Вдали узрел, — единственных людей, В ту пору населявших райский сад, Вкушавших там бессмертные плоды…
Игорь уехал два дня назад, согласно записке, оставленной под дверью. Изящный, немного дерганый почерк Виктора отправил его в Эдинбург по списку необходимого оборудования и книг. Юноша разрывался от противоречивых чувств: вдали от нарастающей паранойи Виктора он мог осуществить задуманное им преступление. Но он оставлял Франкенштейна один на один с… этим. Реагент и катализатор. Первые часы с отъезда юноши встретили Виктора отвратительным похмельем и подозрением, что замковые крысы не побоялись устроить гнездо у него во рту. Он откашлялся, но никаких грызунов из его глотки так и не выпало, поэтому, чтобы избавится от неприятного ощущения, сполоснул рот остатками шерри. Когда он ставил уже пустую бутылку обратно на пол, его заинтересовал собственный раскрытый саквояж, точнее одна вещица, соблазнительно поблескивающая в нем. Он протянул руку и достал револьвер. Виктору почему-то вспомнилась одна игра, о которой ему рассказывал Клерваль. Он говорил, что это любимая игра русских офицеров, и Виктор понимал эту любовь. На кон ставились ни какие-то скучные деньги, которые можно достать как и где угодно, ни честь, до которой никому, кроме ее обладателей, нет дела. Ставкой была жизнь. Одна, единственная, конкретная жизнь. Но ведь теперь можно вернуть и ее. Виктор открыл барабан, вытащил оттуда все пули кроме одной, раскрутил его и поднес к виску. Он не понимал, зачем это делает. Просто делал, не преследуя никакой цели, не стремясь кому-либо что-нибудь доказать: ни отцу, ни Игорю, ни Богу, ни себе. Ведь сейчас он в комнате один. Осечка. Пули нет. Виктор залился громким смехом, от осознания, что только что чуть не погубил один из выдающихся умов мира. Он сожалел только об одном: что своей работой обесценил такую хорошую игру. Франкенштейн старался, чтобы изучение Адама было похоже больше на дружественную беседу, чем на обследование. Но где-то глубоко внутри себя признавал, что это ему не очень хорошо удается. Он не мог сдержать возгласов восхищения, слушая рассказ Адама о тех днях, что он провел вне замка. Виктор уже знал о той семье французов, Игорь писал о них в своем письме, но он и представить не мог, как они повлияли на него. Адам провел в их амбаре, рядом со свиньями, больше трех месяцев, всю осень. Питался помоями, которыми кормили скотину, а через щель в стене наблюдал за этой маленькой семьей. Он еще не научился говорить, но уже успел усвоить, что люди по неясной причине стремятся поскорей причинить ему боль, едва увидев. - Люди начинали кричать, бить меня палками или швырять камни, - рассказывал Адам, - я боялся, что если они меня увидят, то тоже будут бить. Поэтому я лишь наблюдал за семьей Де Лэси, долго не решаясь выйти к ним. К ним приходили дети из других домов, и старик учил их грамоте. Я слушал его, пытался произносить слова. Сначала не понимал их значения, потом стал осознавать. После этого во мне проснулась жажда узнавать. Мне стало мало тех уроков, что давал старик, и по ночам брал книги, что у них были. Обсуждать с Адамом то, что ему довелось узнать за месяцы одиночества и беспрерывного самообразования, оказалось своеобразным наслаждением. Подобное чувство пробуждалось в нем в беседах с Игорем, когда юноша только покинул цирк и примкнул к его крестовому походу в просвещении. Но, теперь, его ассистент все чаще говорит о нравственности и совести, от таких разговоров становится тошно, хочется разобрать этого мелкого моралиста на детали и собрать как надо. С Адамом такого нет. Его мысли интересны, свежи, во многом совпадают с его, Виктора размышлениями. - И как тебе «Потерянный рай»*? – сам Виктор считал поэму глупой и претензионной и с ненавистью вспоминал те вечера, что приходилось проводить за прочтением этого сочинения. - Мне нравится мой тезка, но больше я сочувствую Сатане, - минуту погодя ответил Адам, - его муки мне знакомы. - Думаешь, что Бог был не справедлив к нему? - Он был слишком жесток. Ведь, если Бог всеведущ, значит, он знал, что произойдет, так? - Что ты хочешь сказать? - Бог знал, что задумал Сатана, знал, что будет с Адамом и Евой, знал что Его Сын придет к нему просить за них. Но если, он знал, то почему не предотвратил это? - Может потому что это должно было случиться. И он заготовил для Сатаны определенную роль, которую тот должен был исполнить. Вдруг он хотел избавить Эдем от присутствия там людей? - Но ты же так не поступишь со мной? – Адам пристально смотрел ему в глаза, дожидаясь ответа. - Думаешь, я похож на Бога? – Виктор ухмыльнулся подобной мысли. - Ты мой Создатель, и для меня ты Бог, - Адам ничуть не смутился, произнося подобные слова. Наоборот, его глаза были полны серьезности и искренней веры в свои слова. Словно эта вера превратит его убежденность в истину. Словно Виктор действительно Бог. За подобными беседами они проводили утро, разделяя немного диковатую трапезу между собой. Именно за принятием пищи, Виктору пришла мысль обучить свое создание столовому этикету. Но Адамов навык владения столовыми приборами показал, что, невзирая на столь развитую силу и интеллект, мелкая моторика существа оставляла желать лучшего: его пальцы не слушались, неестественно сходились на тонком серебре ножа, подобно маленькому ребенку. С этой же проблемой он столкнулся, зарядившись идеей обучить Адама письму. Перо не слушалось, а чернила так и норовили сбежать с кончика письма, расползаясь по поверхности бумаги черными неуклюжими пятнами. Но Адам невероятно быстро