Only The Good Die Young - 2: Love Is All

«…Наверно, кому-то покажется, что эти записи не имеют никакой цены. Всего лишь мои мысли и чувства. Совсем молодой, неопытной девушки. Кому это может быть интересно, кроме меня самой? И кому-то, возможно, вся моя жизнь кажется пустой и бедной на события. Да, наверно. Они правы. Историкам и тем, кто любит историю, нужно совсем другое… Им нужны описания великих битв и кровавых убийств… Но кому нужно тихое маленькое счастье, которым были наполнены наши дни? Кому нужны наши жизни, такие короткие? Мы ничего значимого пока не свершили в жизни, чтобы остаться в великой истории. Но для нас самих наши жизни очень значимы. И они – наша собственная история. И мне кажется, что моя история – полна и прекрасна. И читая истории других великих людей, я не чувствую зависти, я знаю, моя жизнь – пусть и неизвестная никому – все же жизнь. А ведь если призадуматься, сколько тех людей, которые гонятся за громкими историческими событиями, ведут жизнь совсем скучную и пустую. Мне так жаль их. Не потому ли они так смакуют лишь темные и кровавые страницы истории, что ценность счастья и жизни им недоступна?.. Но понимают ли они, что истинные драмы, истинные взлеты и падения происходят не на подмостках истории и полях сражений, а в душах людских? И не может быть ничего прекраснее и страшнее тех таинств, которые свершаются там! Кто знает, например, историю Наполеона Второго, меркнущую в свете звезды Наполеона Первого… Но мне почему-то кажется, если и сравнивать, то не в пользу первого окажется сравнение. Ведь был он все же тираном, завоевателем, утопившим в крови Европу, и трудно мне восхищаться им. А вот сын его - всеми преданный изгнанник - все так же мил моему сердцу. Рядом со мной, когда я пишу, лежит «Орленок» Эдмона Ростана, посвященный его судьбе, моя настольная книга, любимая мною даже более пьес Шекспира! Пусть он не свершил великих подвигов, которыми может похвастать История... Но зато каким подвигом была прославлена его Душа! Найти в себе силы противостоять всему остальному миру, чтя память своего отца, и оставаться, невзирая на все гонения, его сыном… Поистине такой подвиг стоит всех побед на полях сражений. Легко быть императором, когда тебя превозносят и славят. Но когда все проклинают и предают запретам имя твоего отца, легко ли сохранять верность своему происхождению, сохранять величие и в горести, и в отчаянии? Смерть забрала его таким юным – ему было всего лишь двадцать два года. Останусь ли я, переступив этот порог, такой же чистой и бесстрашной, каким оставался он?.. Кто знает. Мало кто оценит его подвиг и вспомнит о нем. Мало кто вспомнит и о главном подвиге моего отца, которого никто так и не понял. Он, совсем не созданный для правления, так любящий тихую жизнь и простые удовольствия, принял на себя невыносимую тяжесть короны, отрекся от себя, своих стремлений и желаний, связав свою судьбу с судьбой России. Но разве понять эту высокую жертву тем, кто ведет счет лишь победам и преступлениям?.. Татьяна, я знаю, со мной не согласится. У нее некоторая слабость к героям и королям. Она всегда сумет оправдать величие и героизм, поставить их превыше всего. Но думается мне, истинное величие и героизм доступны только таким, как она, кристально чистым душам, окрыленным высокими помыслами… Тем, кто стремится стать героем не из тщеславия и суетности, а ради того, чтобы полнее пожертвовать собой. Чтобы гореть жаждой подвига и стремленьем к цели так сильно, чтобы без колебаний бросить в этот огонь все другие желания и чувства, все богатства и блага, привязанности, любовь, саму жизнь!» *** «…Обо мне часто говорили, что я самая умная из нас. Что у меня философский склад ума. Что ж, моя мать все же имела степень по философии Оксфордского университета! Почему бы и мне не пойти по ее стопам?.. Почему бы и мне не оставить, как мама, после себя записки, в которых я могла бы порассуждать обо всем таком, о чем не всегда уместно рассуждать вслух? Вслух я иногда стесняюсь показаться высокомерной или слишком умной, боюсь, что люди неправильно поймут… И на самом деле, не думаю, что я самая умная из нас... Просто... Наш учитель, господин Жильяр