Only The Good Die Young - 2: Love Is All

Татьяна лежала на постели поверх одеяла, сложив руки на груди крестом, вглядываясь в темный потолок. Сирень все так же благоухала вокруг дома, сирень всех оттенков аметиста - от нежно-розового до темно-пурпурного - со всплесками белого. В окно ее спальни заглядывали ветки, усыпанные цветами самого чистого, подлинного сиреневого цвета, цвета июньского неба на рассвете. Она успела полюбить этот цвет. Она даже одеваться стала в сиреневые тона, изменив для них привычным белому и бледно-голубому. А по ночам в саду мерцали розы, отражая свет звезд, небо было прозрачно-черным, как отполированный морион, а воздух сладковато-прохладным. Можно застыть, заледенеть в своем горе и вынести его, самой став стойкой и твердой, как ледяная статуя среди вечных снегов и ветра, но как бороться со своей тоской и одиночеством сейчас, когда вокруг разливается весна, как будто природа застыла на границе между маем и июнем? Когда все напоминает о том, что любовь в сердце сияет по-прежнему и не собирается угасать? Был ли снег, растаявший словно по мановению волшебного жезла, знаком для ее выстывшего сердца - что пора вновь оттаять и биться? Или оно не застывало никогда, ждало не знака, но повода, чтобы любую случайную мелочь принять как знак и растопить своим биением снега вокруг? Она не знала. «Бог создал меня, чтобы я жила, - подумала она. - Этого он хочет от меня. Но я не могу жить без тебя, Генри. И любая борьба бесполезна, если это не борьба за тебя. Откуда это солнце, если это не ты зажег его для меня? Кто как не ты растопил снега, что меня сковывали? Хранили мою твердость и покой?.. Или я сама? Ты стал солнцем, чтобы освещать мой путь, но я не пожелала идти без тебя - я сама. Как я жила без тебя, Гарри? Почему я не могу вспомнить об этом? Ведь жила же я когда-то без тебя, пусть короткую, но целую жизнь на земле! Почему же мне кажется, что ты был всегда?..» Она пыталась вспомнить, когда впервые услышала о нем, когда узнала о том, что он существовал когда-то. В детстве она, в отличие от Ольги, редко принимала близко к сердцу события и людей вымышленных, существовавших только в воображении, но люди реально жившие, пусть и давно, волновали ее всегда. Она слишком непреложно верила в бессмертие души, а значит, и в то, что всем судьба встретиться когда-нибудь. После Страшного Суда, или после Чистилища – как верят католики. «Это был Дэвид, кто впервые рассказал мне о тебе. Мой троюродный брат, тогдашний принц Уэльский. Впрочем, нет, - поправила она себя, - тогда он был еще просто принцем, а принцем Уэльским был его отец. Когда мы познакомились, и он читал нам наизусть монологи Генриха из шекспировской пьесы, навсегда очаровав меня ими... Монологи великого короля читал мальчик, которому великим королем не суждено будет стать...» Они дружили всего несколько дней - потом только переписывались, но эти несколько дней она запомнила надолго. Его отправляли в военно-морскую школу, а ему этого так не хотелось. «Мы всю жизнь делаем то, чего нам больше всего не хочется, отказывая себе в том, что нам милее всего... – думала она. - Затем только, чтобы люди проклинали нас при жизни и попрекали после смерти. Дэвид, став взрослым, избрал другой путь. Послал к черту корону. Отрекся от престола, чтобы жениться на любимой. Впрочем, у него было несколько младших братьев. Впрочем, и у Гарри они тоже были. Но он так не поступил...» Сколько лет ей тогда было? Одиннадцать-двенадцать? Или больше? Она с трудом отделяла друг от друга годы довоенного прошлого. Все они слились в один широкий светлый поток, мелодию счастья, уносящую ее все выше и выше с каждым годом... Этот полет завершился на высокой сияющей ноте – ее семнадцатом дне рожденья. В тот день она окончательно для себя решила попрощаться с детством, но прощалась без грусти и слез – то, что ждало ее впереди, ее