнес Алекс. Орфические гимны после их дотошного преподавателя, кажется, въелись в его кровь. Свет драгоценный, рождений же черного зла да избегнуть! О, умоляю, подайте мне руку, повейте мне ветром, Что в благочестия гавань доставит страдавшего много.(1) Стебли татарника металлически зашуршали под посвежевшим ветром, и в их шелесте Алексу почудился звон оружия. Стараясь сохранять почтительность, унимая накатившую нервную дрожь, Алекс попятился, выбираясь из колючего пятачка. Жоркин звонок нагнал его уже в улочке Н. Всегда иронично-холодный и сдержанный Жорка, узнав, что Алекс самолично полез искать отмеченное ими накануне место, выругался так, что любой кировский гопник бы позавидовал. Алекс, не давая ему разгуляться, сказал, что хотел бы пойти в больницу, узнать как дела у Дарьи Александровны Ольховской, а после того у него будет к светиле сыска Вольману серьезный разговор. Жорка, сразу успокоившись и вернувшись к обычному деловому тону, сказал, что подождет у входа в больницу. - К Дарье Александровне пока нельзя, - человек с тяжелым квадратным лицом порылся в карманах и, извлекши непочатую пачку, с болезненным наслаждением закурил. Они с Жоркой заговорили, обмениваясь малопонятными фразами, обрубленными и обывочными, как полустертые письмена. Но Алекс, и так не слишком вслушивавшийся, вовсе потерял интерес к ним, когда на крыльце появился молодой паренек. Пат Ольховский... Он выдавился из приоткрывшейся тяжелой двери больницы, как паста из тюбика, тугая пружина хлопнула за ним створкой двери со звуком пушечного выстрела. Но парень даже не вздрогнул, только прищурился на свет, как будто успел от него отвыкнуть, и что-то тихо, устало сказал в ответ квадратнолицему - а потом увидел их с Жоркой. И это словно придало сил - он что-то буркнул, быстро, не глядя ни на кого, сбежал с крыльца и почти побежал по улице. Пат Ольховский... Он очень изменился в сравнении с тем, как Алекс запомнил его - мальчишеская мягкость черт исчезла, линия челюсти стала четкой, как на набросках Родена, и все черты словно определились, обозначились. - Я сейчас, - бросил Алекс и кинулся вслед за Патом. Его удалось нагнать только за углом, на поперечной улице. - Привет! Не узнал? - Только бы зацепить, прекратить этот его бег! Пат остановился с выражением мученика - и Алекс обругал себя за легкомысленный тон. - Узнал... - Пат... я тоже... - он хотел сказать "приходил узнать о Дарье Александровне", но слова застряли в горле. Пат со сверхъестественным спокойствием осмотрел его с ног до головы, и Алекс, собрав все силы, спросил: - Как она? - Меня не пустили. Восстановительный период, сказали, - голос Пата был прежним, глуховатым и чуть в нос. Переломавшийся юношеский баритон. Но взгляд смягчился. Сами того не заметив, оба зашагали по улице, держась рядом и попадая в ногу. - Я приехал... - тут Алекс подумал, что о том, что его пригласили в связи с расследованием, говорить не стоит. - Я приехал, собственно, снова к вам с бабушкой. В связи с той статуей. Посмотреть, поизучать... Многое осталось непонятным. Ты тогда говорил о Фетисове, скульпторе... - он вспомнил обрывок Жоркиного разговора - скульптор-то и был главным подозреваемым в покушении на Дарью Александровну. Но Пат словно и не расслышал слова "скульптор" - он заговорил о статуе и об удивительном открытии, которое "они с Женей" сделали - под бетоном оказался мрамор, совершенно не поврежденный. Неожиданно для себя Алекс почувствовал легкий укол неудовольствия, услышав это "мы с Женей". Еще неожиданнее была мысль о том, как вырос Пат и что из неуклюжего "пятиногого