считал меня такой, потому что я хорошо училась. Он учитель, ему так и положено считать. Но ведь ум не только в этом. Истинный ум это не то, что можно всегда свободно показать на людях. Мне всегда казалось, что сестра Татьяна была умнее меня. Просто свои мысли она привыкла прятать глубоко и открывала их только мне. То, что она говорила мне, часто было так необычно, что вряд ли кто-нибудь кроме меня понял бы это. Я, конечно, веду дневник, как и все мои сестры, этот обычай нами перенят у отца, он сам дарит нам книжечки для дневников. Но туда я, как и мои сестры, записываю лишь краткие фразы о текущих делах… Да и что писать о нашей повседневной жизни, ею гораздо интереснее жить, чем писать о ней! Но эти записки – другое. В них я попытаюсь рассказать обо всей моей – нет, нашей! - жизни подробно, начиная с самого нашего рождения. Я слишком привыкла к тому, что наша жизнь – наша общая. Мы даже в дневниках почти никогда не пишем о себе «я», только «мы». Если мы что-то делаем или куда-то идем, то непременно вместе. Всегда. То есть... Почти всегда. Было кое-что все же в моей жизни, что касается только меня. Об этом я тоже собираюсь рассказать. Было такое, я думаю, и у моих сестер. Но об этом я рассказать не смогу. Не стала бы, даже если бы и знала». *** «…Каково это чувствовать себя не тем, что все ожидали? Знать, что ты обманула чьи-то надежды? В детстве я вряд ли задумывалась над этим, но потом начала понимать. Иногда я задумываюсь, а не была ли и я до некоторой степени разочарованием для своих родителей? Может быть, в самые первые минуты? И размышляя над этим, полагаю, что нет. Они слишком любили друг друга, слишком стремились друг к другу, и их соединение было таким счастьем для них… Я была их первенцем, была их блаженством. В царских и королевских семьях обычно рождалось помногу детей, и то, что первой родилась девочка, их тогда не расстроило. В отличие от многих других друзей и родственников, которые, поздравляя царскую чету с рождением дочери, затаенно выражали сочувствие и злорадствовали, как я узнала позже, в личных разговорах и письмах. Интересно, эти люди, обвиняя мою мать, думали ли они, что ропщут против самого Бога, против его святой воли? Это ли не грех? Папа много раз говорил, что я была совсем не похожа на новорожденную, потому что моя голова была покрыта ореолом золотистых кудрей... Насчет золотистых, думаю, папа поэтически преувеличивал. Я смотрю на свои детские фотографии, и мне не кажется, что я была таким уж красивым ребенком. Миловидным, пожалуй, да – как все дети, но не более того. С бесцветными мягкими волосиками и водянисто-голубыми глазами. Забавно – самый первый год моей жизни был один из самых насыщенных. Наша семья посещала Англию, Германию, Францию... В Англии мы с мама нанесли визит моей прабабке, королеве Виктории. Фотография, на которой она держит меня на коленях, обрела большую популярность. Во Франции, когда мы проезжали по улицам Парижа, я сидела с нянюшкой в отдельном экипаже, и парижане устроили мне еще более бурную овацию, чем моим родителям. И какая жалость, что я этого не помню. Президент Франции преподнес мне в подарок огромную куклу со всем приданым. Но, как я уже сказала, ничего этого я также не помню». *** «Самое первое мое воспоминание… Это было что-то блестящее. Что-то солнечное и яркое. Кажется, мне было лет около двух или двух с половиной. Я помню большой стол в огромной комнате. Впрочем, тогда мне все казалось огромным. Стены уходили ввысь и терялись из глаз. Скорее всего, это был самый обычный стол в самой обычной комнате. Но я тогда едва ли могла дотянуться подбородком до его края. И блестящая вещица, золотящаяся в лучах солнца, была прямо на уровне моих глаз. Была ли то чернильница, печать или, может быть, всего лишь связка ключей?.. Не знаю. Помню лишь упорное желание дотянуться до нее, схватить... и, возможно, сунуть в рот. Я упрямо привставала на цыпочки, силясь коснуться предмета рукой... Но, видимо, стол был слишком высок, а пальчики мои слишком коротки, потому что, сколько бы я ни тянулась, заветный предмет оставался далеко вне пределов досягаемости. Даже подпрыгивание на месте ничего мне не дало. Но я