юность, виделось ей тогда еще более светлым и прекрасным. Ее сердце еще не было разбито – как у Ольги – и годы детской безмятежности должны были смениться годами ожидания и предвкушения настоящего большого счастья. Этого не произошло. Начавшаяся через месяц война, словно сошедший с гор селевой поток, унесла с собой весь прежний мир, всю безмятежность и все ожидания. *** Самыми прекрасными в ее жизни, как она припоминала теперь, были дни, проведенные на «Штандарте», самой роскошной и быстроходной в Европе яхте, предмете черной зависти их дяди, императора Вильгельма... Даже в непрерывной цепи счастливых воспоминаний эти – были особенно лучезарными и яркими. Там ей было даже лучше, чем дома, в Царском. Лучше, чем в Петергофе. Лучше, чем в солнечной Ливадии. На яхте было по-домашнему уютно и в то же время - они постоянно находились в движении. Весь мир раскрывался для них, а их собственный мир был необыкновенно замкнутым и интимным именно на яхте, где не было место дворцовому церемониалу, ощутимому даже в Царском Селе, не говоря уже о Петербурге. Не было лишних, посторонних глаз, следящих за каждым движением, чужих ушей, ловящих каждое неосторожное слово. Там были все свои, можно было резвиться и шалить, можно было забыть, что они рождены царскими детьми, и чувствовать себя свободными. Почти. Летом они неделями, а то и месяцами находились на яхте. Путешествуя вдоль берегов Финляндии и Польши, делая остановки и сходя на берег там, где вздумается, или отправляясь дальше, к берегам Скандинавии и Германии. Или к Британским островам. Она помнила, как после того, как они нанесли визит своим королевским родственникам в Лондоне, куда прибыли на поезде, дальше они отправились на «Штандарте» продолжать свое путешествие вдоль берегов Британии. Помнила она один из вечеров, в которые мама и брату опять нездоровилось, и они с сестрами сходили на берег одни. То есть с фрейлинами. В тот вечер с ними была, кажется, Лили Ден. Они гуляли по берегу у самой воды, собирали камни и раковины. Мама однажды рассказывала им об одном поместье, здесь, в Британии, в котором она побывала в юности. Там в саду был целый грот, выложенный изнутри тысячами раковин, все их собрала графиня, хозяйка замка. В центре грота была помещена статуя, изображающая ее с раковиной в руках. Татьяна надеялась, что они посетят это поместье и увидят все своими глазами. Задумавшись, она отошла по берегу довольно далеко от Лили и сестер. Ей иногда нравилось бродить так, в одиночестве, воображая, что она не царевна, а самая обыкновенная девочка. Собирает ракушки, чтобы сварить на ужин. Или ищет, не вынесло ли волнами на берег что-нибудь стоящее. День был жарковатым для Англии, и море казалось теплым. Татьяна с грустью подумала о том, что ей нельзя купаться, где вздумается, как, например, отцу или Алексею. Все, что она могла себе позволить, это снять чулки и туфли и бродить по воде, немного приподняв юбку, из-под полей соломенной шляпы поглядывая на море. Солнце уже клонилось к закату, и блеск воды слепил глаза. Ветер, налетавший со стороны моря, развевал ее волосы, мешая смотреть, трепал воротник матроски. Татьяна остановилась и задумчиво посмотрела на отпечаток своей ступни на песке, быстро таявший под набегающими волнами. Сердце кольнуло неясной тревогой. Даже если очень глубоко вдавить ногу в песок, меньше чем через минуту след слизнет волнами. И не останется никакого знака о том, что она была здесь, на этом берегу... как и обо всех тех, кто стоял здесь вот так же до нее... сколько их было? И сколько из них исчезли уже из этого мира, не оставив никакого следа? Они как будто и не жили... И о ней вот так же забудут через несколько десятилетий после ее смерти... От этих мыслей становилось все тягостнее. Неужели и в самом деле? Люди живут и тают, и существуют лишь на краткое время для тех, кто был рядом с ними? Она, прищурившись, посмотрела