Долгий сон статуи

Дело придумалось быстро. И губы сами выговорили что-то про необходимость сходить в райотдел к Виктору Кузьмичу Корибанову. Бог знает, чего стоило не подать виду, что он все понимает в их речи - войдя, Пат наткнулся на взгляд Лайоса, будто на стену. Высоченные стены представились ему, городские стены, за которые, он знал, не было хода ни Лайосу, ни ему самому. Стены, которые должны были стать им обоим надгробным памятником - как горная вершина не дошедшим до нее альпинистам. Самым прочным в мире обелиском, вспомнилось Пату. Они позавтракали на кухне в почти полном молчании - Женя только спросила о бабушке и перевела ответ Лайосу. Снова серые, цвета речной горной воды глаза взглянули на Пата в упор - и, словно устыдившись нарочитого непонимания, которое Пат попытался изобразить, Лайос опустил голову. - А где наброски и та тетрадь, которую мы взяли из дома Фетисова? - очень кстати спросила Женя. Пат ответил ей благодарным взглядом - даже резон для того, чтобы пойти к начальнику райотдела, нашелся сам. - Да там, в подвале бросил! - с преувеличенным огорчением воскликнул он. Пришлось сделать усилие, чтобы не сказать этого на том, неизвестно-каковском, которым объяснялись Женя и Лайос. - Теперь вот опасаюсь, как бы "пальчики" там мои не засветились. "Пальчики" было произнесено с залихватской блатной удалью, от которой Пату стало еще более неловко. - С чего бы им засветиться? - тихо спросила Женя. - Ты разве попадал уже в милицию? - Не был, не состоял, не привлекался... Кстати, я успел тогда рассмотреть наброски Фетисова - он действительно рисовал лежащего, - Пат подбородком показал на Лайоса. Тот вскинул глаза, и во взгляде его засветилась такая пронизывающая болью надежда, что Пат стиснул кулаки. Он и сам бы не мог объяснить, что его так пугало в перспективе разговора с Лайосом. Поэтому ухватился за тему фетисовских бумаг, как утопающий за спасительную веревку. - Но я заметил две вещи - во-первых, Фетисов рисовал еще одну фигуру, стоймя, и мне показалось, хотел сделать похожей на Лайоса. Во всяком случае, лицо показалось мне похожим... очень похожим. А во-вторых, в той старинной тетради я тоже увидел наброски лежащей статуи. - А что там было написано? - спросила Женя. - И чья она? - Там начало выдрано, так что не знаю, чья. А написано - там же по-старинному и почерк такой, что не особо разберешь. У меня не было времени прочесть - ты ж завопила, как сумасшедшая гиена, и потащила меня. Женя впервые за разговор улыбнулась. - Не говори, что жалеешь. - Я вот что только не могу себе простить, - опустил голову Пат - Ведь мы там были! У музея, только со стороны черного хода. Как же мы потом не пошли к парадному?! Может, если бы пошли... бабушку бы не ударили, - тише добавил он. - Или мы бы ее нашли раньше. - Пат! - Женя, вскочив, с силой тряхнула его за плечи. - Мы не могли предвидеть всего. Перестань казнить себя! - Я не казню, - отозвался Пат. - Я... просто бабушку жалко... Ему вдруг стало стыдно сбегать так поспешно. В конце концов, не может же он на Женьку сваливать все заботы об их неожиданном госте. Пат взглянул на старые ходики, мягко тикающие на стене. - Через часик пойду. Виктор Кузьмич сейчас, наверное, занят, так я лучше после обеда. Давайте пока... в "польского", что ли. Он вскочил, едва не опрокинув табурет, и метнулся в свою комнату. За его спиной Женя вполголоса растолковывала Лайосу, что такое "польский". Что же это за язык, подумал Пат. Быть может, Алекс знает... может, это было бы величайшее открытие - настоящее звучание мертвого языка. И живой носитель! Пат быстро взглянул назад. Кто его знает, вполне ли живой этот носитель. Он ни в одном фэнтэзи не читал про статую, которая оживала от того, что ее долбанули ломом. С картами вышло не совсем гладко - в первую очередь потому, что Лайос не знал арабских цифр, все время их путал и Жене приходилось ему подсказывать. Закончилось тем, что они вдвоем играли за одного, но тем не менее разбили Пата в пух и прах. - Кому не везет в картах... - сказала Женя, подмигнув Пату. - Тому что? - Сам знаешь. Пат усмехнулся углом рта и снова глянул на часы. Было уже два пополудни - за картами время пролетело незаметно. - Так, я побежал. - Пат... - Женя смотрела на него серьезно и грустно. - Ты только постарайся... вернуться, ладно? И будь осторожен. - Будет сделано, шеф, - Пат приложил руку ко лбу и отдал честь. - Я кваса возьму, а может и покрепче, если получится. - Лучше