отнюдь не собиралась сдаваться так просто. Ума и изобретательности мне было не занимать – заметив, что вещица находится на листе бумаги, я ухватила его за край и потянула к себе. Блестящая вещь значительно приблизилась к моей руке. Раздался смех, но меня это не смутило. Окрыленная успехом своего предприятия, я потянула сильнее, но коварная бумажка выскользнула из-под предмета моего вожделения и осталась у меня в руке. Смех вокруг меня усилился. Но я не намерена была отступать и потянула на себя скатерть. Наверно, слишком энергически, потому что скатерть поползла на меня и в следующее мгновенье, не успев сообразить, что происходит, я вместе с ней оказалась под столом… Чьи-то руки выудили меня оттуда и выпростали из скатерти. Лицо человека я помню смутно и расплывчато, как светлое пятно. Но, видимо, он улыбался мне вполне приветливо и весело, потому что я не почувствовала робости или беспокойства. Человек подкинул меня слегка на руках и спросил. - И кто же это тут у нас? Кого я поймал? О, на это-то я умела ответить! - Я великая княжна... Ольга Николаевна, - сказала я, переводя дыхание посреди такой мудреной фразы. Мой собеседник расхохотался. - Какая же ты «великая», если не дотянулась до стола! – воскликнул он. Этот вопрос поверг меня в некоторое смущение. Однако я тут же нашлась с ответом. - А вы спросите у папа... Он, верно, знает! Да, вот ЭТО было всегда. Одним из первых моих осознаний была незыбленность того, что отец - самое высшее существо из всех живущих. Над ним – где-то там - есть Бог, но больше никого нет главнее и мудрее. И добрее. Таким было мое понимание устройства Вселенной в детстве, таким оно осталось и сейчас. Стало более детальным и сложным, но основа его осталась прежней». *** «Мне было чуть больше полутора лет, когда родилась Татьяна. И конечно, этого рождения и первых месяцев ее жизни я не могла помнить. Мне казалось – Татьяна была всегда. И с самого момента рождения она была, в отличие от меня, удивительно красивой. С четко очерченным греческим профилем и огромными глубокими глазами. Ее взгляд был осмысленным, живым и умным еще в младенчестве. Как только она научилась сидеть – она сидела всегда прямо и гордо, поистине по-царски. Думаю, к тому времени, когда пришла пора ей родиться, родители уже подумывали о наследнике и желали, чтобы родился мальчик. Это желание из подсознательного, отодвинутого на дальний план осознанием долгожданного брака и соединения, как это было к моменту моего рождения, к моменту рождения Татьяны оно стало вполне осознанным. Они ЖДАЛИ сына. Очень ждали. И все же рождение дочери не было ударом. Ни в коей мере, даже тогда. Повторяю, в царских и королевских семьях Европы было принято заводить по многу детей. У русского императора Павла родилось четыре дочери, прежде чем появились на свет сыновья. Поэтому, как бы сильна ни была надежда на рождение сына, все же и появление на свет новой девочки было встречено радостью. Отец любил рассказывать, что я была просто в восторге от сестренки с самого дня ее рождения. Так трогательно обнимала ее и прижималась к ней, еще не в силах выразить свое обожание словами. Наверно, я была очарована тем, что в моем мире появилось что-то живое... и меньше, чем я. То, что можно было заключить в объятья целиком. Мир, в котором я жила тогда, был огромен. И хотя он был светлым и полным ласки, хотя, казалось, обнимал меня тепло и нежно, он все же был слишком велик. Возможно, мне думалось, что когда я обнимаю сестренку, я заключаю мир в свои объятья, и мне сразу становилось уютнее...» «…Первое четкое воспоминание, связанное с Татьяной – огромный сад, где мы гуляем все вместе... Один из садов в Петергофе. То есть огромным он казался мне тогда. Кусты поднимались к самому небу. Дорожки уходили к горизонту. Я играла в догонялки с папа, бегала по бесконечным дорожкам, пряталась в высоких кустах. Мама неторопливо прогуливалась с Татьяной на руках. Потом мы все вместе сидели на траве, мама перебирала розы, а мне никак не удавалась взять хотя бы одну из них так, чтобы не исколоть все пальцы о шипы. Татьяна тоже тянула свои крохотные ручонки к цветам. Причем ей нравились исключительно алые и