на море, которое казалось таким огромным, как будто у него и вовсе не было другого берега. Как и у времени. Время - это такое море, без других берегов, думала Татьяна. Или эти берега все же есть, просто я их не вижу. Ведь я и другого берега моря не вижу сейчас, но ведь знаю, что он есть? Она мысленно развернула перед собой географическую карту, нашла приблизительно то место, где стояла. Там, за морем была Ирландия, совсем недалеко, на расстоянии примерно, как от Петербурга до Финляндии. Совсем рядом. Так рядом, что даже смешно, хоть она ее и не видит. Татьяна улыбнулась, несмотря на подкатывающие к горлу слезы. Об Ирландии она знала совсем немного, все больше смутные сказки, слышанные в детстве, но от того, что там за горизонтом, совсем недалеко, есть земля, ей стало уютнее. Земля густых лесов и непроходимых болот, и старых замков, хранящих свои тайны. Страна, где ей, скорее всего, не суждено будет побывать. Интересно, там, на другом берегу стоит сейчас кто-нибудь, и смотрит в ее сторону? Очень может быть. Она этого не увидит и никогда не узнает. Но это ведь не значит, что там никто не может стоять и смотреть?.. Она снова подумала о времени. Если оно, как море, то века разделяют людей, словно воды два берега. И может быть там, по ту сторону этого пролива из веков и лет тоже кто-то стоит сейчас и смотрит в ее сторону, думает о ней, но она этого никогда не узнает. Но ведь это не означает, что этого нет и быть не может. А вдруг ПРЯМО СЕЙЧАС, только много лет назад кто-то подумал - а вспомнит ли обо мне кто-нибудь через много-много лет? Быть может, стоя вот на этом самом месте? - Я думаю, - сказала она вслух. – Думаю о тебе. Кто бы ты ни был. И она послала воздушный поцелуй через море - и через века. *** Утром следующего дня они сошли на берег, чтобы осмотреть одно из роскошных поместий-замков, расположенное поблизости. Они выехали совсем рано, и когда въезжали в парк, в лучах восходящего солнца стены замка казались розовыми. Замок был красив, но ничем не отличался от большинства замков, которые они уже видели здесь, был таким же ухоженным и аккуратным. Вряд ли внутри могло быть что-то интересное. Вроде того самого ракушечного грота. И в самом деле – залы и галереи, по которым проводил их хозяин, были красивы и роскошны, но в них не было ничего необычного. Татьяне гораздо больше хотелось бы увидеть по-настоящему древний замок – полуразрушенный и мрачноватый. По-настоящему ее заинтересовала только замковая часовня – она, как ни странно, оказалась католической... Татьяна довольно много знала о протестантской религии – большинство их иностранных родственников исповедовало ее, да и мама в прошлом была лютеранкой. И все же католическая вера, о которой она знала гораздо меньше, была ей более симпатична, наверное, тем, что как и православие, была полна некоего мистицизма и не чуралась роскоши и величия. К тому же без почитания Богоматери любая религия казалась ей неполной. Правда, Татьяна, привыкшая к строгим ликам православных икон, смущалась глядеть на очаровательные лица католических статуй, в их ласковые печальные глаза. Но от красоты Мадонны, стоящей в этой часовне, трудно было оторвать взгляд. Вот только краски ее лица были слишком блестящими. Хотя под ним угадывался другой, скрытый образ. Хозяин поместья объяснил, что это настоящая средневековая статуя, и это большая редкость. - Большинство из них были уничтожены во времена реформации, - сказал он. - Как же эта уцелела? - спросила Ольга. - О, эту я купил в Ирландии и привез сюда. Когда-то она стояла в одном древнем замке. Ей уже, по меньшей мере, лет шестьсот... - Шестьсот! - Или больше. Конечно, пришлось немного подреставрировать ее. Лицо от времени совсем облупилось. Татьяна снова подняла глаза на статую. Необыкновенной белизны личико Марии, обрамленное темными волнами волос, прикрытых белым покрывалом, казалось