щенка", как один их преподаватель называл подростков, стал взрослым юношей. Черт бы тебя, Куретовский, оборвал себя Алекс - а если бы на месте Пата была какая-нибудь... Патриция, ты бы тоже думал о том, как она повзрослела? Потом Пат словно спохватился и оборвал себя. - Фетисов разбил статую, - мрачно произнес он. - Как раз перед нападением на бабушку. Они уже подошли к домику Ольховских; Алекс вспомнил, как Дарья Александровна невесело шутила - ее сгинувшему в лагере отцу, должно быть, отрадно видеть оттуда (она указывала взглядом вверх), что у дочери теперь есть дом и что старое родовое гнездо также вернулось под руку Ольховских. - Ладно, я пошел, - как-то очень поспешно сказал Пат. Во взгляде, который он бросил на дом, Алекс уловил нечто опасливое. - Я перезвоню тебе вечером? - и, поняв, что нужно чем-то обосновать это "позвоню", Алекс быстро добавил: - Может, Дарья Александровна придет в себя. Или... вдруг тебе что-то понадобится? Вот... - он вытащил телефон, и Пат тут же вытащил свой. Наверное, так ковбои выдергивают из кобуры свои верные "кольты" и "смир-вессоны"... - Позвони... те, - вдруг сказал Пат, уже повернувшись идти к дому. Это "-те" было почти не слышным. *** Лайос... давно его не называли детским прозвищем... "Оставайся тут. Я вернусь так скоро, как смогу". Пришлось остаться. Да и не очень хотелось идти к людям. Особенно после страшного разочарования, постигшего его вчера. Что заставляло его думать, что его второе "я", его ближний - и друг, и брат, и возлюбленный, - узнает его? Признает? Или, признав, сохранит то, что было между ними? Глупая самонадеянность, гордыня, в которой его упрекали и хитрец, и царь, и враги - она всему виной. Он изменился; теперь он моложе самого Лайоса, теперь он - юноша, уже переступивший границу детства, но едва успевший встать на порог мужества. Такой же, каким был сам Лайос, когда они встретились по-настоящему, после годов учения. Время, проведенное в горах, сделало Лайоса дичком, он чувствовал себя неловко в отцовской зале, мучительно краснел и мечтал вернуться в горные леса Пилио, к живущим там мудрецам, умевшим равно искусно играть на лире и врачевать, владеть оружием и оборачиваться в птиц или коней. Объявившиеся во дворце старший брат и сестра, казалось, насмешливо улыбаются, видя его неловкость. И вот тогда отец приказал... Эти выскопарные речи помнились как сейчас - "Ты возрос в моем доме, Клеос, ты стал мудр не по годам и силен. И в совете, и на поле брани ты отличен. Будь же теперь верным спутником моему младшему сыну". Младшему... раньше Лайос назывался единственным. Брата вызвали, верно, после того, как стало известно о пророчестве. Брат, по-видимому, занял его место. И это было понятно - ему, который сам выбрал краткую жизнь, не быть царем. А отцу нужет наследник, нужен тот, кто примет царство в крепкие руки. Таковым вполне мог стать брат. Это было справедливо и разумно. Да и братову мать, Многим Одаренную, как называли ее, отец, по-видимому, любит. В отличие от его, Лайоса, матери, которая ни царицей, ни женой, ни даже просто человеком не была и быть не могла. Да, Клеос встал рядом с ним именно тогда. Клеос - так его называли. Клеос,"Слава", убирая из имени первую часть - "отец". Клеос был изгнанником, от которого отец отказался. Спутник, соратник... двойник, как растолковывал старый отцовский советник. Тот, что всегда рядом. В полувзгляде от тебя. Клеос не был самым сильным, самым знатным или самым мудрым, что бы там ни говорили. Но для Лайоса он быстро стал самым нужным. То, что зналось в детстве, когда этот же юноша, тогда