темно-пунцовые. Она хватала их за бутоны – очень ловко - и ухватив, начинала с воодушевлением размахивать цветком, иногда попадая колючим стеблем по кому-нибудь из нас. После нескольких взмахов стебель, конечно, отрывался и отлетал в сторону, а в руках у Татьяны оставались душистые лепестки. Папа называл нас с Татьяной – «розами Петергофа». Еще в детстве. Говорил – вы две мои розочки, алая и белая. Это было после того, как нам рассказали сказку о Белоснежке и Алоцветке. Я после этого долго хотела, чтобы у меня все было связано с белыми розами – духи, мыло... Но на самом деле мне нравился жасмин. Такой же белый, как розы, но более свежий и нежный. Хотя Татьяне он всегда казался приторно-сладким. Она навсегда осталась верна алым розам». *** «Пусть я не помню рождения Татьяны, зато я помню, как появилась у нас Мария. Татьяне в то время было всего два года! Мне больше трех с половиной. Я помню, как нас ввели в комнату к мама... Мы несли в руках маленькие букетики – пучки белых гиацинтов, похожие на гроздья ажурных звездочек. Рядом с кушеткой, на которой полулежала мама, стояла огромная корзина белых тюльпанов – полупрозрачных, словно пронизанных светом. Все в этой комнате было белым и светлым. Татьяна присела рядом с мама. Прижалась кудрявой головенкой к ее плечу. И ей, кажется, дела не было до свертка у нее на руках. Наверно, она еще не понимала толком, что происходит. - А вот и ваша сестренка! – сказал папа. Это было странно. Папа говорил, что у нас непременно будет братик. Но сестренка, что ж! И это было неплохо. Я привстала на цыпочки и заглянула в кулек. Увидела кусочек белого лобика и хохолок светлых волос над ним. - Она спит, - сказала мама ласково. - Хочешь подержать? Я присела с другой стороны от нее, и она дала мне в руки сверток. Конечно, мама все равно его поддерживала, но и я обняла его. И тогда меня охватило странное чувство. Я не могла бы выразить его словами тогда и сейчас не смогу... Так необыкновенно было, что она такая крошечная, что легко помещается у меня на руках, но ведь совсем отдельный живой человек – моя сестренка! Мама с улыбкой наблюдала за мной. - Мне кажется, я ее люблю, - сказала я с волнением. – Так бывает? Я же ее совсем не знаю! Отец рассмеялся и поцеловал меня в макушку. - Никто из нас ее не знает еще, но мы все ее любим. Мы все ее очень ждали. Татьяна так и не произнесла ни слова, продолжая жаться к мама». *** «…Я родилась в тот же год, что и Ирина, дочь моей тети Ксении. Папе нравилось нас сравнивать, причем сравнения всегда оказывались в мою пользу. Я и весила больше, и развивалась быстрее, и говорить начала раньше Ирочки. В тот год, когда появилась Татьяна, у тети Ксении родился мальчик. И тут-то, конечно, сравнение оказалось не в пользу Татьяны. И на следующий год у тети Ксении снова родился мальчик. Всего же у нее родилось шесть сыновей. А папа и мама после рождения Татьяны страстно желали своего собственного сына. Как они надеялись, что третьим ребенком у них будет мальчик, как молились об этом. Но этого не произошло. У них родилась третья девочка – и это стало тяжелым ударом. Я все думаю, не из-за этого ли ощущения подспудного разочарования, которым сопровождалось ее рождение, Мари и по сей день иногда чувствует себя лишней и ненужной? Хотя мы всеми силами стараемся убедить ее в том, что это не так... Но, думаю, и нас есть в чем упрекнуть...» *** «Мари была очаровательным дополнением к нашей жизни – первое время. Прелестным маленьким ангелом «словно с картин Ботичелли», как говорили наши знакомые. Мы целыми днями играли и гуляли с нею и мама. Как-то мама, посадив Мари на диван, попросила меня посидеть с ней и последить, чтобы она не упала, пока ей нужно будет на минутку отлучиться. Помню, как я сидела, осторожно обняв ее, прижав к себе. Я боялась пошевелиться и даже вздохнуть, чтобы случайно не столкнуть Мари с дивана. Меня просто распирало от гордости и нежности. Татьяна забралась на диван рядом со мной и сидела, нетерпеливо качая ногой. Она смотрела на меня и Мари странным пристальным взглядом. Я бы сказала сейчас: совсем недетским. Это был первый раз, когда я видела подобный ее взгляд, устремленный на меня... В