совсем юным. Это было, скорее, лицо подростка, нежели женщины. Нежно-розовые и темно-синие складки ее одеяния мягко струились, и казалось, что Мадонна неторопливо шествует, овеваемая ветром. На губах играла задумчивая улыбка. Задумчивым был и взгляд, однако, совсем не грустным. Так Сикстинская Мадонна смотрит, светло и понимающе, но без скорби. - «Чистейшей прелести чистейший образец», - задумчиво произнесла Татьяна по-русски. - Таких Мадонн, стоящих в храмах, принято было украшать... – добавил хозяин. – Драгоценностями, цветами, золотом... Возможно, в этом есть что-то от язычества... - Мы в России тоже надеваем на иконы оклады из золота и драгоценных камней, - возразила Татьяна строго. - В этом нет ничего языческого! Хозяин поместья почтительно промолчал. Ольга толкнула Татьяну локтем в бок. - А она на тебя похожа, - сказала она. - Еще что выдумаешь! - Правда. Похожа. Если бы ты видела себя со стороны все время, как я тебя, ты бы тоже заметила. Ну или... - Ольга поколебалась. – Ты такой станешь через несколько лет, когда вырастешь. Татьяна недоверчиво взглянула на статую еще раз. *** Ольга задержалась в музыкальном зале, разглядывая старинный клавесин с расписной крышкой, и Татьяна, соскучившись, пошла дальше по залам в одиночестве. Она поднималась по освещенной солнцем винтовой лестнице, напевая про себя любимый мотив из «Иоланты». Остановилась, чтобы выглянуть в стрельчатое окно... и вдруг вздрогнула всем телом от внезапного страха, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд... Татьяна обернулась, но никого не увидела. Она почти была готова поверить в призраков, даже в этот ослепительно солнечный летний день, но тут же поняла, что причиной ее испуга был всего лишь портрет, висевший немного ниже, у подножья лестницы. Слишком высоко, чтобы она, проходя мимо, могла обратить на него внимание, но сейчас, поднявшись по ступеням, она оказалась вровень с ним. Портрет висел в тени, и лишь одинокий луч солнца, пробивающийся между портьер, падал на него, освещая нарисованные на холсте глаза, которые из-за этого казались совсем живыми. Поэтому и испугали ее. Татьяна спустилась ниже по лестнице и, охваченная смутным трепетом, забралась на высокое кресло, чтобы разглядеть портрет как следует. Но прочитав надпись на вделанной в раму табличке, внезапно смутилась и едва сумела себя заставить взглянуть на него еще раз... Рыцарь в сияющих доспехах. Гордая осанка, властный поворот головы, изящные, но сильные кисти рук. Золотисто-каштановые кудри, перехваченные тонким венцом. Жемчужно-серые глаза, которые ей в первый момент показались карими, блестящими и живыми. Идеальный овал лица, тонкий нос, высокий чистый лоб. И по-детски нежные губы, мягкий изгиб рта, предающий всю эту силу и стать, открывающий что-то глубокое, трогательное и беззащитное, тщательно скрываемое под всеми этими доспехами и блеском. Он был тонким и стройным, лишенным, казалось бы, всякой телесной мощи, но мощь духа тем сильнее ощущалась в нем, исходила от него подобно волне света. Величие, сила, гордость, все то, что придает большинству портретов тяжеловесность и преждевременную зрелость, в нем все это искупалось юностью. Он весь был порыв, весь стремление к чему-то далекому и великому. Он, казалось, двигался, резко обернувшись, и тяжелые доспехи не сковывали его движений. Мужество и достоинство сочетались в нем с изяществом и подлинной красотой. Его лицо в сиянии юности было прекрасным, как цветок, к которому, несмотря на шипы, сами собой тянутся руки. Но что значат исколотые шипами руки по сравнению с красотой, которая самым острым шипом пронзает сердце?.. Все золото знамен блекло в сравнении с блеском его глаз. Все английские львы и леопарды, гордо вскинувшиеся на этих знаменах, смиренно съеживались пред ним. Полубог - больше чем полубог, человек, отмеченный божественным светом. Татьяна не