Звёзды смотрят вниз

Хрустальные своды зала искрились в свете множества заполненных крохотными каплями-огоньками круглых ламп с тонкими стенками, отчего лампы походили на парящие в воздухе мыльные пузыри. В центре залы стояла жаровня; на раскалённых углях танцевало пламя. У северной стены на помосте восседала леди Ами. Она обнимала коленями арфу, а её пальцы скользили по струнам, высекая волшебную, похожую на журчание ручейка музыку. Её руку украшало кольцо с большим мотыльком, будто живым и порхающим над струнами. У ног леди Ами устроилась в ворохе своих пышных юбок леди Минако. Она пела весёлые песни сильным, полным чувственности голосом. — Не так я представляла совместные с иностранными гостями вечера. Брейк покачал в руке высокий фужер с витой ножкой, отпил из него сладковатый напиток, отдалённо похожий на шампанское с клубнично-кремовым привкусом. Королева Серенити остановилась подле него. В руках она тоже держала фужер. Вся будто из хрусталя и серебра, она пахла мятой и немного — имбирём. Она была облачена в струящееся белое платье, открывавшее плечи и украшенное брошью с полумесяцем. В волосах — нити жемчуга и искристая, похожая на покрытые изморозью ветви, тиара. — Мне мечталось, — продолжила она, с тоской глядя в огонь жаровни, — что дочь моя, обретшая счастье в навязанном мною браке, будет кружиться в танце под этими сводами, и что всюду будет звучать смех, и каждый будет радостен и всем доволен. — Мечты редко обретают реальность, — ответил Брейк. — Моё почтение, ваше величество. Королева Серенити вложила длинные белые пальцы в его ладонь и он, склонившись, коснулся их губами. — Увы, вы правы, — ответила она и улыбнулась одними уголками губ. — Но волшебство балует нас. Мы ждём чудес, а чудеса всё не случаются. Знаете, — она сделала глоток напитка, — меня снедало чувство вины. Я отослала свою девочку в руки незнакомого нам мужчины, пусть и описанного его отцом как человека благородного и доброго. Отцы всегда видят своих детей в ином свете — как и матери. Сейчас я вижу, что не ошиблась с выбором, — она проводила взглядом Элиота, мелькнувшего среди людей. — Но виновна ли я в смерти моей дочери? — Я всего лишь слуга, — с улыбкой ответил Брейк. — Не мне вас судить. — Но вам знакомо чувство вины, — ответила королева Серенити и повернулась к нему. — Я вижу это в вашем взгляде. Вы улыбаетесь, но внутри вас не осталось огня. Всё выгорело. — О, моя история не для ушей прекрасной королевы, — ответил Брейк. — Могу я задать вам бестактный вопрос? — королева Серенити кивнула. — Что стало с королём? — Он умер, — сказала она, отводя взгляд. — Много лет назад. Он был Эндимионом — или, как вы это называете, Гленом. Это не наследный титул, как и в ваших землях. Он умер, потому что не смог исполнить свой долг. Он прожил так мало… всего двадцать три года. Моя дочь была полна любви и всепрощения, но она ненавидела жестокие порядки, вынуждающие людей жертвовать собой во имя непонятной ей цели и убивать своих близких. — Вы о красноглазых братьях и сёстрах? — Да. Искажения — так их называют. Леди Минако смолкла на несколько мгновений, промочила горло и затянула печальную балладу. Брейк не понимал слов, но чувствовал тоску и горечь в голосе леди Минако. — Какой именно долг он не исполнил? — спросил Брейк. — Он подарил своей красноглазой сестре жизнь. Они замолчали. Леди Минако пела тихо, почти шёпотом, и песня туманом стелилась над залом. Брейк осушил фужер. Внутри всколыхнулись непрошеные, разбуженные и вопросами королевы Серенити, и песней леди Минако воспоминания. Её величество мучилась сомнениями о своей вине, но у Брейка сомнений никогда не возникало — он был виновен. Слишком слабый, он не сумел защитить Синклеров. Возомнивший себя вершителем судеб, он попытался исправить свою ошибку и в итоге уничтожил всё. Через пару дней после аудиенции Брейк встретил королеву Серенити. И встречал