мороженого, - сказала Женя. - Шоколадного. А с "покрепче" давай повременим, тем более, что и праздновать сейчас нечего. - Запомним - шоколадного. А тебе? - повернулся Пат к Лайосу. - Спроси у него. - Ему - на твой выбор, - сказала Женя, в упор и без тени улыбки смотря на Пата. Выйдя на улицу, Пат глубоко, с облегчением вдохнул нагретый солнцем пыльный воздух с ощутимым запахом гари. Так, позвонить Виктору Кузьмичу - нужно как-нибудь аккуратно узнать, не выяснилось ли чего новенького из фетисовских бумаг. А потом где-нибудь посидеть... привести мысли в порядок. Корибанов сперва отбил звонок. Но минут через десять мобильный зажужжал в кармане. - Нет, ничего нового, Петруша, - ответили в трубке. - Как раз тут обедаю, заходи, угощу. Ты ж голодный. Петруша - хорошо бы его и вправду звали так. Чем думали родители, называя его именем, в современности громоздким и нелепым, как античная ваза в кухне коммуналки. Притворяясь перед самим собой, что ничуть не радуется приглашению начальника райотдела, а идет туда лишь по необходимости, Пат свернул в переулок, спеша самым кратким путем добраться до недорогой столовой, где сейчас должен был обедать Виктор Кузьмич. Корибанов выглядел усталым - хуже, чем сегодня утром. Они ели обвалянную в сухарях едва теплую подошву, явно по ошибке носящую название шницеля, заедали картофельным пюре и запивали неожиданно вкусным и наваристым компотом. - Ничего нового, - сказал Корибанов. Потом, тщательно взвешивая каждое слово, добавил: - Фетисов, к сожалению, сбежал. Ищем. И будем искать. Больше, прости, ничего не могу тебе сказать. Сбежал! Пат живо припомнил сегодняшнее раннее утро, больницу... - Виктор Кузьмич... - он, волнуясь и запинаясь, рассказал все о том дне, когда они с Женей залезли в подвал музея и увидели, что бетонная статуя фетисовской работы потрескалась. И как они очистили тоненький слой бетона с лица и рук статуи и обнаружили под ним мрамор. Сейчас он уже не думал, как бы протянуть время - думал только о том, что Фетисов, убийца, находится на свободе. - Я буду держать тебя в курсе, - разделавшись со шницелем, Корибанов встал. - И если что-то еще вспомнишь - звони мне, не раздумывая. Понял? - Понял, - кивнул Пат. - Спасибо, Виктор Кузьмич. И за бабушку тоже. - Иэххх... - как-то горлом, жалко выдохнул Корибанов. На мгновение Пату показалось, что он готов обнять его, притиснуть к себе - как сына... или внука. *** Улица была тиха. Тих и почти безлюден был весь городок - в клубе сегодня было пусто, Владимир не встречал на улицах обычных "летних мальчишек", как он их называл про себя - с исцарапанными ногами и болтающимися, как флаги, слишком широкими шортами повыше колен. Это было внутреннее и, наверное, не совсем правильное его убеждение - чем более расхристанным выглядел человек, тем более у Владимира было к нему доверия. Но сегодня на улицах не было никого - ни расхристанных, ни аккуратно прилизанных. Весь городок словно затаился, попрятался. Лишь пару раз Владимир видел людей, шныряющих, как мыши, из магазина или в магазин. Страх повис над городком; идя вдоль заборов, он несколько раз замечал опасливый и любопытный глаз в щели, но стоило приблизиться, как глаз тут же пропадал. Страх... Самому Владимиру тоже было страшно. Уж перед самим собой-то не соврешь - храбрецом его не назвать. Серега в гробу и еще трое погибших. И услышанное сегодня краем уха от клубной уборщицы - о том, что напали на хранительницу музея. "Ольховская она", - буркнула уборщица так, будто это все объясняло. Ольховская... Из тех Ольховских - у Владимира из головы не выходил разговор со скульптором, что-то недоговоренное свербело, не давая покоя - и как-то так получилось, что ноги сами занесли его на тихую, выходящую на дорогу к оврагу улочку, носящую странное название "Мореходная". Хорошо, должно быть, жить на улице с таким названием - даже если поблизости нет и признаков моря. *** Опечатали дом Фетисова, опечатали музей, осмотрели все до последнего уголка. - Фигуры вроде тут были, - говорил сосед скульптора, показывая дрожащим грязным пальцем на заросли полыни и бурьяна. - Вроде... были. А мож и нет... В доме нашли остатки разбитого бюста, несколько заготовок ног и рук, пару глиняных голов и огромное гипсовое ухо, от которого Вольмана передернуло. А вот в подвале музея нашлось нечто поинтереснее - папка с набросками и старая-престарая толстая записная книжка формата примерно А4 с плотными, будто пергаментными страницами, исписанная