знала, не понимала, сколько простояла на коленях в кресле перед этим портретом, завороженная. Ей стыдно было теперь думать, что ей показалось, будто он смотрел на нее. Его глаза были устремлены к чему-то гораздо более возвышенному и прекрасному. Вряд ли бы он мог ее заметить. Она пошла обратно вверх по лестнице, не в силах избавиться от ощущения взгляда, устремленного ей в спину. Не выдержав, резко обернулась, и на долю секунды ей показалось, что глаза их встретились... Но он все так же смотрел поверх нее куда-то вдаль, задумчиво и дерзко. Она пошла прочь, пятясь, больше не осмеливаясь повернуться к нему спиной... Был ли портрет схож с оригиналом?.. Художник, написавший его, никогда оригинала не видел. Он рисовал не внешность, но дух и суть. Да, теперь она могла сказать – сходство было поразительное. *** Эти воспоминания не приносили облегчения, от них сердце сжималось еще болезненнее, и на душе становилось еще тяжче. А при воспоминании о портрете такая тоска вдруг пронзила ее, что и бескрайняя благоуханная весна вокруг показалась тесной и душной. Мир сдавил ее точно прутьями клетки. Она вспомнила другой летний день, когда они жили в Тобольске, уже в заточении, но условия их содержания были еще почти приемлемыми... Это даже не было заключением в полной мере, речь шла лишь о «домашнем аресте». Они с Анастасией сидели в тот день на траве в саду, рядом вертелся Ортино, верный французский бульдог Татьяны. Они читали вслух по ролям «Генриха IV». Когда дошли до сцены, где Пойнс предлагает Хэлу напасть на Фальстафа, Анастасия засмеялась. - Правильно, грабь награбленное, - сказала она. Этот смех и этот нелепый революционный лозунг в применении к Шекспиру неожиданно глубоко покоробили Татьяну. - Когда ты успела этого нахвататься? – сказала она с досадой, захлопнув книгу. - Но в этом есть что-то мудрое, - заметила Анастасия. - Ничего ровным счетом мудрого здесь не вижу! Ты просто начиталась «Отверженных», веришь во всякую такую... Революционную романтику... В прекрасных студентов на баррикадах, как там... но здесь ничего этого нет. - Значит, будь они прекрасными студентами, ты бы иначе к ним относилась? - усмехнулась Анастасия, и Татьяне захотелось приголубить ее книжкой по голове. – А чем эти хуже тогда? Ты просто внимания не обращаешь. Они тоже люди, знаешь! - Тогда пусть ведут себя, как люди, - ответила Татьяна мрачно. Анастасия вздохнула. - Если бы ты обратила внимание, как они иногда на тебя смотрят... - Я знаю, как! - Что ты знаешь? Я вовсе не это имела в виду! Ах, не буду я ничего говорить! – отмахнулась она. - Нет уж, продолжай, раз начала. - Не по-плохому, понимаешь? Ты как будто заранее решила, что у таких людей высоких чувств быть не может, но это не так. - Неужели тебе может кто-то из них понравиться? - покачала головой Татьяна. - Не знаю. Но я много думаю обо всем об этом. Ты зря считаешь меня маленькой и глупой... - Я не считаю. - И ты сама сказала про «Отверженных». Да, это моя любимая книга, и я вовсе... Не считаю ее наивной и неправдоподобной, как некоторые говорят! А помнишь, в самом начале... Беседа умирающего члена конвента с епископом? Помнишь, как он говорит... – Анастасия на секунду задумалась, а потом процитировала по-французски. - «Я буду оплакивать вместе с вами королевских детей, если вы будете вместе со мной оплакивать малышей из народа». Помнишь, что отвечает епископ? - «Я оплакиваю всех». - «В равной мере! Но если чаши весов будут колебаться, пусть перетянет чаша страданий народа. Народ страдает дольше». Татьяна отвернулась. Чтобы не показать слез, навернувшихся на глаза. Она понимала – и умом и сердцем - что Анастасия в чем-то права. Во многом. Но в чем-то – тоже во многом – права и она, Татьяна. Просто она еще недостаточно умна, чтобы суметь это выразить. - Хочешь баранку? – спросила Анастасия, нарушая затянувшееся молчание. Татьяна не глядя