еще подросток, нежно и ненавязчиво опекал его, вернулось стократ большей привязанностью сейчас, на пороге взрослости, после четырех лет, проведенных в горах среди существ нечеловеческой породы. Клеос. А еще Счастливчик - так хотелось его назвать. Дар был у него на счастье. Раньше, когда Лайос был ребенком, счастливость эта ощущалась сама собой разумеющейся. Наверное, и сам он, Лайос, был тогда счастливее. Беззаботнее, если точнее. Тот хаос, который полнил его, был еще тих и спокоен, как утреннее море. Теперь же хаос ожил, и нужно было иметь много, очень много сил, чтобы этот хаос разъять, чтобы добыть из него, как из бурной пучины, ту искорку, которая и была истинной сущностью Лайоса. Счастливчик - мог. Сила видеть жемчужину в темной пучине была в его мягком серо-золотом жемчужном взгляде, чуть исподлобья, в пожатии, открытом и честном. Счастливчик создавал из него истинного Лайоса, не примешивая ничего своего. И любовь упала на Лайоса, как рассвет после беспроглядно черной ночи, когда хочется жмуриться и смеяться. Они жмурились и смеялись, валяясь день-деньской на морском берегу неподалеку от отцовского дворца. Боролись, обдавая друг друга веером песка и бриллиантовыми россыпями брызг. И вот там-то все и случилось... Нет, он не просил, как просят умильные девы - "Возляг со мной". Он не смог бы тогда этого выговорить, губы его не были созданы для просьб. Только потом он научился просить... потом, после того, как принесли обнаженный труп Счастливчика - окровавленный, с запекшимися черными ранами. Лувийцы содрали с него доспехи, но не успели поглумиться над телом... Лайос затряс головой - нет, не надо об этом! Пусть еще хоть немного... моря, сверкающих в солнечных лучах заплесков, запаха водорослей от мокрых темных волос, которые, и высыхая, не светлеют. Тогда он ни о чем не просил, тогда Клеос сам положил руку на его мокрое плечо, бездумно, лишь ловя ощущения. Клеос весь был как обнаженная кожа - чуток, чувствителен к ощущениям. И вот его рука, уже огрубевшая от меча - они сражались каждый день, да и в отсутствие Лайоса Клеос, конечно же, времени не терял, - поползла по плечу, по груди. Он даже глаз не открывал - он чуял Лайоса, как чует зверь. Ощущал, как сперва вслед за рукой, а потом опережая, обгоняя руку, как пламя по сухим веточкам, побежал под кожей Лайоса властный горячий ток. После которого уже не нужно было просить, вообще не нужно было говорить. Губы Клеоса на его губах, сильные руки, втискивающие его во влажный песок... Испытанное прежде - легкие, как бабочкины крылья, поцелуи тех горных вечно юных полубогов, - не имело ничего общего с этими сильными объятиями, с болью, с кровью из закушенной губы и с тем, как из боли рождается наслаждение. Острое, как края разбитой морем раковины. Комнаты казались слишком тесными и душными - он потянулся к окну, забраному прозрачным тонким камнем (как, интересно, они делают такие камни?), и распахнул его. В темноватое помещение ворвался ветер, тонкие занавески колыхнулись, как паруса. Лайос оперся о подоконник и прикрыл глаза. Тихо шелестели листочки яблони перед окном, покрытая твердою серой коркой дорога была пуста. Один раз пробежала тощая рыжая кошка, а вот людей Лайос не видел. Ни одного. "...