волшебники

— Хаято, а ты тут давно? — спрашиваю, размешивая ложкой сахар в бергамотовом чае. — В Японии. — Второй год, — Гокудера мешает пепел окурком. — Достаточно, чтобы соскучиться по Италии, но не полюбить её. — В Италии хорошо? — смотрю, как труп сигареты пачкает белый подоконник. — Мне было не очень: сестра капала на мозги, родители постоянно орали. Настоящая головная боль. А здесь я наконец-то стал свободным. Понимаешь, нет ни предков, ни каких-то идеалов, а только я, — Хаято рисует окурком сапог. — Это по-настоящему круто. А ты же тоже был несвободен всё это время, да? — Ага, — отпиваю немного тёплого чая, — всё время был в карцере собственных мыслей. Если раньше они не мешали, то к концу прошлого года жить стало невозможно. Голова кругом, даже дышать трудно. — По тебе не скажешь, что ты из тех философских чуваков в духе книг и фильмов. Мне всё время интересно, что происходит в твоей голове: о чём думаешь, когда просыпаешься, когда идёшь в школу, когда отбиваешь мяч, когда делаешь уроки, когда говоришь, что всё в порядке и смеёшься со своими друзьями; что ты видишь в кошмарах, а что — в светлых снах; какое твоё любимое воспоминание, которое ты уже замусолил до дыр; что заставляет тебя улыбаться искренне, а что — сходить с ума. — Я могу ответить, — наливаю ещё чая. Слева от Гокудеры, за окном, полыхает в агонии апрель. Второго шанса не будет. Осталось четыре дня, и я сделаю всё, чтобы наше общение продолжилось. — Серьёзно? Я дождусь откровений самого популярного парня в Намимори? — смеётся, собирая пепельные волосы в неуклюжий хвост, половина из них всё так же безжизненными прядями падает на бледное лицо. — Слушаю. — Я сумасшедший. — Что? И зачем мне нужно было это говорить? Чувствую себя настоящим дурачком. — Я психически нездоров, — повторяю, отхлёбывая чай. — Это моё откровение и главный секрет. — Я психически уравновешен — это, к слову, тоже тайна. Так что мы в расчёте, бейсболист. — Ты не боишься? — сажусь перед ним на корточки. — Тебе не страшно? — Нет. Ты меня немного бесишь, немного веселишь, немного заставляешь радоваться жизни. Слухи не врут: ты — настоящее чудо, Ямамото Такеши. Утыкаюсь покрасневшим от смущения лицом в острые колени Хаято. Я же так долго страшился рассказать о своём главном недостатке кому-то, потому что люди будут бояться и обходить стороной так же, как все шугаются Гокудеру, но больше всего я боялся, что сам Хаято почувствует отвращение и страх. Но ничего подобного нет. Наверное, я счастлив по-настоящему. — Моё любимое воспоминание — это ты играешь мне, сидя на камнях. До того дня — ты споришь с учителем религиоведения. А до встречи с тобой у меня не было воспоминаний, которые заставляли улыбаться и чувствовать себя хорошо. Мне кажется, что до тебя у меня не было жизни вообще. — Нет, ты ошибаешься! — Хаято размахивает руками, а потом начинает ерошить мои волосы. — У тебя всегда были люди, которые желали тебе добра и искренне любили тебя, они до сих пор есть. Просто ты не мог этого увидеть и сейчас не видишь. Тебе нужно прозреть. Все любят тебя, Такеши, любят сильнее, чем ты можешь представить. Я помог тебе увидеть только то, что ты способен на жизнь, а всё остальное придётся сделать самому. — Но ты же будешь мне помогать? — перехватываю худые руки Гокудеры и прислоняю к своим губам. — Буду. Тебе не кажется, что ты многое себе позволяешь, а, бейсболист? — блондин едва дёргается, когда я целую ребро узкой ладони. — У нас же анархия, забыл? Никаких правил и ограничений. — Ты прав, — Хаято фыркает и на мгновение улыбается кроткой улыбкой. — Поразительная память, Яммэ-кун. — Ненавижу японские суффиксы и приставки, ненавижу кимоно, ненавижу глупые традиции, — прижимаюсь подбородком к коленям блондина, а руками обхватываю икры. Если он захочет меня ударить, то никаких препятствий не будет. — Передовой ты парень, Ямамото, — Хаято смеётся. Нажимает указательным пальцем на кончик моего носа. — Бамбуковая принцесса. — У нас же анархия? Блондин хихикает до миниистерики.