протянула руку. Баранка, которую сестра извлекла из кармана, была такая черствая, что ее даже не сразу удалось разломить. Татьяна откусила кусочек от своей половины, едва не сломав зуб, и закашлялась, подавившись. Зато теперь появился повод смахнуть слезы. Хотя ком в горле и так уже стоял. Она вспомнила недавнее прошлое, «Штандарт», маленькую Анастасию, карманы которой всегда были набиты ее любимыми конфетами «Крем-брюле», которыми она щедро угощала и родных, и офицеров, и матросов. У Анастасии уже давно не водилось в карманах конфет, один только сухой хлеб, но привычка делиться была неистребима. *** Татьяна вспомнила тот разговор, который тогда казался все же абстрактным, год спустя, в Екатеринбурге. В тот день им на окна поставили решетки. Как будто они могли бежать! Нет, конечно, но почувствовали себя окончательно в тюрьме. Их так уже стремились унизить и ущемить, как только можно... Запретили открывать шкатулки с драгоценностями и доставать что-то из них. Татьяна со слабым злорадством думала, что большая часть дорогих украшений уже зашита под ее руководством в корсеты и находится вне досягаемости тюремщиков, но разве мало было другого? Их прогулки сократили до одного часа в день вместо четырех. Запретили передавать им из соседнего монастыря сливки и яйца. Отобрали фотоаппарат. Не позволяли запираться на ночь, а в течение дня двери в комнаты должны были оставаться полуоткрытыми, чтобы «охрана в любой момент могла видеть, чем они заняты». И вот теперь эта решетка. Счастлив тот, кому никогда не приходилось видеть пятна солнечного света, перечеркнутые решеткой. Так легко было впасть в отчаяние и уныние! Невыносимо было слушать удары молотка, прибивающие решетку, все равно, что удары, заколачивающие твой собственный гроб! Даже Мария, самая общительная из всех, вышла из комнаты. Одна лишь Татьяна упрямо продолжала сидеть на кровати, поджав ноги и склонившись над вышиванием. Поднимая от него голову время от времени и бросая довольно высокомерный взгляд в сторону находящихся в комнате людей. Она уже не пыталась запоминать охранников в лицо и по именам, их слишком часто меняли. Но она не собиралась показывать свою слабость перед кем бы то ни было. Она вышивала на маленьких пяльцах по набросанному наскоро рисунку. У нее уже мало оставалось хороших шелковых ниток, главным образом остались красные и золотистые, их она всегда использовала много, потому-то и запасалась ими всегда с избытком. Она решила вышить горящую свечу из алого воска, и за ней – розу. Сейчас она уже не могла припомнить, успела ли закончить эту вышивку. В тот день она ее только начала. И работа продвигалась медленно, слишком неприятные мысли тяготили ее. Все еще не шел из головы тот случай на пароходе, когда их девическая честь подвергалась такой угрозе. И сейчас ей было противно вспоминать не о своем страхе, а о том, что его почти не было... В те дни Татьяна все чаще задумывалась над тем, что может, ей стоило быть поприветливее. И поприземленнее. Может быть, из-за своей холодности и сдержанности, она упустила в жизни что-то важное? Может, слишком ждала чего-то особенного и напрасно пренебрегала тем, что могла бы уже получить? Но, может, сейчас, перед лицом смерти, угрозу которой она уже сумела осознать, стоит думать не о том, чего она не успела в жизни, а о том, что успела? И не о благих делах стоит задуматься – пусть их оценят другие! А о грехах. Она заставила себя заглянуть в себя настолько глубоко, насколько возможно, и вспомнить самое постыдное из всей ее жизни. Она всегда знала, что красива. Знала, что из всех сестер на нее первую всегда смотрят мужчины. Даже официальный жених Ольги принц Кароль влюбился в нее с первого взгляда. Однако сестры, лишенные ее ослепительной красоты и стати, со временем брали другим. Ольга из неказистого угловатого подростка, застенчивого, но вспыльчивого, расцвела