В ночь перед тем мне приснился страшный сон - я иду по пыльной каменистой дороге, вниз, вниз, с гор. Где-то там внизу - море. И где-то там внизу - ты. Мой товарищ. Мой любимый. Но моря не оказывается, вместо него - какая-то высушенная солнцем пустошь, посреди которой ты, окруженный толпой веселящихся людей. Ты ли их веселишь, они ли тебя, или вы все вместе радуетесь чему-то общему - но я не вижу причин этой радости. Я - вне, я исключен. "Так бывает всегда", - шепчет чей-то голос. Я бегу туда, вниз, падаю, ссаживаю ладони и колени, но не замечаю боли. Я хочу прорваться к вам, к тебе, я расталкиваю людей, но за расступающимися появляются новые, и нет им конца, и под конец мне кажется, что я расталкиваю вороха пестрых одежд. А вокруг звенит смех, настырно как цикады, звенит музыка, кто-то странным манером играет на лире - взяв ее подмышку; хочется заставить его держать как положено. Нужно помнить, шепчу я себе, нужно помнить его - только его, не лиру. "Это так всегда", - снова шепчут мне в ухо; я тянусь к тебе, не дотягиваюсь... Ты разбудил меня тогда, посреди крика, посреди гипносова ужаса; проснувшись я увидел твои глаза, не то серые, не то темные. Никогда не мог понять их цвет - нечто вроде черно-золотого жемчуга. В тот день я видел твои глаза в последний раз. В тот день тебя убили". ... Движение на улице. Лайос, не задумываясь, отскочил внутрь, став так, чтобы его не было видно снаружи. По улице не спеша шли двое; в одном Лайос сразу узнал его... того, кем стал здесь Клеос. С ним рядом шел высокий молодой мужчина со светло-золотистыми волосами, внимательно слушавший то, что говорил Клеос. И ничего больше - они просто медленно шли по улице, и светловолосый слушал Клеоса. Ничего больше. Но Лайоса больно и яростно пронзило то несомненное "вместе", которое объединяло юношу и мужчину. Может быть, они и сами пока не подозревали об этом "вместе", может, знал это лишь один из них - но огонечек, еще тихий, еще неяркий, робкий, трепетал, согревая их обоих. *** Войдя в дом, Женя еще из прихожей услышала спорящие голоса. - ...И по-твоему это нормально, дорогая сестрица? Судя по язвительным интонациям, дядя Вова уже напился утреннего кофею, как он всегда говорил, и обрел силы и задор для спора. Положение его было тем более выгодным, что мама, одновременно собирая завтрак и собираясь на работу, не могла хорошенько собраться ответить ему. - Если бы хоть отец ее тут был, мужская рука. Нормальная мужская рука в семье, - завел дядя старую песню. - Кленя, а что это за кофе у нас сегодня? Помои. - Лаваццо вчера кончился, - холодно ответил мамин голос. - В этом доме даже нормальное кофе не выпьешь. Маму надо было спасать. Женя рывком распахнула дверь на веранду и быстро прошла к столу. - Правильно, дядя Вова, - громко и смело проговорила она. - А то ведь ни одного нормального мужчины у нас в семье. Одна мама. "Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик". Правда? Дядя, будто поперхнувшись словами, уставился на нее. - Евгения, что за тон? - прикрикнула мама. - Извинись немедленно! - Доброе утро, мамочка, - Женя подошла к матери и обняла ее, склонив голову на плечо. "Все хорошо?" - спросил мамин взгляд. Женя в ответ опустила ресницы - "Все в порядке". - Я извиняюсь, но не изменяюсь, - адресовала она дяде. - И кофе все-так он, а не оно. "Нормальный мужчина бы никогда не стал сидеть на шее женщины, - сказала себе Женя, игнорируя взгляд дяди, наливая себе кофе и добавляя молока. - Вместо того, чтобы требовать кофе получше, пошел бы и сам купил. Вместо того, чтобы жаловаться, что его все недооценивают, и менять работу за работой..." Дальше не придумывалось. Женя отчетливо вспомнила себя, семилетнюю, маленькую комнатку в столичной квартире, запах тушеной капусты. В кастрюлю капусты мелко резались две сосиски, и все это называлось мясным блюдом, к которому полагался гарнир. "Кормим будущее", - говорил папа, радостно наваливая себе гору капусты