будущем мне придется часто ловить его на себе». *** «Когда Мари научилась ходить, появились первые сложности. Еще раньше, чем ходить, она научилась бегать и сновала по дворцу с проворством крольчонка. Чаще всего ее целью был папа, которого она беспрестанно разыскивала, убегая от нянек, стремясь забраться к нему на колени. Однако отец чаще всего был недосягаем для ее преследований – тогда их предметом становились мы с Татьяной. Постепенно мы стали осознавать, что безмятежные дни, когда мы играли спокойно вдвоем, канули в прошлое. Мари уже не была бессловесным ангелочком, которого можно сколько душе угодно тискать и любоваться, а потом вернуться к своим собственным забавам. Нет, теперь нам приходилось делить ее общество желали мы того или нет, и это становилось несколько в тягость. Мари непременно хотела играть с нами, хотя играть она еще совсем не умела. Она и говорить еще не умела, «по крайней мере, по-русски» отмечала Татьяна, но уже вмешивалась в наши беседы, хватала игрушки и вообще доставляла массу хлопот. Нам удавалось немного отдохнуть от нее только в саду, потому что бегали мы все же быстрее, и толстенькой Мари на ее коротеньких ножках было за нами не угнаться. Мы прятались от нее за высокими кустами сирени. Забирались в них под надежное укрытие темной листвы, с которой сливались наши юбки и матроски, и только белые полоски на воротниках могли нас как-то выдать... Но у малютки Мари был не такой острый глаз. Она останавливалась растерянно посреди дорожки, озадаченно оглядывалась по сторонам, и уголки ее губ обиженно ползли вниз. Маленький носик, торчащий между пухлых щечек, горестно морщился. - Тебе ее жалко? – спрашивала Татьяна, и глаза у нее насмешливо блестели. А мне действительно было ее жалко. И хотелось выбежать на дорожку, обнять и утешить. Но... Надо признать, что без помех побегать и поиграть с Татьяной мне хотелось сильнее. И мы бросали несчастную Мари на произвол судьбы. У нас был особо любимый сиреневый куст, который разрастаясь образовал внутри уютную круглую пещеру из переплетенных ветвей и густой листвы. Мы забирались туда и оказывались в совершенно своем собственном мире, принадлежавшем по-прежнему только нам двоим». *** «Однажды мы с Татьяной сидели у себя в комнате, уже переодевшись ко сну, как вдруг мимо двери промелькнуло что-то кругленькое и быстрое. Мы переглянулись. - Что это было? – спросила я. - Похоже на Машку, только совсем безо всего, - ответила Татьяна. – Но разве ее не должны сейчас купать? Мы, заинтригованные, направились в ванную и застали там следующую картину. Наша английская няня мисс Игер увлеченно беседовала со своей помощницей о чем-то мне совершенно непонятном. Наверное, о том, что называлось политикой. Рядом с наполненной дымящейся водой ванной лежали одежки Мари, но самой Мари нигде не было видно. Мы с Татьяной снова посмотрели друг на друга, и Татьяна вдруг смертельно побледнела. Нам в головы одновременно пришла одна и та же страшная мысль, от которой у меня буквально подкосились ноги. Но падать в обморок было некогда. Я бросилась к ванне и стала поспешно шарить руками в воде, вымочив совершенно рубашку и концы волос. И наконец, с облегчением опустилась на пол. Где бы ни была сейчас Мари, она не лежала бездыханной на дне ванны. Няня с горничной в удивлении воззрились на меня. В этот момент в дверях ванной появилась очень рассерженная тетя Оля, державшая в охапке брыкающуюся Мари. - Вы верно с ума сошли! – воскликнула она. – Позволяете ее высочеству бегать голышом! Что за важности беседы вы здесь ведете, если не в состоянии уследить за ребенком? В это момент она увидела меня. Посмотрела на мокрую рубашку, потом на ванну. Нахмурилась. Татьяна с видимым облегчением подошла к Мари. - Она, наверно, опять пыталась добраться до папа, - сказала она. – Побежала к его кабинету мяукать под дверью? Противный ребенок! - Ольга! Ты вся мокрая, - сказала тетя строго. – Пойди, переоденься. Меня переодели в сухое и велели нам ложиться. Из-за двери все еще доносились голоса мисс Игер и тети Оли. Пришла и мама. Татьяна, лежа в постели, недовольно прислушивалась. - Какой переполох из-за этой девчонки! - воскликнула она. - Ты ее