витиеватым малоразборчивым почерком с ятями и твердыми знаками. - Куретовский? Да, я. Ты нужен и срочно. Руки в ноги и дуй в райотдел, пропуск я тебе выпишу. - Живоглот ты, Вольман, - проворчал Алекс, войдя в кабинет. - Я с раннего утра на ногах, только вот... Что это? Он, как учуявший след гончак, бросился к столу и уставился на раскрытую записную книжку. Потом прошипел какое-то проклятие, метнулся к открытому стеллажу и вытянул из пачки сразу несколько листов тонкой писчей бумаги. Быстро застелил стол и, держа через бумагу, аккуратно перенес записную книжку на расстеленные листы. - Варвары! Вандалы... ну нельзя же так! У тебя папка чистая есть? - Я ее в файл вложил, если ты не заметил, - Вольман откинулся на стуле и заложил руки за голову. - Там такая бумага - нас переживет. Алекс опомнился и смущенно ухмыльнулся. - Привык на студентов гавкать - они, крокодилы, чуть не бутерброды могут есть над книгами, бибилиотечные бабушки, сам понимаешь... не всегда могут уследить. Теперь у меня рефлекс. - Расшифруешь - угощу не только бутербродами, - посулил Вольман. Воцарилась тишина - Куретовский осторожно, берясь за верх страницы, листал, шевелил губами, иногда заносил что-то в свой блокнот. - Жорка, это же та самая статуя! - воскликнул он. - Помнишь, я рассказывал. Местный умелец представил на конкурс, ее забраковали и свезли потом в музейный подвал. Вольман подошел и встал сзади, глядя через плечо Алекса. Набросок в записной книжке был сделан пером, по-видимому, теми же самыми чернилами, которыми был записан и весь текст, а потом повторен мягким карандашом, уже много тщательнее. - Это какие-то... записки сумасшедшего, - продолжил Алекс. - "Кровожадный черный март... эта сжигающая чуждая воля... не могу противиться, пусть лучше..." И дальше - все, записки обрываются. - А автор записок - один? Как по-твоему? Ясно, что ты не графолог... - Ты хотел сказать - не палеограф... - Неужели настолько старо? - Первые страницы вырваны, а на тех, что есть, вымараны даты, - заговорил Куретовский, будто читая лекцию. - Точнее скажут ваши эксперты, но мне кажется - даты вымараны теми же чернилами, которыми велась запись. Но почерк, манера письма одного времени - николаевского примерно. Видишь, характерные надстрочные и подстрочные росчерки. И в то же время почерк индивидуален, почти прям - прямо тогда уже почти не писали, перешли к косвенному, наклонному письму. И вот эти росчерки - их называли "сабли", - характерны для южан. Скорее всего автор - выходец из здешних мест, здесь учился писать. - Так когда "тогда"? - нетерпеливо спросил Вольмен. - Судя по событиям - 30-40 годы XIX века. Некто, входивший в состав экспедиции, посланной от Академии художеств по Высочайшему повелению... - Алекс, не издевайся! - Не буду. Это, очевидно, та самая экспедиция, что привезла украшающих набережную сфинксов. А автор записок - морской офицер, судя по упоминанию вахт и мореходных терминов, - прихватил из Александрии еще и статую. Жертвою обаяния которой и пал, то ли навсегда утратив рассудок, то ли все же потом вернув его на место. - Снова чертова статуя! - Снова, Жора. - А ты знаешь, что бетонные обломки, найденные нами в подвале музея, имеют странный вид: одна сторона как будто нормальная поверхность скульптурной формы, а другая - гладкая, почти отполированная. Будто облегала что-то очень гладкое, - сказал Вольман, не глядя на Куретовского, уставясь прямо перед собой. - Я попытался сложить - бетонная одежда, бетонная пилотка, куски подставки... - Постамента. - ...но ни одной детали руки, ноги, лица. Этот бетон, как снятая одежда. Сброшенная одежда... *** После столовой Пат почувствовал себя отяжелевшим и довольным. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок - утром же в его желудок не лезла ни яичница, ни колбаса, ни сыр с хлебом. А сейчас было хорошо, и даже на душе как-то спокойнее стало. Он не спеша дошел до парка и сел на первую попавшуюся скамейку в тени. Не было ни души, но в такой жаркий день это не казалось чем-то необычным. Слабое дуновение ветерка снова донесло запах гари. Обыкновенный запах, сказал кто-то в сознании Пата. А вот другая часть сознания была удивлена. Как ему раньше не замечалось, что в Н. воздух пропитан этой горьковатой вонью? Вроде ж и городок ни разу не промышленный, один полуживой консервный завод на отшибе и все. Запах горящего дерева становился все отчетливее. На какой-то момент воздух словно сгустился, и Пат услышал отдаленный гул пламени... - ...