с сосисками. Папа был страшно талантливым и неуживчивым, как все таланты - так, по крайней мере, говорили приходящие к ним в гости бородачи в растянутых свитерах. И папа радостно соглашался. И Женька-маленькая тоже радостно соглашалась - так упоительно-забавно было листать книги, которые приносили папа и дядя Вова, с диковинными черно-белыми иллюстрациями, сделанными словно тоненькими черненькими штришками. "Гравюра" - говорил о них дядя Вова. Приносились также кипы исписанной бумаги, на обороте которой Жене дозволялось рисовать. Это и было то самое будущее. Закончилось все одним мокрым осенним вечером. Папа ввалился промокший насквозь и счастливый. Из крохотной прихожей донесся его громкий сочный баритон - "Кленя, чудом оторвал, чудом! Все десять томов!" Что-то тихо ответила мама, но папа перебил ее "Да не городи ерунды, не пропадем. Чай, не последние деньги". В чуть повысившемся голосе мамы проскользнули слова "квартплата... моя премия", но папа снова перебил ее "Кленя, не будь мещанкой!" Мама вернулась в комнату с опустевшим лицом. "Одевайся, солнышко", - коротко сказала она. И Женя поняла, что произошло что-то настолько страшное, что мама даже боится дать ему название. Уже очень-очень потом и не от мамы Женя узнала всю подноготную. Причиной вечных сосисок с капустой, Жениных платьев, перешитых из маминых или подареных - отданых - сердобольными родственниками и знакомым, было то, что жили они на одну мамину зарплату. Папа же все то, что зарабатывал, тратил на книги, на старинные приборы, на друзей. Твой папа святой человек, говорил Жене дядя Вова. И Женя была возмущена - почему же тогда она не с ним? - Он неплохой человек, - сказала мама, когда Женя выложила ей все. - Но я так больше не мог-ла! В мамином горле с каждым слогом будто переворачивалось большое яблоко. И Женя решила ничего не говорить маме о том, что собиралась сделать. Каждый шаг по ступенькам старого-престарого дома, по лестнице к их прежней квартире врезался в ее память - вот на этой ступеньке выщербленка в форме буквы У, а на этой пятно краски, похожее на чье-то злобное лицо... Дверь Жене открыл незнакомый молодой человек и, услышав имя папы, крикнул куда-то в плавающий сигаретный дым: "Валерьич, к тебе тут барышня!" Папа почти не изменился; как Женя ни глядела, ничего не указывало, чтобы он без них с мамой хоть немного страдал. И комната не изменилась, разве что покрывал все поверхности толстый слой пыли. Женю усадили на диван и будто забыли о ней. Общий разговор продолжался. "Но ведь надо быть совсем слепыми и глухими, чтобы этого не видеть! - гремел папин баритон. - В этом беда современного общества - слепота и глухота!" Женя оглядывалась по сторонам - ее не оставляло ощущение, что чего-то не хватало. Наконец, она поняла - темно-вишневые, коричневые, золотистые корешки книг исчезли. Полки зияли пустотами, как рот старика - провалами выпавших зубов. - Пап, а где те книги... с гравюрами? - пересохшим от волнения голосом спросила Женя. Папа замолчал на полуслове и уставился на нее. - А за это, Женечка, скажи спасибо своей маме, - подняв брови (темные и прямые, такие же, как у самой Жени. У мамы брови гораздо светлее), ответил папа. - Мне пришлось продать книги, чтобы оплатить долг по квартплате за ее квартиру, который она стребовала с меня по суду. - За нашу квартиру, - тихонько ответила Женя. Но ее тихий голос потонул в общем разговоре, и папа ее попросту не услышал. И точно так же никто не заметил, когда она тихонько выскользнула в прихожую, накинула куртку, бегом сбежала по ступенькам и выскочила на завывающую ветром улицу. ...