её на протяжении этих двух недель — сначала случайно, затем — из желания послушать её хрустальный голос. Она ни о чём не спрашивала и не рассказывала о себе, не предавалась горю, не плакала на его плече — не искала в нём утешения. Она в молчании любовалась цветением садов, разбитых вокруг дворца, а когда замечала присутствие Брейка, рассказывала красивые легенды из их народного фольклора. Иногда она пела — тихо-тихо, на ходу слагая строки на знакомом Брейку языке. И сегодня она впервые осмелилась — или пожелала — выплеснуть на него свою боль. Брейк не возражал. Слишком явно помнил охватившую его ярость, а после — смирение, апатию и безразличие ко всему, пусть и минуло уже много лет. Но у него была леди Шелли. Королева Серенити же, несмотря на всю свою власть над необъятной страной волшебства, была бесконечно одинока. — Мы можем поговорить наедине? — сказала королева Серенити. Я хочу вам кое-что показать. — Как пожелает моя госпожа, — ответил Брейк. — Полагаю, мы пойдём в сад? Королева Серенити в ответ лишь загадочно улыбнулась и, передав фужер слуге, первой направилась к дверям. За ней струился лунным светом шлейф платья. Они оказались в коридоре, увитом плющом, и королева Серенити взяла Брейка под руку, увлекая его вслед за собой к лестнице. Они долго поднимались наверх в молчании, по мосту перешли в соседнюю башню, а оттуда — в следующую. Над головами, когда они шли по мостам, растекалась глубокая ночная чернота, уже ставшая для Брейка абсолютной — зрение его падало всё быстрее, и он больше не видел звёзд. Они вошли в залитый мертвенным бледным светом коридор, и королева Серенити указала на нужные двери. Брейк толкнул их и первым окунулся в кромешную темноту. Королева Серенити вошла следом, затворила за собой двери и прошла вглубь комнаты — Брейк не видел её, только слышал тихий звук шагов и шорох платья. Вспыхнул свет цепочкой огоньков вдоль стен. Сморгнув темноту, Брейк различил в стенах круглой комнаты ниши, а в нишах — множество чадящих свечей. А напротив дверей из недр высокого зеркала в стрельчатой раме смотрела на королеву Серенити женщина, окружённая пышным облаком лоснящихся чёрных кудрей. — Здравствуй, Серенити, — промурлыкала женщина. — Я не ждала тебя. — Это, — королева Серенити повернулась к Брейку, — королева Нехеления, проклявшая мою дочь и обрёкшая её на смерть. — Тебя я тоже прокляла, — ответила королева Нехеления. — Но ты борешься с моим проклятием. — О, нет, — улыбнулась королева Серенити. Она протянула руку и коснулась кончиками пальцев поверхности зеркала. — Твоё проклятье, ниспосланное мне, воистину страшно. Можешь ликовать. Если тебе знакомо чувство торжества. — Знакомо, — ответила королева Нехеления. Голос у неё был низкий, грудной и неприятно контрастировал с красивым тембром королевы Серенити. — Но ты не выглядишь побеждённой. — Я знаю, что ты пообещала кое-кому провести ритуал снятия проклятия, — сказала королева Серенити. — Я привела этого человека для того, чтобы ты дала мне слово сделать это и для него. — Почему ты ждёшь от меня слова? — спросила королева Нехеления. Она не улыбалась, взгляд её был настороженным и недоверчивым. — Потому что для тебя это ничего не стоит, — пожала покатыми плечами королева Серенити. — Моя смерть разобьёт печать, и ты освободишься. Может быть, это — твой шанс стать тем, кем ты не смогла стать, будучи свободной — сильной, справедливой и благородной королевой. Повисло молчание. Королева Нехеления, не удостоившая Брейка и взглядом, рассматривала двери за его спиной. Она хмурилась, отчего её хищное лицо с резкими чертами становилось отталкивающим. — Хорошо, — сказала она, наконец. — Пусть молится о том, чтобы его госпожа дожила до ночи полнолуния. Королева Серенити ответила ей лёгким кивком, после чего, придерживая юбки, развернулась. Уже в дверях, открытых для неё Брейком, королева Нехеления спросила: — Ты ненавидишь