волшебники

— Доброе утро, Ямэ-кун! — Ташио широко улыбается и разводит руки в стороны. Будто Иисус на распятии. Представляю, кровь стекает по деревянному кресту, а занозы тупой болью впиваются в кожу. — Доброе утро, — говорю сухо. — Можешь передать Мисаке, что я больше не состою в клубе? — Трууус, — смеётся Ташио. — А мог бы стать великим музыкантом. — Или шахматистом, — глупо хихикаю над шуткой, которую пойму лишь я. Или принцессой. Да кем угодно, будь во мне больше смелости и меньше отчаяния. Жутко болит голова. До кровати я добрался лишь под утро и тотчас погряз в сон, не задумываясь о том, что уроки не сделаны, школьная форма испачкалась, а утром будет проще умереть, чем встать и идти куда-то. Высматриваю макушку Хаято где-то в школьном саду. Он сидит на мягкой траве и напоминает ковбоя из американских фильмов про Дикий Запад. Только шляпы и коня под боком не хватает. Да, и шерифского значка. «Хэй, я здесь, чтобы навести порядок в этом гнилом местечке», — сказал бы он, пиная парту и туша окурок о свою кожаную куртку. О нет, это уже больше похоже на Кёю. Тогда: «Хэй-хэй, раньше я пас баранов и отстреливался от проклятых индейцев, но теперь я осознал, что истинное удовольствие в нашей жизни — это музыка. Я зажгу это гнилое местечко единственной мелодией, внимайте мне!» — произнёс бы Хаято, туша окурок о столешницу из красного дерева в одном из криминальных баров. — Чего ржёшь, бейсболист? — не замечаю, как подсаживаюсь к Гокудере. — Смех без причины — признак дурачины. — Не умничай, — в шутку отмахиваюсь, — о великолепный Гокудера Хаято, куда мне, дурачку, до тебя и твоей серьёзности поднебесной! — Не смешно, — фыркает и щурит ярко-зелёные глаза. — Смешно. Я же старался! — Нет, Ямамото Такеши, вовсе нет. — Печалька, — говорю первое, что приходит на ум. — Что? — хохочет Хаято. Хватается за живот и сдавленно бьёт меня в бок. — Боже, — неконтролируемый смех. — Бейсболист, даже не хочу знать, где ты мог услышать такое слово! — Не смешно, — пытаюсь придать лицу серьёзное выражение, но ничего не выходит. Тоже начинаю хихикать, будто поймал смешинку ртом, как ловят обычно снежинки. — Ты же старался! — пародирует меня же. — Нет, Гокудера Хаято, вовсе нет, — говорю мультяшным голосом. С таким выражениям обычно говорят учителя в подростковых комедиях. — Не смотри на меня так! — блондин прохладной ладонью поворачивает моё лицо влево. — Я не буду говорить этого слова даже на плахе! Рука Хаято пахнет сигаретами и чаем, а щека начинает гореть так, будто он меня ударил, а не легонько коснулся. — Печалька, — произношу я снова. И нашим смехом можно будить мертвецов. — Чувак, кстати, — Гокудера чешет лоб, и я понимаю, что почему-то смущаюсь точно так же, как и он, — я могу сыграть тебе. Сегодня. Да. Ты же не против сходить ко мне? — А у тебя есть чай? — стараюсь пошутить. Ну почему именно сейчас мне нужно нелепо краснеть и смеяться? — Ну да. — Тогда согласен, — приобнимаю блондина за плечи. — С молоком? — С сахаром. Молоко мерзкое, — Хаято корчит лицо так, будто облизал дольку лимона. — Оно, вообще-то, очень полезное, — оттопыриваю указательный палец. — Ага, поумничай ещё, — смеётся, — идиот. — Ну и поумничаю, — пожимаю плечами. — Ты разве не в восторге от умников? — Пф! Бесят так же, как и бейсболисты. Гокудера живёт в нескольких кварталах от школы в тесной однокомнатной квартире на четвёртом этаже. На балконе у него цветут пятнадцать фикусов, которые Хаято поливает лишь чаем, а стены обклеены картой звёздного неба. — Ты что-то на ней ищешь? — скидываю школьную сумку на пол и указываю пальцем на первую попавшуюся звезду. — Ищу ту планету, на которой родился, чтобы умереть на ней, — Гокудера включает в розетку электрический чайник. — Как ты смог протащить пианино без криков хозяйки? — перебегаю через стопку дисков, на которых нарисован Человек-Паук и Черепашки-ниндзя, и нажимаю на белую клавишу с выгравированной на ней черепом. — Я подарил ей кляп, — Хаято встаёт на тумбочку и достаёт из верхнего шкафчика шоколадное печенье. — Будешь? — У тебя так много всего интересного! Что это? — шаркаю ногами по белой линии на полу. — Пентаграмма? Призывал дьявола и без меня? — Ну мне же надо как-то учить химию, — едва улыбается. — Ты похож на ребёнка. — Я принцесска, — в шутку дую губы. — О нет! Меня лишили законного титула! — Нет-нет, у меня в квартире монархии не будет! — Хаято снова встаёт на тумбочку и с важным видом выпячивает нижнюю губу. — А что же у тебя? — смеюсь. — Республика? — Анархия! — блондин разводит руками. — В этой квартире даже законы времени отменяются! Нет никаких правил! Ты можешь делать всё, что захочешь, и быть тем, кем захочешь! Эта анархия — моя собственная страна Нетинебудет. — Браво, мой Питер Пэн! — хлопаю в ладоши и подхожу к