волшебники

Два часа ночи. Не сплю. Почему не вижу десятый сон, укутавшись в тёплый плед, или не мечтаю о несбыточном мире, полном цветов и музыки? Нет, я не отличник, который готовится к поступлению в институт по ночам, и даже не творческая личность, вдохновение к которой приходит непременно после заката, роняя по пути горшки с фикусами. «пойдём гулять», — такая смс от неизвестного номера будит меня, когда я смог прогнать навязчивые мысли. Ну и почему в этом маленьком городе у всех есть номер местной знаменитости? «Кто это?» — печатаю непослушными пальцами, едва попадая спросонья по клавишам. «ща обижусь», — ответ. «я выхожу к твоему дому» — следом. «поторапливайся». Это Хаято. Встаю с кровати, шумно зевая. Я не проспал даже трёх часов — это как минимум жестоко ко мне. Если Хаято зовёт меня гулять, чтобы поспать вместе или помечтать о сне, то я согласен. А если нет, то мне тоже остаётся только согласиться. Наспех надеваю джинсы и старую футболку. «возьми с собой еды», — приходит сообщение. «ты хоть читаешь мои смски?». «Угум», — печатаю, пока спускаюсь по лестнице. Беру в коридоре толстовку и иду на кухню. Неприятно скрипят половицы, но я почти не слышу, увлекаемый мыслью прилечь где-нибудь под дверью и свернуться калачиком. — Такеши? — окликает меня отец, когда я появляюсь на пороге кухни. Он не спит, а на столе лежат папки с отчётами — всегда в делах, всегда в работе. Наверное, я так не смогу, когда дорасту до того момента, когда нужно будет стать в меру серьёзным и коммуникабельным, как папа. — А ты чего не спишь? — как ни в чём не бывало иду к холодильнику. Интересно, а Хаято любит холодные суши? — То же самое могу спросить у тебя, — говорит старик, когда я кладу в рюкзак контейнер с едой. Может, Гокудере и не понравится, зато мне вполне сгодится. — Иду гулять с другом, — пожимаю плечами. — Тем блондином, который приходил каждый день, когда тебя не было? — а это уже действительно интересно. — Да, с ним, — и чипсы. Кто из подростков не любит чипсы? — Правда, Хаято замечательный? — Я думал, что он иностранец. — Ага, из Италии. Или из Будапешта. Но это, вроде, рядом, — заканчиваю сборы. — Я гулять. А ещё, наверное, не пойду завтра в школу. Знаю, что отец не станет возражать, потому что раньше я жаловался психиатру на одиночество, отсутствие друзей и гулкую апатию. «Знаете, — говорил тогда, — единственная причина, из-за которой я открываю глаза по утрам, заключается в том, чтобы закрыть их вновь». А теперь у меня, вроде, есть настоящий друг. Если то, что происходит между нами с Хаято, вообще можно назвать дружбой, но у меня же каким-то чудом язык поворачивается. Налетаю на бодрого блондина на пороге дома, едва сходя с крыльца. У того за спиной рюкзак и сумка с телескопом. — Привет, — здороваюсь. — Что ты задумал? — Ты когда-нибудь проводил ночь в заброшенном парке? — спрашивает Хаято в упор, призывая следовать за собой. Иногда мне кажется, что моя жизнь и есть заброшенный парк без посетителей и надежд на реставрацию. Мы садимся на первую электричку до пригорода в молчании. Гокудера на этот раз читает «Путешествие к центру Земли», внимательно щурясь, будто выискивая в фантазии истину. — Зачем люди пишут фантастику? — спрашиваю я, когда замечаю, что Хаято немного отвлёкся. — Чтобы идиоты спрашивали. — Серьёзно. Я совсем не понимаю. Может, я действительно глуп и недалёк, но зачем всё это? — пожимаю плечами, пытаясь найти слова, которые в точности выразят мою нескладную мысль. — Зачем писать о мире, которого никогда не будет, когда есть наш, который всегда с нами? — Всё дело как раз таки в этом мире, — Гокудера хмурится. — Он везде: в каждом выдохе, каждой мысли, каждой пылинке. Этот скатившийся и гиблый мир. Земля обречена на гибель, но фантасты всегда дают ей шанс, понимаешь? — Может быть, это даже хорошо, Хаято, что мир такой? — Чем же это хорошо? — блондин бьёт меня по предплечью. — Ничерта. Врёшь. — У нас же уговор, — выдыхаю апрельский воздух. — И если бы мир был другим, если бы мир был добр и справедлив, если бы был хоть