Корабли горят! - это говорит он, Пат. Это его голос говорит на том же самом языке, что и Лайос с Женей. Лайос? Какой еще Лайос, для чего тут детское прозвище?.. - Корабли! Лувийцы добрались до кораблей! - До чьих? - спокойные серые глаза впитывают отблеск светильников. Теплые рыжие огоньки пляшут на сводах шатра, и вверх уходит дым. А сильная рука со сбитыми костяшками пальцев лежит на лире... - Неужели ты ничего не сделаешь? Ты бок о бок сражался с этими людьми почти десять лет, неужели ты спокойно будешь смотреть, как их убивают? - Друг мой, я достаточно ясно понял их, когда они жаждали человеческой жертвы, когда кричали "Убейте деву!" - лишь для того, чтобы доплыть сюда и поживиться. А теперь, когда их царь оскорбил меня - нет, во мне нет к ним жалости. - Поживиться?! А сам ты... - А сам я не лучше их. Но я знаю, что мне не уйти от этих стен живым, оттого, быть может, мне легче. Все, о чем мне стоит заботиться - чтобы посмерть обо мне осталась слава. В таких войнах, дорогой мой друг, каждый сам за себя. Я - за себя. - Тогда позволь мне... взять твои доспехи и шлем. - Для чего непременно мои? "Не надо! Не иди, останься!" - Лувийцы примут меня за тебя и разбегутся как зайцы. Увидя твой шлем и его белое оперение, твой щит, кованый не руками людей, но руками богов... - Я не узнаю тебя, друг мой! Никогда еще не говорил ты так пространно и витиевато. Не хитрый ли советник царя надоумил? - Гордость тебя ослепила - неужели и во мне ты видишь врага? - Нет, не вижу. Перевалившее через полдень солнце стучало в прикрытые веками глаза, но где ему было достучаться... - Хорошо. Бери доспехи. Бронза кажется живой, на миг шевельнулись под пальцами выпуклые чеканные фигурки сражающихся. - ...Погоди, я помогу тебе застегнуть. Иди, раз решил. Но прошу, не дай себе увлечься. Война как бурный поток или как женщина - стремится поглотить, унести. Боги насмешливы и лукавее смертных. Отгони лувийцев от кораблей и возвращайся немедленно! - Так и сделаю. (Я в твоих доспехах... в доспехах любимца богов, чья судьба уже предначертана нитями и скрижалями Трех Великих. Тебе еще не время умирать, а ведь я в твоих доспехах, в твоей личине - это ты, ты сам!) - Иди. Да хранят тебя боги!.. ...Прогрохотавшая мимо парка мусоровозка подняла облако белой пыли, которая повисла в нагретом солнцем воздухе и должна была оседать еще долго. Пат глянул на часы - это он полтора часа потерял, на сны и на мечты? Первым порывом было вернуться. Войти в комнату, сказать... сказать на том самом языке... черт его знает, что за язык!.. Я вспомнил, сказать. Вспомнил, как плясали багряные отблески светильников на блестящих боках шлема, на чеканном нагруднике, на щите... Как изо всех доспехов и оружия лишь на копье не стало сил, и копье пришлось оставить в шатре. Копье мог поднять только он... Воинам скорбь несущий; Пату копье его было не по руке. Сказать, что тогда впервые показалось, - он, Пат, юнец рядом с умудренным опытом и жизнью воином. И неважно, что годами Лайос был тогда моложе. Но это впечатление длилось лишь до тех пор, пока Пат не вышел из шатра, пока за ним не опустился с шелестом тяжелый полог. Он старший и сейчас он - вождь. И ведь это его просили быть советником юному царевичу. Его, как более старшего и более рассудительного. Войти в комнату и снова увидеть это красивое мужественное лицо. Похорошевшее, в сравнении с тем, каким он его видел... или помнит... или каким оно ему примстилось. Бабушка как-то сказала, что мертвые делаются краше день ото дня - нашей памятью. Видно, крепко помнили Лайоса, если он смог похорошеть, подумалось с неожиданной теплой нежностью. Итак, войти - как входил он, Пат, когда-то в шатер, рывком перебрасывая через себя тяжелую ткань полога. Со смехом помогали они друг другу снять доспехи, еще хмельные упоением боя, еще разгоряченные победами. А потом... потом шатер ли или открытое звездное небо походного бивуака становилось свидетелем того, как они любили друг друга... Нет. Пат остановился - а как же Алекс? Как же то ощущение чуда, которое отчетливо помнилось утром? Это было важнее, много важнее всех вспоминаний и воспоминаний. Руки сами потянулись к телефону, и Пат даже не удивился, когда за миг до того, как он активировал "Контакты", мобильный разразился чистой трелью. - Привет. Это... Алекс Куретовский. Как видно, говоривший сделал над собой усилие, в его голосе Пат уловил смущение, от которого зажмурился, как