меня? Королева Серенити взглянула на неё через плечо. — Наверное. Но ненависть к тебе растворяется в любви к моей дочери, которую ты вернёшь не мне, но моему королевству. Возможно, однажды и ты полюбишь мужчину и родишь от него ребёнка. Любовь затопит твою душу и сотрёт твою ненависть ко мне. Я бы хотела этого. И она вышла. Брейк не окликал её до тех пор, пока они не покинули башню, но на мосту она остановилась сама. Положила руки на перила, увитые зеленью и усыпанные маленькими красными соцветиями, запрокинула голову, всматриваясь в ночное небо. — Нехеления, — сказала она, — знает, как обойти проклятие. Требуется жертва. Жизнь в обмен на смерть. Пятнадцать лет она была заперта во тьме, а теперь получит свободу. Мне стоило многих усилий совладать с ней, но я думаю о том, что моя дочь снова увидит лунный свет, и здравомыслие покидает меня. — Это правда? — спросил Брейк. — Ценой чьей-то жизни можно снять проклятие? — Да, — ответила королева Серенити. — Почему вы рассказали мне об этом? Почему привели сюда? — Я собиралась рассказать и вам, и мистеру Озу. Нехелении требуется полнолуние для проведения ритуала. Но мисс Ада не протянула до этой ночи. Я молюсь луне о том, чтобы леди Шерон смогла бороться с проклятием и дождалась спасения. Я не жажду вашей смерти, — она повернулась к Брейку, коснулась ладонью его плеча. — Вы напоминаете мне моего супруга. Он тоже был невыразимо печален, но прятал свою боль за улыбками и шутками. Кто для вас леди Шерон? Вопрос застал Брейка врасплох. Он не мог думать о госпоже Шерон в присутствии королевы Серенити, потому что её лунный облик неизменно навевал ему ностальгические воспоминания о леди Шелли, и потому, что леди Шелли уже была мертва, а госпожа Шерон ещё боролась за жизнь. Брейк отрицал вероятность её смерти. Он потерял семью, служение которой было смыслом его жизни. Он потерял леди, подарившую ему новый смысл. И теперь мог потерять госпожу, которую поклялся оберегать. О, с какой радостью, с какой лёгкостью на сердце он умрёт, зная, что смерть его подарит жизнь госпоже Шерон. — Вы любите её? — Она — моя госпожа, — с улыбкой ответил Брейк. Он не знал, как объяснить даме чувства рыцаря. Растерянный, он тщательно подбирал слова. — Я был рыцарем когда-то. Я утратил право называться им, но… Это не обычная любовь. Это… — Верность? — подсказала она. — Как удивительны порой бывают чувства. Они поглощают нас. Я понимаю вас. Всепоглощающая верность и долг выше чувств между мужчиной и женщиной. И уж точно сильнее братской привязанности. У моей дочери тоже были рыцари — её прекрасные юные фрейлины. Они принесут себя в жертву ради неё, стоит мне только намекнуть. Но я не могу. Цену за жизнь Серенити я должна заплатить сама. А вы? Можно найти сирых и убогих, готовых умереть за пару золотых, обещанных их семье. Вы будете жить, и ваша госпожа тоже. Брейк сжал её узкую ладонь, лежащую на его плече. Её пальцы были холодны. — Мне наплевать на сирых и убогих, — ответил он. — Я больше не рыцарь. Я не хочу умирать, потому что мог бы ещё послужить госпоже Шерон. Но боюсь, — он вновь улыбнулся, — что она не простит мне этого. А ещё он ценил жизнь госпожи Шерон выше жизней бедняков и бродяг. Брейк — слуга своей госпожи, и он исполнит свой долг. Только он и никто больше. Не так уж и много ему осталось. Он слепнет. А ещё несколько использований Цепи, и жизнь его оборвётся. Госпожа сильная, она справится. С ней останется Рейм. Счастливого конца у них с госпожой Шерон изначально быть не могло. Леди Шелли зря взяла его в услужение для своей дочери. Ведь, в конечном итоге, он оказался бесполезнее старой сломанной игрушки. — Вам следовало взять леди Шерон с собой, — сказала королева Серенити. — Умирать… страшно. Для Брейка смерть — избавление. Не так страшна сама смерть, как чувство её близости, ощущение её дыхания, ожидание. Но он давно разучился бояться. Его не