неожиданно в очаровательную девушку. Лишенные яркой выразительной красоты черты ее лица были освещены изнутри таким небесным светом, что того, кто замечал ее, уже никогда не влекла холодная спокойная красота Татьяны. И ее это вполне устраивало. Потом подросла Мария – роскошная красавица, общительная и приветливая, и к ней тоже тянулись молодые люди, даже принц Кароль в итоге сделал предложение именно ей, а про Анастасию и говорить нечего - обделенная красотой, но обладающая бездной обаяния и природной живостью, она с самых ранних лет купалась во внимании окружающих... Но в отличие от сестер Татьяна и помыслить не могла даже о самом легком флирте. Надевала маску высокомерия и холодности. Ее царственное величие было ее защитой. Чертой, проведенной раз и навсегда, через которую никто так и не посмел переступить. Ольга щедро дарила свой свет каждому, кто желал к нему прикоснуться, Татьяна же запирала его глубоко в себе – для самых близких. И для того, кто сможет его разглядеть – даже очень глубоко. Болтали, конечно, всякое. Если ты царская дочь, даже проявление самого легкого дружеского расположения будут приписывать некой сердечной тайне. Но ничего не было. Никогда. Ни с кем. Даже малейшего движения души. И вместе с тем всегда что-то было, столько было в этой самой душе, что мама не могла не заметить и беспокоилась. Но впервые в своей материнской жизни ошибалась и искала причину ее душевных волнений не там. Не в том мире. *** Тогда с Анастасией они говорили о страданиях, но еще не верили в них. Тогда все было еще довольно сносно. И можно было смиряться с тем, что это все какое-то фатальное наказание за «страдания народа». И все же что-то в Татьяне противилось этой мысли. Потому что где-то в глубине своего сознания она скорее догадывалась, чем понимала - народ здесь не при чем. И если придется, их жизни будут принесены в жертву не счастью народа, а амбициям очередных интриганов, дерущихся за власть… И так легко поверить, будто это действительно народ их ненавидит! А ведь это не так. Да, когда они были пленниками в собственном доме, многие подходили к решеткам парка и насмехались над ними. Но когда их увозили из Петербурга, у поезда собралась огромная толпа. Люди стояли и смотрели на них через окна вагонов. Просто смотрели. Им велели задернуть занавески. Они так и сделали, но она смотрела в щелку. И видела, что когда поезд тронулся, многие, если не все, снимали шапки и крестились им вслед... Какая польза народу в их смерти? Какая польза народу Франции была в смерти маленького Людовика Семнадцатого… И даже сейчас у нее сжалось сердце при мысли о нем, она подумала – я-то хоть пожила, хоть немного, а он ведь был совсем ребенком! Хотя многие верят, что он выжил и спасся. Она улыбнулась. Люди – благослови таких Бог – всегда будут верить в хороший конец, в чудесное спасение узников… Особенно невинных и юных. Хотя у таких историй не бывает счастливых концов… Нет. Бывают. Тот самый принц Хэл, о котором они читали тогда с Анастасией, тоже был в детстве узником, обреченным, казалось бы на смерть – и он спасся. И стал королем! Слезы снова обожгли ей глаза, но в этот раз это были слезы благодарности и восторга. Бог все же есть, и Он велик и милосерд, Он творит чудеса каждый день, вот только люди не желают их замечать. Жаль, она так мало знает об этом... И сейчас не у кого спросить, негде прочитать, и уже не написать кузену Дэвиду, чтобы он рассказал об этом... Смутно она помнила, что будущий король находился в заключении где-то в Ирландии, в замке... Она не помнила, да и вряд ли когда-то знала его название. Об Ирландии она вообще знала на редкость мало. Только смутное воспоминание о юной Мадонне, привезенной из Ирландии в старинное английском поместье, и пришло ей в голову. И еще она помнила стихи – совсем недавние, прочитанные ею уже в заключении и запавшие глубоко в сердце: О Ирландия, океанная, Мной невиданная страна! Почему ее зыбь туманная В ясность здешнего вплетена? Я не думал о ней, не думаю, Я не знаю ее, не знал... Почему так режут тоску мою Лезвия ее острых скал? Как я помню зори надпенные? В черной алости чаек стон? Или памятью мира пленною Прохожу я сквозь ткань времен? О Ирландия, неизвестная! О Россия, моя страна! Не единая ль мука крестная Всей Господней земле дана? Стихи плескались в ее голове, убаюкивая, солнце, прогревающее комнату, невзирая на решетку, усыпляло ее своей надежной теплотою... ...