разве не любишь? – спросила я уныло. Мне впервые пришла в голову эта мысль. Татьяна вдруг выбралась из кровати и подошла ко мне. - Давай, я причешу тебя? – предложила она, беря со столика щетку. Мои волосы были еще влажными и спутанными, поэтому я согласилась. У крошечной Татьяны уже тогда были на редкость ловкие пальчики, и она умела причесывать меня совершенно безболезненно. - Я просто не понимаю, почему все так носятся с этой противной малявкой, - сказала она с досадой. - Если бы ее хоть раз как следует отшлепать, она бы перестала безобразничать! - Она все-таки очень славная, – заступилась я за Мари. Рука у меня в волосах замерла. - Ты ее любишь больше, чем меня? – спросила она тихо. Я удивилась. - Вы же обе мои сестры, я вас люблю одинаково! – сказала я. - Но ведь я была твоей сестрой гораздо раньше ее! – воскликнула Татьяна, не скрывая обиды. – Как ты можешь любить нас одинаково? - Но ведь папа и мама любят нас тоже одинаково, - возразила я. – Хотя я была их дочкой раньше, чем вы! Татьяна помолчала, а потом снова принялась меня причесывать. - Но ты тогда обещаешь, что не будешь любить ее сильнее меня? – спросила она. Да, это я могла пообещать...» *** «Чувства Татьяны стали понятны мне позднее, потому что чем дальше, тем настойчивее Мари льнула к отцу, возможно, отчаявшись добиться нашего расположения и дружбы. А отец никогда не отказывал ей в своем внимании и любви – когда у него было время. Она была еще слишком мала, чтобы желать стать его любимой дочкой, но она чувствовала, как я, что он первый после Бога, а для нее, годовалой, он, наверное, был самим Богом в те дни. Мари заняла мое исконное место - на руках у отца и на его коленях. Все чаще, когда я видела, как папа возится с ней, мое сердце горестно сжималось, а на глаза наворачивались слезы. Однако под внимательным взглядом Татьяны я училась их сдерживать. И мне не хотелось, чтобы она уличила меня в тех же чувствах, за какие я осуждала ее. А мисс Игер осталась у нас ненадолго. Она была нашей «главной няней», англичанкой, ее рекомендовала мама сама королева Виктория. Русские нянечки были у нее лишь помощницами. Однако мне теперь кажется, мама было не слишком довольна тем, что наше воспитание возложено на постороннего человека. По правде говоря, именно так и было принято во всех царственных семьях, это всем казалось приличным. Но у мама было другое мнение. - Да, я считаю, что английское воспитание для детей самое лучшее! – заявляла она. – Я сама воспитывалась именно так, и вот почему я думаю, что и сама сумею дать его своим детям! В этом и было все дело. Мама не устраивало то положение вещей, которое существовало среди знати в России, да и не только в России! Молодые родители рода княжьего отдавали своих детей с самого рождения гувернанткам и нянькам, а сами предавались развлечениям высшего света. Но мама эти развлечения были чужды и скучны. Она, как и отец, с юных лет мечтала о другом – о тихом семейном счастье, о домашнем очаге, о детях, которых она сама будет воспитывать. Она пренебрегала всеми теми неписаными правилами и условностями, что были приняты при дворе, сама кормила, баюкала и воспитывала нас, своих детей. Более того, скоро она вовсе отдалилась от шумного общества и двора, появляясь лишь на официальных приемах, где ее присутствие было обязательным. К тому же она значительно сузила круг лиц, допускаемых в королевские апартаменты. Никакой шумной толпы придворных, а также дальних и близких родственников, только немногие избранные, самые верные. Можно ли было осуждать ее за это? За то, что общество посторонних людей, пустых и не всегда самых умных, тяготило и утомляло ее? За то, что она хотела видеть рядом лишь важных и любимых? Мне кажется, тем, кто ее за это осуждал, просто были недоступны подлинные любовь и нежность. Разве можно променять истинные чувства на пышность и блеск? Как бы там ни было, подобное поведение моей матери вызвало при дворе бесконечные пересуды, обиды и гнев. Ее не любили. И с каждым годом все больше. Конечно, ее это огорчало. Она всегда стремилась быть доброй к людям. Но не хотела приносить в жертву предрассудкам свое семейное счастье. И мы были счастливы. Очень