обласканный кот. *** Владимир постучал в ветхую калитку - в прошлый раз она просто открылась, стоило ему коснуться ее. Но сейчас калитка была надежно прикручена изнутри проволокой. - Нил Прович! - крикнул Владимир, с трудом вспомнив мудреное имя скульптора. "Елисей, тебя в садике не дразнят? - Кто - Нил с Калистратом?" - припомнился ему анекдот. Новомодная манера нарекать детей такими вот исконно-посконными именами вызывала у Малковича отвращение. Как и имя сестры. "Клеопатра" - чем думали родители, нарекая так веселую жизнерадостную толстушку-сестренку, понять было невозможно. Одно хорошо - намучившаяся с собственным, сестра назвала племянницу самым обыкновенным именем. - Фетисов! Нил Прович! - стукнул Владимир посильнее. - Чаво стучишь? - донеслось откуда-то из-за густых зарослей полыни и темного безобразно разросшегося куста. - Чаво надо? - Мне бы Нила Провича, - к кому обращаться, Малкович не видел, но голос был точно не фетисовский. В кустах послышалось недовольное шуршание. - Нету яво, - неприязненно буркнул голос. - Нету. Опустив глаза на калитку, Владимир только сейчас заметил бумажку с синей яркой печатью, скрепляющую проволоку, которой была примотана калитка. - Замели твово Провича, - будто иллюстрируя увиденное, проскрипел голос из кустов. - И все забрали. Только сейчас Владимир понял, чего ему недоставало в заросшем дворе Фетисова - выглядывающих там и сям голов и фигур. Трава была примята, кое-где выдрана с корнем, будто тащили что-то тяжелое. - Давай отсюдова, покуда цел! - грозно прошамкали из-за кустов. Обратный путь по улице прошел в том же гробовом молчании - только ветер гнал вдоль заборов сухой песок и редкие листики. Хоть бы дождь, подумал Малкович с неожиданной для себя тоской. Он старался вспомнить, что же тогда говорил ему скульптор. О каком-то флотском лейтенанте, сошедшем с ума от любви к статуе. Любви? Про любовь у скульптора вроде и речи не шло, он говорил об одержимости. Дальнейшее можно было отнести на счет жары, солнца и унылой пустоты улочки. Владимир, будто наяву, услышал плеск и тот шуршащий звук, с которым форштевень разваливает надвое волну с каждым нырком корабля в ямину между двух водяных холмов. В трюме, сыром и темном, стояли ящики, и в одном из ящиков лежал он. "Композиция, насколько я могу судить, состояла из женской фигуры в человеческий рост и фигуры лежащего мужчины", - вспомнились слышанные слова. Какая женская фигура, какой человеческий рост мог поместиться в этом невысоком плоском ящике с обозначенными черной пачкающейся краской верхом и низом, со множеством предостерегающих помет? Он лежит там, не мертв, но спит. Ждет. Неподвижный, холодный и прекрасный. - Alexandre, ты снова разглядываешь этот мрамор? Так ты непременно схватишь простуду, в зимнем саду еще холодно. Иди пить чай! Нет сил уйти, нет сил оторвать взгляда от этого лица, от теплого медового цвета мраморного лица, от заброшенной назад головы и разметавшихся мраморных волос. - Oui, maman. Взгляд блуждает по мраморным плечам и груди, ощутимо сильным и ощутимо же беззащитным сейчас - сколь раз поднимается тяжелый топор, чтобы разом обрушиться, разбить, прервать эту странную власть. И опускается - особенно когда весна заглядывает в окошки, когда приходит плешивый мужичинище - Нечипор, так его зовут, - раскупоривать заклеенные на зиму стекла. Maman в широком зеленом капоте величественно вплывает в зимний сад, пробует пальцами землю, говорит о левкоях, о своих любимых левкоях... Морщится при виде его. "Alexandre, c'est tout simplement impossible..." И дальше - видение молодого человека, дрожащей рукой вкладывающего себе в рот пистолетное дуло. "И по приезду молодой моряк не избавился от одержимости, все время он проводил со своим приобретением... Бедный мальчик погиб в неполные тридцать". "Бог миловал", - с неожиданным облегчением сказал сам себе Малкович. Бог, в которого он не верил, миловал - у него, Владимира, никогда никаких признаков одержимости не наблюдалось. "Ты, Вовка, до отвращения нормален", - шутил Сергей. И это было правдой - Владимир поймал себя на том, что никогда даже не был особо увлечен. Ничем и никем. Ни во время учебы в педагогическом, ни потом. По поводу педагогического над ним в юности подшучивали, но Владимиру скоро удалось уверить всех, в том числе и себя, что в пед он пошел потому, что хотел и стремился работать с детьми. Конечно, гораздо глубже, похороненная под этими самоуверениями, лежала настоящая причина - он не знал, чем заняться, и в пед поступить парню было гораздо проще, чем куда-либо еще. Владимир не мог и мысли допустить, что не поступит. Да и выглядеть "не таким, как все" на фоне поступившей "на бухгалтера" сестры было приятно. К тому же, как выяснилось, работать с детьми Владимир действительно умел и любил. Школьным педагогом он, правда, так и не стал - выяснилось, что кроме того, чтобы быть детям другом, надо было их еще и чему-то учить, а этого Владимиру делать не хотелось. Это казалось таким же скучным и утомительным, как все "правильное" и "нужное". "Опасно" прозвучало вдруг в мозгу - как условный сигнал, помимо сознания. Словно предупреждающая лампочка вспыхнула и погасла. Владимир очнулся. Солнце уже садилось, все вокруг было оранжево-пурпурным, а сам он оказался на аллее городского парка. Пустого и тихого. Ни ветерка в кроне длинноиглых сосен и странно соседствующих с ними тополей. И вот еще эти... как же это называется, раскидистое, с маленькими листочками. Владимир поспешно поднялся с лавочки, на которую и сам не помнил, как уселся, и зашагал к выходу. Раздавшиеся позади шаги - гулкие по плитам дорожки, - прозвучали угрожающе; он прибавил было ходу, но потом не выдержал и оглянулся. На дорожке стоял Нил Фетисов. - Мне передали, вы желали видеть меня, милостивый государь? - все с тою же насмешливой интонацией спросил скульптор и шутовски поклонился. - Весьма польщен, весьма. "Сосед, наверное, сказал", - с облегчением подумал Владимир. Можно теперь не корить себя, за каким чертом занесло его в парк - тот самый, где убили Серегу. Вдвоем было не так жутко. - Точно так, уважаемый Нил Прович, - Владимир лихорадочно собирался с мыслями; сейчас он не мог вспомнить, что же такого хотел выспрашивать у Фетисова. Тот своей чуть подергивающейся походкой подошел к Малковичу, не поднимая глаз, уставясь на плиты дорожки. - Я нашел его - погребенным вместе с ужасной повестью о безумии его прежнего владельца... Но мог ли быть у него - хозяин? Когда я нашел - пал на колени, аки библейская Агарь, и благословил день и час, когда нашел, извлек из-под земли, как драгоценнейший из кладов. Владимир хотел было спросить, кто таков он, но вдруг побоялся. И вместе с тем что-то не давало ему просто уйти. - Я не желал несбыточного. Я желал лишь усвоить этот урок, понять, познать мастерство, с каким он был изваян. Бедный мальчик пал жертвой одержимости... застрелился... Зимний сад... и рука, вкладывающая дуло в рот... - Я не желал милости Афродиты. Нет, она была мне ни к чему! Дух мой был предан холодным и прекрасным как луна, божественным Близнецам! Зазвездные выси мастерства, слава и власть над сердцами - вот чего желала душа моя. И ради этого я трудился, не покладая рук. Кто бы дерзнул сказать, что я бездельник? Что мало трудился, щадил себя. Никто! Никто бы не решился сказать такое! Последнее Фетисов проговорил громче, с угрозой. Неподалеку послышался глухой шум - будто в кустах ворошилось что-то большое и очень сильное. - Я старался. Видят боги, как я старался. Сперва, что греха таить, я решил немножко использовать его. Конкурс памятников. Думал, получу денег, перееду в большой город, мастерскую найму, натурщиков. Чтобы сделать потом своего... лучше найденного. Но даже это не получилось. Эта дура, которую я дал ему в пару, спящему. Плакальщица, черт бы ее... "Слишком пессимистично" - а ведь моя работа была лучшей. Лучшей, милостивый государь! Фетисов склонил голову к одному плечу, к другому - будто рассматривал что-то под ногами. - А потом я решил сделать своего. Уж какого есть... Тяжело, когда не понимают. Когда твою идею, душу, сердце топчут - "слишком пессимистично", сказали мне они. И отняли победу. Живут, едят, пьют... Больно, милостивый государь. А почему, почему, скажите, от того, что другие живут так уж спокойно, мне должно быть плохо? Кто это решил, что Нил Фетисов должен страдать? - тут Фетисов обезоруживающе улыбнулся, но глаза его оставались пустыми и безумными. Владимиру стало совсем жутко. А особенно, когда он подумал о том, отчего это скульптор так разоткровенничался. - Я прошу прощения, что погиб ваш друг, - вдруг сказал Фетисов почти официальным тоном. - Но ему... и всем им... - он, не оборачиваясь, мотнул головой куда-то позади себя, - нужны... живые жизни... И, словно по команде, откуда-то из-за деревьев, из закатного зарева на дорожку вышагнул человек. Очень высокий и крепкий, каждая мышца его идеально проработанного