на процент лучше, то я никогда бы не был собой. И ты тоже. Мы никогда бы не стали тем, кем являемся сейчас. — Неужели ты бы отказался от лучшего мира, чтобы просто остаться собой? — едва улыбается Гокудера. — Глупый дурак. С тобой, Хаято, с тобой. А это, думаю, огромная разница. — Снимай обувь, — говорит мне блондин, стаскивая с себя серые кеды и носки. — Зачем? — спрашиваю я, повинуясь. Из электрички мы выходим босиком. Бредём по тёплому асфальту. Кожей ощущаю весеннюю прохладу, прогоняющую остатки сна. — Ты чувствуешь дыхание природы? — смеётся Гокудера, закуривая на ходу. — Я чувствую, что завтра мы сляжем с простудой. — Не будь занудой, — Хаято показывает мне язык. — Это моё клише. — Я не зануда, но… — Поэтому заткнись! — мы останавливаемся около высокого ограждения. — Перекидывай. Гокудера ловко перебрасывает рюкзак и телескоп. Я перекидываю свою сумку и перелезаю сам. Ноги в мягкой и влажной траве. Успокаивает. — Хаято, — смеюсь я. — Не медли, а. Подбираю рюкзак и прохожу вперёд. Ноги нащупывают старую кирпичную дорожку. — Ты сильно отстал! — смеюсь снова, почти ничего не видя перед собой. Какой-то странный парк без деревьев, но со слишком мягкой травой. — Хаято, иди сюда! — кричу назад, надеясь, что несносный блондин хотя бы услышит отголоски моего клича. Что-то падает под ноги, и я натыкаюсь пальцами на каменный выступ. Руками шарю по земле, пытаясь понять, что же находится передо мной. — Гокудера! — зову я. Под пальцами какая-то резьба по камню. Я даже заинтригован. Сюрприз? «К» «А» «Р» «И». «Наша маленькая дочь», — нащупываю. — Бу! — раздаётся сзади хриплый, но весёлый голос. — Я зооомби! — Хаято! — подпрыгиваю на месте. — Ты притащил меня на кладбище! — Ну и что? — хихикает блондин. — Думаешь, это смешно? — пытаюсь унять злость. — Но ты бы не пошёл, если знал, куда мы идём. — Пошёл! — кладу рюкзак на могилу. — Ты, Гокудера, ты… иди ты куда подальше! — Ты согласен жить в ебанутом мире, но не согласен на ночь на кладбище. Ты идиот, Такеши. — Сам идиот! — бессильно сажусь на траву. — Мамочка, и с кем я связался? Мог бы сразу сказать, что мы идём не в парк. — Я всегда мечтал переночевать на кладбище. — Ладно, — сажусь на мягкую траву и натягиваю носки. — Но предупреждай меня о таком, хорошо? — Боишься? — Хаято устанавливает телескоп. — Немного, но если вдруг произойдёт зомби-апокалипсис, то я тебя прокляну. Гокудера расстилает одеяло, и я почти вслепую нахожу своими руками его тёплые ладони. — Я взял с собой гитару, — шепчет Хаято. — Сыграю тебе самые глупые песни на планете. — Только если они про нас с тобой, — смеюсь. — Если ты останешься, — Гокудера перебирает струны пальцами, а я вглядываюсь в темноту, — я бы ждал и целую ночь или пока бы не взорвалось моё сердце… сколько ещё? Прежде чем мы отыщем путь в темноте и выберемся из неприятностей. Ты можешь сбежать со мной в любое время, когда пожелаешь. — Ребёнком я боялся того, кем стану, насмотревшись на неоднократные попытки других, — подхватываю песню. Едва попадаю в мелодию, но отлично знаю мотив и слова. — Не думал, что бейсболисты слушают грустные песенки, которые дают надежду, — всё ещё играет и, я уверен, тоже всматривается в темноту. — Это моя любимая песня. — Мне больше нравится песня про безобразный мир. — Этот мир ужасен, но ты прекрасен для меня! — затягивает Хаято и смеётся. — Я ещё не начинал её учить. — Если бы я обладал талантом к музыке, то выучил эту песню первой, — закрываю глаза. — Но кому-то медведь на ухо наступил. И потоптался. А потом позвал своих приятелей. Они устроили на ухе вечеринку века. — Буду петь тебе всю ночь, — хихикаю. — Твой слух ужасен, но твоё пение прекрасно для меня! — пародирует Гокудера. — Что же, давай, пой мне песенку про ужасный мир. В детстве родители пробовали водить меня в хор, но ничего хорошего из этого не вышло: у учителя начинался нервный тик каждый раз, когда я открывал рот и старался попадать в ноты. И сейчас я впервые пою кому-то, впервые слышу свой голос, который растягивает слова в песне. И почему-то не чувствую