страшили ни приближение смерти, ни таящаяся за ней неизвестность. Он не переживал за госпожу Шерон. Женщины дома Рейнсворт выкованы из стали, ничьи смерти не сломят их волю. — Спасибо, что дали мне надежду, — сказал он. — Кто ещё знает? «Кто ещё готов умереть?» — Мистер Винсент, — ответила королева Серенити. — Он не хотел, чтобы я говорила вам, но не ему решать, кто должен жить, а кто — нет. Больше никого. — Значит, мистер Элиот и мисс Ванесса обречены, — хмыкнул Брейк. — Эта крыса… простите, ваше величество… мистер Винсент не расстанется со своей жизнью так просто. — Может быть, вы слишком рано судите его, — улыбнулась королева Серенити. — Отчаяние делает с людьми невообразимые вещи. — Он не чувствует отчаяния. Он не способен кого-то любить. Вы добры, ваше величество, но не примеряйте на него своё видение мира. — Вы так категоричны. Знаете, мне немного жаль, что мы не встретились в иных обстоятельствах. Вы могли бы стать хорошим королём… и отцом. Брейк не отстранился, когда королева Серенити привлекла его к себе и запечатлела на губах невесомый лёгкий поцелуй со вкусом мяты, словно извиняясь за сказанное. А слова её резали острее клинка. Вся его жизнь показалась вдруг Брейку пустой и бессмысленной. Он собственными руками ломал время и пространство из отчаяния и гордыни. Мироздание наказало его. И продолжало наказывать впредь. Брейк никогда не считал себя фаталистом, но в этот момент ощутил вдруг острую горечь за все несбывшиеся надежды. Он ведь мог бы заменить госпоже Шерон отца, если бы не разница в положении между ним и леди Шелли. Он мог бы обрести долгожданный покой, если бы не смерть леди Шелли. А ведь госпожа Шерон была так похожа на неё… Всё всегда возвращалось к леди Шелли — олицетворению безмолвной тихой осени. Брейк закрыл глаза, и поцелуй королевы Серенити стал вкусом первых заморозков, а в ночной тишине он явственно различил шорох опадающих листьев. Была ночь. На прикроватных тумбах стояло по свече, их свет скрещивался и разливался большим пятном. Тишина полнилась шелестом переворачиваемых страниц. Лео лежал на животе, приподнявшись на локтях, и читал устроенную поверх подушки книгу. Элиот искоса наблюдал за ним. Волосы, чтобы не мешались, Лео зачесал назад и заправил за уши, а ненужные ему очки снял и положил рядом с подсвечником. В чёрных, пронизанных золотыми искрами радужках отражался мягкий тёплый свет. Элиот перевёл взгляд на свою книгу, «Легенду о боли», и пролистнул страницы обратно — он уже не помнил, о чём прочёл пять минут назад. Текст был тревожен и полон бессильной злобы отчаявшегося человека, а на душе царило чувство умиротворения. Все тревоги словно остались по ту сторону запертых дверей. Клод не падал с моста. Эрнест не умирал от чахотки — письмо с известием о его смерти до сих пор лежало на тумбе, придавленное подсвечником. Новость о смерти Ады Безариус будто перечеркнула реальность и убила веру в собственную смерть, хотя должно быть иначе. Зыбкий страх перед будущим утонул в настоящем. В груди вспыхнула боль, горло сдавило в приступе жестокого, дерущего глотку кашля. Элиот рывком сел, отчего книга со стуком упала на пол, прижал ладонь ко рту, силясь унять кашель, но его словно разрывало изнутри. На языке остро вспыхнул металлический привкус; рот наполнился чем-то солёным и отвратительным на вкус. Сквозь прижатые к губам пальцы на страницы раскрытой, лежащей у ног книги тяжело закапала кровь. Глаза застлала мутная пелена. Кашель стих столь же неожиданно, сколь начался. Элиот сморгнул выступившие слёзы и обнаружил, что Лео, прижавшись к его боку, отирает платком кровь с подбородка. Потом он тщательно промокнул губы и, развернув окровавленный платок, стал стирать им кровь с ладони и пальцев. — Ты дрожишь, — сказал Элиот. — Тебе кажется. Закончив, Лео сложил испорченный платок и убрал его, перегнувшись через Элиота, на прикроватную тумбу. Элиот