тела играла при движении, а черты лица его были бы прекрасны, не будь они так неподвижны и закаменелы. В других обстоятельствах, в другом месте приближающееся к Владимиру существо было бы названо совершенством - но при взгляде на него Владимиру показалось, что ноги его приросли к земле, а руки онемели. Потому что кожа идущего была серого, неживого цвета, цвета бетона, и таким же серым было лицо, и только глаза светились кроваво-красным. Под тяжелыми, будто пудовыми, шагами вздрагивала земля. Не так, завопил кто-то или что-то в его сознании. Не так же... не как Серега! Последних сил хватило на то, чтобы крикнуть во всю силу легких... *** Они договорились встретиться часов в восемь. Пат отложил телефон на лавку и с силой прижал руки к пылающим щекам. Если бы курил, можно было бы даже на зажигалку не тратиться. Кажется, он мог сейчас сжечь весь парк. Как прожить еще целый час и двадцать минут? Пат откинулся было на спинку скамейки, но, не в силах побороть вскипающего в каждой клеточке беспокойства, снова вскочил. "Перейду парк, в магазин зайду..." А сколько там того парка? Пат засмеялся своему вопросу - парка-то с гулькин нос, он только в темноте и может показаться сколько-нибудь большим... - Спасиииитее!!! - раздалось совсем близко. Даже не успев подумать, не успев рассудить, испугаться, все на той же высшей ноте счастья, когда ощущаешь себя всесильным, Пат метнулся на крик. Он успел увидеть человека, беспомощно трепыхающего, дрыгающего ногами, и другого, который держал первого за горло и которого человеком назвать было трудно - он показался Пату биороботом из фантастического фильма, с серой не то кожей, не то облегающим комбинезоном... Огромное и темное в контровом свете, существо обернулось на Пата, несколько секунд сканировало его горящими алым глазами. Недвижимость существа придала Пату решимости. - Отпусти его! И неожиданно, повинуясь, существо отшвырнуло свою жертву. Смерило еще раз взглядом - на миг Пату показалось, что глаза его утратили свой жуткий алый блеск. И вдруг оно бросилось прочь с небывалой скоростью - только удаляющийся отзвук тяжелых шагов слышался еще несколько мгновений. - Вставайте! Скорее! - Пат забросил руку человека - это был Паруса, - себе на плечи и полу-повел, полу-поволок его прочь. Скорее, скорее! Паруса кашлял и держался за горло, но был жив и почти невредим. Когда они были уже у выхода из парка, Пат вытащил свободной рукой мобильный и позвонил Корибанову. "На площадь... черт возьми, оба на площадь! - рявкнули ему в ухо. Голос казался каменным. - Высылаю машину!" Уже в райотделе, когда Малковича осмотрели, а Пат рассказал в основном обо всем случившемся, его вдруг пронзила жуткая мысль - Алекс! Гостиница - единственная в Н., - находилась за парком. При мысли, что Алекс пойдет через парк, что его там будет поджидать эта жуткая красноглазая тварь, Пата затрясло. Отпросившись позвонить - Корибанов понимающе кивнул, - Пат вылетел в коридор и набрал Алекса. Телефон не отвечал. На часах было без пятнадцати восемь. - Виктор Кузьмич, я вам еще нужен? - набросился он на Корибанова, как раз выходившего из дверей кабинета. - Вообще-то... иди-ка домой, герой. Завтра поговорим. Ты у нас все же несовершеннолетний. Пашутин, отвезешь. - Виктор Кузьмич, я так... я бегом... - Цыц! Никаких "бегом"! От дома до гостиницы - десять минут хода, соображал Пат, сидя рядом с лейтенантом. Или пять минут бега. Едва машина умчалась, оставив его у калитки, Пат припустил с такой скоростью, что пять минут, кажется, сократились до трех. Дежурная на быстрый вопрос - хорошо, в телефоне оказалась фамилия Алекса, которую Пат с разбегу даже не вспомнил, - прищурилась на стойку с ключами. - Куретовский... Куретовский... вроде ключ есть, - она прищурилась теперь уже на потного, взъерошенного Пата. - Ты не Дарьи ли Александровны внук? Пат кивнул. - Мы с ним договаривались встретиться для разговора... Звоню - не отвечает... - выпалил он. Дежурная смягчилась. - Третий этаж, 308-й. Только чтоб до 23-х мне... - Спасибо! - крикнул Пат, взлетая по лестнице. Без трех минут... С каждой ступенькой росли нетерпение и ужас - что если Алекс вышел, не отдав ключ дежурной? И пошел через парк... Правда, суровый прищур стражницы ключной стойки внушал надежду - такая не пропустит. Не в силах побороть нетерпение, Пат затарабанил в дверь номера - и едва не упал на распахнувшего дверь Куретовского. - Не ушел! - выдохнул Пат. И шагнул к отступившему в немом