- не желал жить "как все", а желал жить как он. Быть личностью, - реальность вернулась голосом дяди. - А ты растишь из нее не личность, а типичную современную девицу - маникюр, шмотки и наушники в ушах. Впрочем, я умываю руки. Слава богу, она не моя дочь. - Слава богу, - пробормотала Женя, но так тихо, что дядя ее не услышал. Дверь хлопнула - дядя ушел. - Ты сегодня позже, да? - Женя отрезала кусок булки, намазала маслом, положила сверху ломтик сыра и протянула маме. Та кивнула, отрешенно откусила от бутерброда и запила кофе. - Мам, давай его выгоним? - вдруг брякнула Женя. - Он ведь даже на сигареты у тебя стреляет, думаешь, я не вижу? - Родственники должны помогать друг другу, - неубежденно сказала мама. - Друг другу! - воскликнула Женя. - Именно что друг другу, а не в одну сторону! Он ведь вроде за мной должен смотреть, а я просто от рук отбиваюсь. - Тролль ты, Женька, как у вас говорят. - И откуда ты, мам, знаешь такие слова? - Женя сердито откусила бублик, прожевала, запила большим глотком кофе. И вдруг вскочила с горящими глазами и заговорила так быстро, что едва не подавилась: - О, давай я скажу кое-кому, пусть его отпиздят как следует... Чтоб знал! - Евгения, что за слова? - мама отставила кофе. - И что это за компания у тебя, которая способна...? Это вот тот мальчик, внук Дарьи Александровны? - Пат? Ой, с его бабушкой тут такое... - быстро сказала Женя, кляня себя за несдержанность. Женя знала, что на маму иногда накатывала вина за то, что вот так вот все у них, безалаберно. И тогда она начинала говорить такие вот строгие и правильные вещи. Но к счастью, мама сразу бросилась задавать вопросы - очень конкретные вопросы: как помочь, не надо ли чего, не надо ли позвонить в область, у нее там есть знакомые в управлении здравоохранения. В этом вся мама - никаких сантиментов, только конкретика. Не ахать и охать, а помочь. За это многие считают ее черствой. - Ты приглашай его к нам, - вставая, сказала мама. - Он ведь один сейчас, нелегко парню. И... бери там в холодильнике, что есть. Мальчишки народ прожорливый. - Спасибо, - Женя подошла к уже собравшейся, надевшей привычную рабочую строгость маме и потерлась носом о ее плечо. - Клеопатра Викентьевна, я вас люблю? Мама рассмеялась и взлохматила ее курчавые - в отца, снова подумалось Жене, - волосы. Когда захлопнулась дверь и простучали по мощеной дорожке мамины каблуки, Женя схватила свой рюкзак и кинулась сперва к холодильнику, а потом - в дядину комнату. Тут уж следовало быть осторожной - она вытащила самую нижнюю в ящике футболку, которую дядя надевал очень давно и не особенно любил, потом отыскала старые летние брюки - если окажутся коротки, можно подрезать или подвернуть, выйдут бриджи. С обувью сложнее - сандалии у дяди только одни, и, показалось Жене, они будут маловаты. Она отыскала старые резиновые вьетнамки - пока так, а там придумаем что-нибудь. Босиком тут не походишь, стекол полно. *** Алекс ушел. Растворился в жарком мареве пустой улицы. А Пату в дом не хотелось идти. Он бросился ничком на траву под яблоней, потом перевернулся на спину и заложил за голову руки. Бабушка поправится, сказал он. Обязательно поправится. Раз сегодня произошло такое чудо - значит, по-другому и быть не может. Он не знал, сколько пролежал на траве, очнулся только от шагов на дорожке. - Ты чего? - раздался Женькин голос. - Пат!.. - Ничего, - Пат запрокинул голову - вверх ногами Женя казалась еще длиннее и тощее, чем обычно. Она несла в руках пакет, а на спине - плотно набитый, судя по врезавшимся в плечи лямкам, рюкзак. Пат, мигом