отвращения, какое ощущал в детстве, когда учитель прикладывал руку ко лбу и просил стараться больше. — В детстве, — начинает рассказывать Гокудера, когда мы открываем колу и пачку чипсов, — я очень переживал, что никогда не найду своего таланта. Ну знаешь, многие детишки рисовали, как Да Винчи, или танцевали балет и танго так, будто с пелёнок не переставали тренироваться. Моя старшая сестра уже умела вышивать крестиком и ходила на карате. А я был таким ущербным, но потом я случайно услышал песню, когда возвращался из школы. Она засела в моей голове, мне хотелось кричать от непонятного чувства радости. Я играл карандашами по парте, я бил посуду, лишь бы повторить её и снова насладиться этой мелодией. Тогда мама отвела меня в музыкальную школу, я проигнорировал учителя и сразу сыграл на фортепьяно ту мелодию. «Ваш сын гений!» — сказали учителя, но это не так. Я умею играть лишь то, что мне нравится. Это паршиво, потому что ненавижу я большую часть школьного репертуара, а глупые песенки о влюблённых подростках никому не интересны. — Ты лучше и талантливей, чем думаешь. Я пришёл в бейсбольный клуб потому, что в младшей школе мне сказали: «Эй, не будь оболтусом — запишись в какой-нибудь клуб». — Жаль, — Хаято смеётся, — а я-то думал, что твоя история полна всяких загадок и крутых сюжетных поворотов. — Не дождёшься, — пихаю блондина в бок. — Я не герой какой-нибудь манги про супер-героев. — Героев вообще не бывает. Тем более с приставкой «супер». — Разве вера в бога не обязывает верить в лучшее? — спрашиваю, не подумав. Гокудера молчит некоторое время. В темноте зажигается огонёк его сигареты, и я вижу бледное лицо блондина: — Это гарантирует религия. Я ненавижу религии, — отвечает. — Моему богу не обязательно быть выше или ниже меня, он не должен гарантировать завтрашний день. Он вообще никому ничего не должен. Он просто есть в каждом моём слове, в каждой мелодии, в каждом мгновении. Даже в тебе, атеистическая задница, он есть. — Эй, — шутливо обижаюсь, — ничего я не говорил про свою веру. — У тебя её просто нет, — Хаято пожимает плечами. — Да и зачем? Ты и так замечательный. — Хочешь сказать, что вера нужна только тем, кто несовершенен? — Возможно. Но ты в любом случае задница. Мы смеёмся над какой-то глупой и несуразной шуткой, но на самом деле мы смеёмся над собственными жизнями и убеждениями. Два глупых подростка, которые говорят о боге, которого нет, — что может быть смешнее? — Эта звезда, — говорит Хаято, настроив телескоп до конца и подозвав к себе, — полярная. По ней путешественники раньше ориентировались в пространстве. — Астрономия — тоже твой талант, да? — улыбаюсь, заглядывая на небо через линзы телескопа. — Астрономия — наука, которой можно отдать жизнь. — И которая поможет тебе найти инопланетян, — начинаю смеяться. — Это не может не радовать. Земля, безусловно, иногда хороша, но я предпочитаю другие планеты. — Инопланетист, — шутливо толкаю блондина в плечо. — Ну вот очень смешно, — почти уверен, что Хаято закатывает глаза, — бейсбольная задница. Мы до рассвета рассказываем друг другу всякие глупости из прошлой жизни. Я повествую о том, что до сих пор боюсь стоматологов и каждый раз, находясь в кресле врача, начинаю плакать, как маленький. Гокудера рассказывает, как в восемь лет засунул лампочку в рот и проходил так с довольным видом целый день, лишь под вечер обнаружив, что та не вытаскивается. Любимая книга Хаято — «Время жить и время умирать». Моя — «Бойцовский клуб». Его любимый цвет сиреневый, мой — тёмно-синий. Однажды Гокудера сломал себе зуб, пытаясь открыть зубную пасту, а я сломал руку, прыгнув с четвёртого этажа. Почему-то я больше не чувствую горечи и вины, когда рассказываю об этом. Первые лучи солнца лениво ползут по умытой росой траве, а я собираю одеяло. Проводить ночи на кладбище не так уж и плохо, как можно себе вообразить. Мы заваливаемся в квартиру Хаято сонные и счастливые, как никогда. Я обнимаю Гокудеру и зарываюсь носом в его никотиновые волосы, понимая, что до мая осталось каких-то четыре дня.