изумлении Алексу... Откуда взялась смелость? Он и в самом сновиденном мечтании не мог представить, что сам обнимет Алекса, что ткнется губами в его ухо, то ли шепча, то ли целуя. - В парке... сегодня... - едва смог произнести он. - Я уже знаю. Мне звонили... Было ли говорено что-то еще? Алекс ли сказал, что звонили из райотдела, Пат ли ответил, что боялся... боялся, что не успеет, не застанет... Ничто сказанное не могло отсрочить, отложить, отдалить дальнейшее. Будь благословен монстр! Ты смерть, караулящая все и всех, напоминающая, что каждый день может стать последним. Без тебя не достало бы храбрости целовать в вырез рубашки показавшееся до боли уязвимым тело - с алым треугольником загара на груди, с алой грудной ямкой, в которой бьется в губы жизнь, с белой кожей и шелковистой тонкой дорожкой светлых рыжеватых волосков. Без тебя не достало бы силы взять на себя первый шаг - ведь кто ты таков, шестнадцатилетний пацан? - целовать блаженно приоткрывающиеся губы, подставляться под ласку рук. Каждый день такая же красноглазая безжалостная смерть подстерегает всех - и не успеть! Ничего не успеть. Как не успелось когда-то... Ласка двух воинов, когда-то прерванная - прочь, не о ней сейчас, не до нее! Только какой-то негромкий плеск не дает покоя... волны... их плеск будит что-то звериное... Пат рывком повернул Алекса спиной к себе, прикусил кожу на шее, за ухом, там, куда падали завитки светлых волос, а рука его скользнула по животу вниз и чуть сжала через тонкие брюки уже напрягшийся член. Вспышками - Алекс стонет и запрокидывает голову, когда Пат расстегивает его рубашку, гладит грудь, слегка сдавливая сосок; они лежат рядом, на узкой продавленной кровати, слившись теснее, чем враги в последней смертельной рукопашной. И руки Алекса, ласкающие его спину; он, Пат, движется размеренно и плавно, и худощавое тело под ним подается навстречу... "Теперь ты"- словно сверстнику во время игры или спарринг-партнеру на тренировке... Ощущения непривычны, и все что нужно - расслабиться, довериться, потерпеть, пока тебя заполняет чужая твердость. "Мой храбрый воин..." - и можно попробовать выдохнуть, когда чужая рука движется по твердости плоти. И вот уже отпускает боль, уступая место горячему, сверкающему, как раскаленный металл, поднимающемуся от паха, из самых глубин. Пат прикусывает кожу у плеча Алекса, и тот позволяет, не дергается, не злится - и не прекращает движения. Да, только так и надо - одновременно сражаясь и подавась, поддаваясь друг другу. Такова любовь двух мужчин, говорит чей-то голос. И, наконец, где-то внутри, в какой-то точке ударяет ток, от которого Пат судорожно выгибается, словно его коротят все 220. И еще, и еще раз, и пытка превращается в наслаждение, и все вокруг становится стоном, и Пат теряется в ощущениях, по-детски всхлипывает, толкаясь в руку, скользящую по его члену. Они оба дышат рвано, как спортсмены-соперники в жаркой схватке. Алекс убыстряет движения, они оба словно на гору взбираются, теряется ритм, рвется - и вдруг оба обрушиваются с этой горы, вниз, вниз, как камни, как горный поток... И в глазах Пата пульсирует багряное марево, постепенно перетекающее в черноту. Потом можно лежать, крепко обнявшись, в продавленной колыбели панцирной сетки. Пока не вернется ясность и не станет видно то, что должно теперь делать. - ...Мне надо идти, - вставать больно. Пат смотрит на часы. Без семи десять. - Пат... - Алекс растерян, глаза в лохмах темных ресниц глядят вопросительно. Но Пат ощущает в себе силу дюжины богатырей из старой андерсоновской сказки, ему кажется, что он смотрит на все с высоты - если не птичьего полета, то с высоты сильного. - Я должен, - это звучит как клятва. И Алекс понимает. - До завтра? - вопросительно поднимает он брови и тянется вверх, как ребенок. Пат наклоняется к нему, стараясь не морщиться от саднящей боли. Целует - неумело, как сейчас становится ему понятно. - До завтра. Алекс... - взгляд Пата упал на маленький холодильник. - У тебя случайно нет мороженого? ...Окна домика были темны. Пату показалось, что ушел из дома он давным давно. Жизнь назад. Перед калиткой он позвонил Жене, та была дома и холодно ответила, что ждет возвращения матери, переговорит с ней и придумает, куда бы пристроить Лайоса. - Не надо, - твердо ответил Пат и почувствовал, как Женя на том конце связи замерла от удивления. - Я сумею с ним объясниться. Я понимаю его язык. - Я знаю, - ответила Женя, помолчав. - И он тоже знает.