счастливы». «…Но и наше счастье омрачалось иногда! Помню страшные и тяжелые дни, когда папа заболел тифом. Нас, девочек, не пускали к нему, но мама проводила при отце почти все время. Приходила лишь ненадолго, чтобы приласкать и благословить нас. Ее прекрасное лицо осунулось и потемнело от усталости и тревоги, глаза погасли. Она просила нас молиться, и мы искренно изо всех наших детских сил выполняли это. Вряд ли маленькая Татьяна понимала тогда до конца, что значит смерть... Но я уже могла это понимать. Но и Татьяна интуитивно чувствовала, что возможна долгая разлука с отцом, разлука, которая может стать вечной. К тому же она необыкновенно остро воспринимала все чувства мама, ее тревога и озабоченность передавались ей. Кажется, даже солнечный свет померк в те дни. Холодный шепот клубился по углам, злые мысли и неприязнь окружающих отравляли воздух. Только теперь я могу понять, как непрочно было положение моей матери в то время. Мой отец умирал, не оставив наследника. И слишком многие винили в этом мою мать. Хотя во время болезни отца она ждала четвертого ребенка – это ничего не меняло. Даже если бы родился мальчик, он родился бы уже после смерти императора, и наследником не мог быть. Мы сидели в наших комнатах подавленные – ни играть, ни читать не хотелось. Помню, как мама как-то пришла к нам, совершенно измученная и вдруг горько расплакалась. Татьяна тут же подбежала к ней и обвила ручонками ее шею, желая утешить. Но я, охваченная дурными предчувствиями, не могла сдвинуться с места. - Папа хуже? – спросила я в ужасе, боясь задать самый страшный вопрос. - Ему не хуже, - сказала мама, целуя Татьяну. – Но и не лучше. Ах, Боже, что же с нами будет! Сегодня ко мне приходил этот ужасный человек, Витте, говорил со мной о том, кто будет наследником. Говорить об этом со мной сейчас, когда все наши молитвы должны быть за здравие государя... я и ответила ему, что править будет моя дочь Ольга... Разве моя бабка Виктория не правила мудро Англией столько лет? Разве в самой России не было славных императриц? Но он говорит – невозможно, по закону принятому еще Павлом Первым наследником должен быть мужчина! И даже то, что у меня милостью Божией может скоро родиться мальчик, ничего не значит! Какая дикость! Из-за того, что когда-то, сто лет назад... Это ничем себя не прославивший император... Из ненависти к своей матери – поистине великой - издал нелепый указ... Почему последующие поколения должны из-за этого страдать? Если есть прямые наследницы... зачем призывать еще кого-то? Так и пойдет... дядя, брат, племянник... седьмая вода на киселе... и закончим, как несчастная Франция... Все эти родственники, которые у меня за спиной так радовались тому, что у меня рождаются одни девочки... Теперь слетелись, как стервятники, и каждый метит на трон! А августейшие дети пусть прозябают в опале? Приживалами в отчем доме? Не будет этого! – она отстранила Татьяну и порывисто обняла меня. – Если Господь Всемилостивый сохранит твоему отцу жизнь, ведь пока мы можем молиться только об этом... Я добьюсь у твоего отца, милая Ольга, чтобы он изменил этот варварский закон! Если Господь не благословит нас сыном, ты будешь править!» *** «…Итак, я узнала, что могу стать императрицей. Но тогда меня это нисколько не взволновало. Тогда я могла думать только об отце. Почти так же, как папа, мне было жаль нашу Мари. Она ведь его так любила. И почти не успела его узнать! Бедненькая маленькая Мари! Она казалось, и вовсе не должна была понимать, что происходит... Но она как будто что-то чувствовала. Уже не просилась к отцу, не искала его. У нее был медальон с портретом папа, и она каждый вечер, ложась в постель, целовала его с трогательной нежностью. Меня покорила эта детская преданность. Я уже не ревновала больше, напротив, это казалось мне кощунственным. Я не понимала, как я могла завидовать Мари или быть печальной, в то время как папа был здоров и был с нами. В молитвах я давала обещания, что никогда больше не позавидую, даже не нахмурюсь, пусть даже отец после выздоровления будет любить одну Мари, ласкать и целовать только ее! Я буду счастлива просто потому, что он будет жив и рядом с нами... Со