отёр большим пальцем кровь с уголка губ. В горле сильно першило, а лёгкие словно пронзило сонмом тончайших игл — каждый вдох отзывался болью. Процесс начался. «Проклятие забирает нас по очереди, — подумал Элиот, глядя на окровавленный палец. — Значит, Ванесса тоже… чёрт! Почему она не сказала?» Первым его порывом было подскочить и броситься в покои к Ванессе. Он понимал, что она не хотела его тревожить, но, чёрт возьми, она была ему сестрой. Она не имела права скрывать от него свою болезнь. Но Лео он сейчас был нужнее. Элиот привлёк его к себе и обнял за плечи. Лео послушно, с пугающей покорностью прильнул к нему, пряча лицо у него на груди. Страх Лео был заразителен — так же, как все его эмоции. Но Элиот не хотел бояться. Он не позволит ни болезни, ни самому проклятию себя сломить. Даже если всё уже предрешено, даже если уже ничего нельзя исправить, он не станет умирать дрожащим от страха. — Всё хорошо, — сказал он, зарываясь пальцами в волосы Лео. — У меня ещё есть время. Лео молчал. Всякий раз, как из груди Элиота рвался наружу короткими приступами кашель, он вздрагивал, но не отстранялся. Крови больше не было, только треклятый булькающий кашель — похоже, спутник на ближайшие ночи. Хорошо, что Лео молчал, промелькнула невольная мысль. Ведь Элиот понятия не имел, как должен успокаивать его — что говорить, как себя вести. Он хотел вложить в Лео свою уверенность в том, что всё образуется, но Лео закрылся от него и будто не слышал слов и не чувствовал прикосновений. Наконец, Лео вынырнул из недр того, в чём пребывал, и отстранился. Со словами: «Тебе лучше лечь», он встал, убрал выпачканную кровью книгу, а потом, когда Элиот опустился на подушку, устроился рядом с ним и положил голову ему на плечо. — Прости за книгу, — сказал Элиот, поглаживая Лео по голове. Ощущение его волос под пальцами и чувство его дыхания на шее успокаивало. — Я что-нибудь придумаю с ней, — ответил Лео. — Как ты? — Лучше, — он помолчал немного. — Лео, насчёт того, о чём мы говорили вчера… — Нет. — Лео пошевелился и приподнялся на локте. Элиот видел его лицо, не заслонённое завесой из волос. Видел искры в его глазах. — Я не хочу к этому возвращаться. — Но ты действительно странно себя ведёшь в последнее время, — возразил Элиот. — Пропадаешь где-то, Винсент тебя дёргает. Я думал, он даже имени-то твоего не знает. — Доверься мне. Лео потянулся к нему, но Элиот рывком отстранил его от себя. — Это может быть заразно, — выпалил он. — Чахотка… — Ты же знаешь, что это не чахотка, — ответил Лео и снова наклонился к нему. Губы у него были шероховатые, искусанные. Целовал он неторопливо, словно смакуя вкус… вкус крови. Он провёл кончиком языка по губам Элиота, отстранился и облизнул собственные губы. Элиот коснулся его щеки, скользнул пальцами к виску. Глубоко дышать всё ещё было больно, но горло перестал терзать кашель, и теперь Элиот чувствовал себя просто выдохшимся от долгого быстрого бега, только вместо бока кололо грудь. Лео опустился ниже, прихватил губами кожу чуть ниже уха — мягко, аккуратно, а потом больно укусил. Элиот вздрогнул от неожиданности, но Лео, как ни в чём не бывало, уже скользил губами вдоль шеи вниз, к ключицам и — обратно к уху, чтобы чувствительно прикусить мочку. — Я не дам тебе умереть, — сказал он, и его дыхание обожгло кожу. Элиот не был уверен, что ему не послышалось, — столь тихо, на грани слышимости, это прозвучало. Он взял лицо Лео в ладони и сам крепко поцеловал его. Но в груди тугими кольцами свивалась тревога: за сестру, за себя, за Лео. Он действительно странно себя вёл всё это время, избегал разговоров о своём времяпрепровождении, якшался с Винсентом и с его молчаливой служанкой Эхо. Хоть кто-то в семье относился к Лео хорошо, это не могло не радовать… но было в этом нечто странное, даже зловещее. А рядом с туго свитой тревогой в груди ныла колючая безбрежная безнадёжная боль.