Хаято. — Жаль только, что гравитацию ты отменить не можешь. — А вот и могу! — Гокудера с таким же важным видом прыгает мне на спину: обхватывает тело руками и ногами. — Видишь, глупый бейсболист, я парю в воздухе! — Если ты думаешь, что теперь весишь, как пятилетний мальчик, то глубоко ошибаешься, — смеюсь, а после кружусь на месте. — Это вес не моего тела, а моих знаний, — утыкается носом в мою макушку. — Твои волосы пахнут звёздами и мечтами. Так могут пахнуть только истинные обитатели моей анархии. — Чайник кипит, — смеюсь я. — А от тебя всегда пахнет музыкой. У Гокудеры откуда-то оказывается малиновое варенье и зелёный чай. Он рассказывает мне о солнце Италии: — Оно отличается от японского. Японское солнце, как и японцы, такое вежливое, будто спрашивающее разрешения согреть тебя в своих лучах. А итальянское — нет. Оно действительно солнце по канону: испепеляет неугодных, но ласково поливает любовью цветы. Оно дарит счастье и всегда с тобой. — Так странно. Не думаю, что солнце принципиально отличается от самого себя в разных концах света. Ведь солнце — не люди. Вот человек, да, он меняется каждую минисекунду. — Ты ещё не бывал в Италии. Побывав там однажды, никогда не захочешь сбежать. — Но ты же сбежал, — пожимаю плечами. — А я — Питер Пэн, — Хаято отламывает печенье. — Никогда не взрослею и нарушаю все правила. — Ну, а кто же я? — спрашиваю, не надеясь на ответ. — А ты — Ямамото Такеши. И, по-моему, этого достаточно, чтобы быть лучшим человеком на планете. — Оу, тогда в этой анархии, пожалуйста, — кладу ладонь поверх запястья блондина, — будь Гокудерой Хаято. Он нравится мне больше Питера Пэна. Мы улыбаемся так ярко и так искренне, что я забываю о значение слово «несчастье» и что ждёт меня, как только я покину эту квартиру. Хаято садится за пианино с таким довольным лицом, будто ему предстоит открывать своей мелодией выставку века. Сажусь на табурет у окна и сжимаю пальцы ног в предвкушении. Гокудера талантлив до такой степени, что мог бы подарить частичку своего дара каждому человеку на планете и всё равно играть композиции великих классиков, хотя я не уверен, что он исполняет что-то классическое. Звуки слишком резкие, смелые и отчаянные для лелеемой музыки незабвенных композиторов. Эта песня для ничего из ниоткуда с огромным желанием остаться собой и повстречаться с солнцем. — Господи, если все мои слушатели в будущем будут сидеть с такими тупыми рожами, то я брошу играть! — Хаято закрывает крышку пианино, смущённо краснея. — Сильно понравилось? — Очень. Мне кажется, что я в жизни не слышал ничего прекраснее, — по-глупому улыбаюсь. — Услышишь, как только я разучу новую мелодию, — горделиво хлопает в ладоши. Иногда я не понимаю, какую самооценку надо иметь, чтобы хвалить себя с такой иронией. — А ты разучишь её до мая? Гокудера молчит в ответ, но мне почему-то не становится грустно. Мы натягиваем одеяло на три табурета, а сами ложимся под низ на мягкую подушку. На полу прохладно, а в импровизированном убежище тесновато для двоих. — Это наш анархический замок! — Хаято глухо смеётся, а наши руки переплетаются, и я чувствую, как воздух становится невыносимо жарким и тягучим. — А эта анархия действительна только в твоей квартире? — спрашиваю, а сам думаю только о маленьких планетах и звёздах на стенах. — Нет, — Гокудера выставляет руку вперёд и проводит бледными пальцами по одеялу. — Она там, на небе, на наших родных планетах. А ещё — она в наших сердцах, в твоём и моём. — Ты думаешь, что мы с одной планеты? — едва улыбаюсь. — Наверное, всё же с соседних, хотя над этим ещё стоит немного поразмыслить. Наши руки переплетаются, и я не могу ни о чём думать. Планета маленького бейсболиста, выходит, никогда не была одинока? — Хаято, а можно я тебя поцелую? — у Гокудеры красивые ярко-зелёные глаза, красивые тонкие губы, красивые пепельные волосы, но больше всего на свете я бы хотел суметь поцеловать его красивую душу. — В нашей анархии нет никаких правил. И ограничений, — повторяет блондин. И происходит атомный взрыв. Этот поцелуй не похож ни на что во вселенной! Ни на массивные чёрные дыры, ни на полные звёзд галактики, ни на облака космической пыли, ни на пояса метеоров, ни на яркий свет падающих комет. Это поцелуй произошёл вне времени и пространства. В замке, в анархии, в месте, где ты можешь быть собой. Между двумя людьми, одного из которых называют психом все, кому не лень, а другой этим самым психом и является. Люди называют сумасшедшими не только тех, кто страдает психическими заболеваниями, но и всех, кто хоть как-то отличается от безликой массы. Если так, то я согласен быть ненормальным в квадрате. Лишь бы это мгновение навсегда осталось в потоке бесконечной вселенной и стало началом рассвета на замёрзшей планете маленького бейсболиста.