Или памятью мира пленною Прохожу я сквозь ткань времен?.. *** У Мадонн глаза обычно темные. Но у этой Мадонны были синие глаза. И они смотрели задумчиво и без скорби, а нежные губы будто слегка улыбались. Своим собственным мыслям. Мадонн, стоящих в монастырях и аббатствах принято украшать, их облекают в богатые покрывала – голубые или пурпурные, затканные золотом. Их увешивают драгоценными украшениями и надевают на них венки из настоящих живых роз. Но эта бедная Мадонна, стоявшая в нише замковой церкви, была лишена каких-либо украшений. Генри снял с безымянного пальца кольцо - то немногое, что у него еще оставалось своего. Оно, наверно, не было очень дорогим, даже не золотое, а серебряное. С тремя маленькими темно-синими сапфирами. Они были почти того же цвета, что и ее глаза. Генри поспешно оторвал от рукава куртки шнурок и продел его в кольцо. Поколебавшись секунду, повесил на шею Мадонны, словно ожерелье. Он уже привык вслух разговаривать с Богом, но сейчас он словно онемел. Да и нечего было сказать, все мысли, чувства превратились в ледяной комок страха у него в душе. И он уже слишком взрослый, чтобы надеяться на избавление. И еще слишком ребенок, чтобы не просить о нем. Он опустился на колени и склонил голову. «Мне так тяжко, Госпожа. Я одинок и беспомощен. Я готов умереть, если моя смерть угодна Богу, и я не выкажу своей слабости перед Ним, но перед тобой... Тебе по секрету я могу сказать: как же мне страшно. Моя мать умерла, но ты для всех нас Мать, Та, что может пожалеть и не упрекнуть в слабости... Мне было бы легче, если бы рядом был бы кто-то старший и мудрый, кто не осудил бы меня за мой страх, сумел бы утешить. Не так страшно умирать, страшно быть совсем одному перед смертью. И еще страшнее думать, что никто даже не заплачет обо мне». ..Татьяна, охваченная жалостью и непонятной печалью, сошла с пьедестала и прикоснулась к нему. Ему это снится, поняла она. Только снится, как и мне. Он так устал от тревоги, неизвестности и невыплаканных слез, что задремал, стоя на коленях, прислонившись лбом к пьедесталу статуи. Той самой, что через несколько сотен лет она увидит в английском особняке, и Ольга скажет - ты вырастешь и станешь на нее похожа. Она-то уже выросла – но он сейчас еще почти ребенок. И сейчас он нуждается в ее помощи и защите, а не наоборот. «Я так хочу помочь тебе, Генри. Чтобы ты вырос отважным и сильным. И чистым сердцем. Чтобы стал воином при жизни и после смерти - ангелом. Чтобы было кому меня спасти. И в благодарность за то, что ты уже столько раз спасал меня». Она погладила его мягкие, слегка вьющиеся волосы. Он в ответ схватил ее руку и прижал к губам. Татьяна почувствовала, как слезы стекают на ее пальцы, и прижала его к себе. - Бог сохранит тебе жизнь, Гарри, я это знаю. Я обещаю тебе. Поверь мне, как поверил бы матери, как поверил бы Мадонне. Ты проснешься и забудешь обо мне, но уже не будешь так сильно терзаться страхом смерти и неизвестностью... я слишком хорошо теперь знаю, что это такое, и всем сердцем желаю избавить тебя от этого... Верь в то, что Богу ты важен. Он сбережет тебя для великих дел. Верь, что ты Ему нужен. Ничего не бойся. Ты проснешься и будешь сильным. И никакое зло больше тебя не коснется. Даже если по какой-то причине Он не сможет тебя защитить, смогу я. Я никогда тебя не оставлю.