вспомнивший все, что случилось вчера, вскочил. - Я еще не заходил, не смотрел как там... - виновато сказал он. - "Там", - передразнила Женя. - Можно подумать, там дикий зверь. И после ее слов Пат, будто наяву, увидел человека в золотистых древних доспехах, с мечом и щитом в руках, бросающегося в бой с яростью, которая приличествовала бы скорее дикому зверю. И лицо человека, едва видное в прорези шлема, было лицом этого... Лайоса. Ярость, ярость в прозрачно-серых глазах, ярость в искаженном лице - он говорит что-то о бесчестье, об оскорблении, которое нанесли ему и которое смыть может только... Он очнулся от вопроса Жени про его бабушку, и это было спасением. - Мама сказала, если что нужно, она позвонит в область, у нее там... - Виктор Кузьмич тоже кому-то позвонил. Но спасибо, если нужно будет, скажу. А это у тебя что? - Да я тут ему шмотки принесла, не будет же вечно в твоих шортиках шастать, - говорила Женя, потрясши пакетом. - И поесть. - Давай, я приготовлю, - Пат сдернул рюкзак с ее плеч так резко, что Женя едва не упала. Ему не хотелось сейчас идти в комнату, не хотелось встречаться со взглядом этих прозрачных серых глаз, которые будоражили что-то полузабытое, далекое. - Ну давай, - покладисто кивнула Женя. - Я готовить... не очень, у меня все из рук валится. Из кухни, за шипением огня плитки и шкворчанием масла на сковородке Пат слышал голоса в комнате. Ровные и мирные. - ...именно оттого, что он мой двойник! - донеслось восклицание Лайоса. - Может, оттого я и послал его? На смерть? Может, это я, я должен был погибнуть тогда?! А ему суждено было остаться в живых? И он знал это, и надел мои доспехи, мою... личину, стал мной. Голос его оборвался. - А может, наоборот? - услышал Пат голос Жени. - Сам подумай... ну вспомни пророчество, "лучший из "муравьиного народа" умрет прежде". - Можно ли верить пророчествам... - ответил Лайос. - Слышал я, у восточных народов в тяжкие для страны времена заведено приносить в жертву их богу детей самых знатных родов. Но знатные люди, не желая расставаться с детьми, подменяли их отпрысками свои рабов. Одевали в богатые одежды, рыдали и рвали на себе волосы, дабы показать скорбь... - Фу, мерзко как! - Может... и я... как они... - Прекрати! Все совсем не так! Он бестрепетно одел твои доспехи именно потому, что знал - в них, надев твою личину, он уцелеет! Ведь время еще не пришло тебе умирать. Он хотел стать тобой, хоть ненадолго. Не казни себя! Что они говорят? Что такого в их разговоре, необычного? Их язык... вчера еще он был невнятен и непонятен, как любой иностранный. Как китайский, скажем. Был белым шумом. А сейчас он осознал, что понимает все, все до единого словечка, о чем говорят эти двое. Рука Пата с ножом остановилась, он замер. И только зловещее шипение начавшего подгорать лука на сковородке вернуло в настоящее. *** - Итак, о чем хотел ты мне поведать? - Жорка изо всех сил пытался шутить, но чувствовалось, что он растерян. Растерянный Жорка - это почти оксюморон, подумал Алекс. - Сперва давай, как ты говоришь, свалим все в кучу и подобьем бабки, - сказал Алекс. - Были пропажи черных собак. Были убийства, осуществленные с особой жестокостью - так у вас говорят? - Дело даже не в жестокости, - подавленно отозвался Вольман. - Я не могу представить себе живое существо, способное на такое. Физически способное, понимаешь? Даже для raptus, психотического припадка это слишком, я консультировался со специалистами. И этот бетон... - Жора, ты способен на несколько минут перестать быть ментом и воспринять то, что я тебе скажу? - Валяй, - махнул рукой