всеми нами. Только дав в душе это обещание, я поняла, какая была глупая, когда завидовала Мари. Разве я могла сомневаться в том, что отец всех нас всегда любил одинаково?» *** «Услышал ли Господь наши детские молитвы, или помогла неустанная забота мама, но нашего дорогого отца Бог у нас не отнял тогда. Напротив нас ожидала новая радость. - Скоро у нас появится новенький ребеночек, - рассказывала я Татьяне. – И хорошо бы на этот раз братик. - А я бы хотела сестренку! – заявила вдруг Татьяна. – Тогда Мари было бы с кем играть, и она не бегала бы за нами хвостом! Интересная была мысль! - Знаешь, что я думаю? – спросила Татьяна. – Что на самом деле эта толстушка не наша сестра. Она совсем на нас не похожа. Она приемыш. Я оторопела. - Или подменыш, - продолжала Татьяна. – Как в маминых сказках. Да, наверно. Эльфы выкрали у нас нашего настоящего братика и подсунули нам эту несносную девчонку. Но Мари вовсе не была несносной! Несносной девчонке в нашей семье еще только предстояло появиться...» *** «…И снова было разочарование, уже ничем не прикрытое, фальшивое сочувствие, косые взгляды, шепотки по углам: «Бедняжка Аликс! Четвертая девочка!» Но мы этого тогда не видели, не слышали, не понимали. И, в сущности, были рады тому, что у нас еще одна сестренка, потому что, как там будет с братиком еще неизвестно, а что нашего полку прибыло, так то чем больше, тем лучше. И Мари теперь будет с кем бегать и играть… Правда, пока до бегать и играть было еще далеко. Пока Анастасия могла прогуливаться по дорожкам парка только на руках у мама, но уже тогда, как мне казалось, она смотрит на нас, шествующих следом, через ее плечо слегка насмешливо, с хитрым прищуром. Татьяна, наблюдающая за ее гримаскми, тихонько фыркала: - Ох, какая кукла! Хотя, по моему мнению, Анастасия нисколько не походила на куклу в младенчестве, во всяком случае, не на куколку, больше на маленькую обезьянку. Ее рыжеватые волосики золотились на солнце, как мех, и круглая мордочка была совсем обезьяньей. И я с некоторым тщеславием думал, что, кажется, я в детстве была все же посимпатичнее, если верить фотоснимкам…» *** «А Мари мы в наши игры и в наш круг все же приняли. И перестали ее тиранить, толкать и дразнить «step-sister». Произошло это вот каким образом. Мы в тот день играли по обыкновению в детской в куклы, устраивая им домик, расставляя стулья и натягивая над ними платки. Мари, конечно же лезла играть к нам и по своей неуклюжести и неповоротливости все время сдвигала стулья и роняла платки. В результате, когда нам это окончательно надоело, мы придумали, что Мари будет у нас лакеем, а место лакея – за дверью. Туда мы ее и выставили. Мари, конечно, скуксилась, но открыто протестовать не посмела. Няня мисс Игер попыталась ее отвлечь и сделала другой домик, но малышке, само собой, хотелось к нам… Внезапно, по-видимому, доведенная до крайней обиды нашим смехом и веселыми возгласами, Мари с места, вбежала к нам, в очередной раз опрокинув стулья, и ударила каждую из нас по лицу. Мы обомлели, а Мари в следующее мгновение исчезла в соседней комнате. Оттуда она вренулась прежде, чем мы успели прийти в себя, одетая в кукольный плащ и шляпу, с руками, полными мелких игрушек. - Я не лакей, я король… или добрая фея-крестная, которая приносит подарки! – заявила она, высыпая на пол свои сокровища. Мне, наверное, в первый раз в жизни стало по-настоящему стыдно. Четырехлетняя Татьяна, очевидно, чувствовала то же самое, потому что сказала: - Мы были слишком жестоки к Мари, и она не могла нас не побить!» *** «…И потом мы всегда играли вместе. До тех пор, пока не подросла Анастасия и не начала Машкой ужасно командовать. А та, как всегда, не могла ни в чем ей отказать. Уж слишком уж она была доброй, ласковой и податливой, такой и оставалась. Помню, однажды, когда будучи еще малышкой, Мари самовольно взяла со стола взрослых – а до определенного возраста нас, детей, кормили отдельно – несколько булочек с корицей, до которых была большая охотница, мама ее наказала. А папа только рассмеялся и сказал: «Я очень сильно рад увидеть, что она человеческий ребенок! Я боялся, что у нее скоро вырастут крылья, как у ангела!..».