Жорка. - Попробую. - Так вот, сперва собаки. Черные собаки, Жорка. Сколько, говоришь пропало? - Хозяйских вроде две. А бродячих... да бегают тут, но немного. Там уж я не знаю. Да я и не вникал. - И пропали они вот в эти даты... Новолуние, Жорка. Два дня перед, два дня после. Самые черные дни месяца. Дни Богини мертвых, которой в жертву как раз и приносят черных собак. Идем дальше - обгоревшие кости были прикопаны совсем в другом месте, не там, где их сожгли. Не там, где совершался обряд. А значит, совершавший был подготовлен и настроен очень серьезно. Это не малолетние сатанюки, которые кошек и жаб на кладбищах режут. Это кто-то гораздо более знающий. - Допустим, - словечко это далось Вольману нелегко. И Алекс хорошо понимал его - если действует нечто из ряда вон выходящее, организованная группа маньяков-сатанистов, значит, есть необходимость привлекать дополнительные силы, а за это начальство его по головке не погладит. - Почему я отметил ту точку - там перекресток трех дорог. Дороги - не дороги, тропинки. Но их три, и место судя по карте, нежилое. Вот... я сделал фотографии. - Мерзость какая, - поморщился Вольман. - Я обратил внимание - там высокие колючки, татарник. И вот они отодвинуты с тропинки, и не просто отодвинуты, а крайне аккуратно и почтительно. Малолетки посрезали бы их к чертовой бабушке, а тут колючки подвязали... Почтение к самому месту проведения ритуала. Жорка нетерпеливо поерзал и прокашлялся, и Алекс заторопился. - В общем, там собак зарезали, там выпустили из них кровь и провели обряд. Но кровь, кровь не вылили в землю, как того требует ритуал! Я обыскал - нет, нет там крови. Значит, собрали ее, значит, не просто так ритуал проводился. - Все это очень интересно... - Жорка, Фетисов - скульптор. Он ведь, возможно, использовал скульптурный бетон? - Я отослал образцы на экспертизу, - устало сказал Жора. - Почти уверен, что они совпадут - и что это даст? Убийца - Фетисов? Он одной рукой задушил здоровенного мужика-спортсмена? Другому, тоже спортсмену, оторвал ногу? Третьему размозжил гирей голову? Да он бы физически... - В древности кровь от жертвенного животного, посвященного Богине мертвых, давала имеющему ее власть. Над мертвым. И над мертвой материей. Что если предположить, что Фетисов употребил эту кровь, чтобы создать некоего монстра, послушного своей воле? Жорка, ну убей в себе мента, ну хоть на секунду! - Пигмалион и Галатея? Мы, менты, тоже кой-чего читали. - И Галатея тоже. А еще - Талос, был такой бронзовый монстр на Крите, берега охранял. А нежелательных визитеров душил в раскаленных обьятиях так, что лица их искажались жуткими гримасами, названными позже сарданским смехом. По одним данным, его создал сам Зевс, а по другим - мастер Дедал. - Который Икар? - Который его папа. - Ну хорошо. Ну и что я должен предпринять - искать силами милиции бетонного монстра, оживленного собачьей кровью чокнутым скульптором и мочащего людей? - Жорка, зачем тогда ты меня пригласил приехать? - разозлился Алекс. Вольман сник. - Не знаю, Ал. Я ведь и правда думал, тут какие-то сектанты, только покруче и посерьезнее. Думал, ты подведешь под это ритуалистику, ты же ас. И все завертится. Но вот после того, как выломали дверь в изоляторе... Не говоря уже о том, что в него стреляли в упор и хоть бы хны - ни один сектант не решился бы лезть в ментуру! - Ни один, - кивнул Алекс. - А вот каменный истукан сделал бы все, что прикажет его хозяин. Не думая об опасности. - Он спасал Фетисова, - сдавленно проговорил Вольман, снимая очки. - Хозяина. И во дворе райотдела нашли осколки бетона.