учился. Через несколько упрямых попыток, ему удалось покорить вилку и нож, орудуя ими как настоящий аристократ. Через час практики, его почерк уже напоминал каракули Уильяма. Самым невероятным был его взгляд – восторженный, восхищенный, как будто все это возвращало его к самым приятным воспоминаниям. И все время ждал ответного действия от Виктора, чтобы убедиться, что разделяет эти маленькие достижения именно с ним. На третий день с отъезда Игоря поднялась снежная буря. Белая завеса по-матерински закутывала каменного исполина на холме, стремясь защитить его от всего остального неправильного мира. Никто не смог бы добраться до кишащего тайнами и мистикой замка, даже опираясь на все свое целеустремленное желание. Он отрезан. Изолирован. Одинок. Но, казалось, обитающие в нем существа и не горевали по этому поводу, целиком и полностью поглощенные компанией друг друга. Они не заметили окружившей их интимности и продолжали свои исследования. Адам изучал Виктора с не меньшим интересом, чем тот его. Виктор не был похож ни на кого, встреченного им ранее. До этого дня, все люди, за которыми ему довелось наблюдать, теперь казались ему маленькими и пустыми. Их мир сжимался до вопросов еды, тепла и места в Раю. Бросая семя в землю, они не думали о том, что с ним происходит, не представляли, как семечко раскрывается, как из него хрупкой новорожденной жизнью появляется зеленый росток, как он вытягивается и крепнет, как обрастает твердой и грубой корой, как протягивает свои ветви к небу. Как семя становится древом. Виктор был не таким. Стоило задать вопрос, и он с воодушевлением рассказывал о том, как образуются облака, как капли воды путешествуют из земли к небу, как образуется небесный огонь. За этой беседой он забывал о холоде, сидя в кресле в одном лишь нижнем белье. Он не помнил и о голоде, занимаясь своими записями. Адам так и не смог найти дневник Виктора, хотя и очень старался. Он был расстроен, что так и не прочел его до конца, но еще больше печалило его, что он не смог вернуть его Франкенштейну. Это могло бы хоть как-то загладить вину, за то, что он едва не сделал. За то, что едва не причинил Виктору боль. Едва не погубил его. - О чем задумался? – Виктор сильнее дернул нить, скрепляющие ткани вдоль позвоночника Адама, чтобы напомнить о себе. - Ни о чем, - поспешил ответить тот. - То есть, ты доверяешь мне свое тело, но не хочешь делиться мыслями? – Виктор закончил исправлять швы на спине создания и теперь обошел его, так обращая свой пронзительный взгляд прямо ему в глаза. Адам почувствовал себя неловко, открыл рот, чтобы ответить, но передумал, стыдясь своих рассуждений. - Впрочем, твои мысли – это единственное, что всегда может остаться при тебе, - Виктор похлопал его по плечу и вернулся к своей работе. Нужно подтянуть левое веко, - твои шрамы заживают медленнее, чем у обычного человека. - Это плохо? - Для моей работы – это даже лучше, но как оно для тебя? Они болят? - Постоянно. Но я уже привык. - К такому сложно привыкнуть. - Но я живу с этим и не знаю ничего иного. Думаю, я скорее бы испугался, если бы боль внезапно прекратилась. Виктор разрезал нити, заново перетягивая кожу, теперь пытаясь сделать это как можно нежнее. Он даже не заметил, что в его действиях появилась забота, а не только любопытство. Иголка проникала под ткани, почти бескровно, а светлые нити, заменившие черные грубые, превращали уродливые шрамы в аккуратные швы. Адам все еще походил на чудовище, чем на человека, но за время операции Виктор понял: шрамы заживают. Ему пришлось снова надрезать мышцы, чтобы перешить их. Виктор закрыл глаза, пытаясь представить Адама в потенциальном будущем, когда все ткани будут едины. Вряд ли они когда-нибудь заживут до конца, но и до этого нужно значительно больше времени, чем он планировал. Как он сможет оценить результат своих трудов, если Адам будет к этому времени мертв? На то, чтобы полностью завершить работу должно уйти лет десять-пятнадцать. Десять лет, Виктор. Он не хочет делиться с тобой всем, что имеет. Так сможешь ли продержать его возле себя десять лет? Образ отца, очертания его лошадиного лица проступали в дымке опиума. Он осуждающе смотрел на Виктора. Так может только он: оставаться без эмоциональным, но презирающим все на этом свете, особенно своего сына. Этот взгляд давил на него, заставлял снова почувствовать себя ничтожным. Нет, это он виноват в ее смерти! Нельзя ни в коем случае снова позволить ему сделать с собой это. Больше он ему не поддастся. Голос громкий, перебивающий сам себя, кричащий проклятья. Теперь он сильнее, теперь у него есть Адам, как доказательство его силы, его превосходства над любым человеческим существом. Видишь? Виски в честь него! И еще! И еще! Алкоголя и морфия по венам! Марево заставляет образ отца исчезать. Его голос заглушается. Все кружится. Как же все кружится. Пальцы немеют. Голова такая тяжелая. Падение.***
Протяжные стоны, доносящиеся из комнаты Виктора, подтолкнули его к тому, чтобы переступить порог. Виктор не запрещал заходить, но Адаму казалось это верным, правильным, если он останется за пределами личного пространства Франкенштейна. Но боль и муки, что он услышал. Адам приоткрыл дверь, но опасности не было – Виктор погрузился в беспокойный сон, как будто что-то мучило его. Он метался, стонал, задыхался воздухом, а бледное лицо блестело от холодного пота. Виктор выглядел хрупким и незащищенным, каким никогда не представлялся своему созданию. Адам подошел ближе, присел на край кровати и взял Виктора за руку, поглаживая и успокаивая. Дыхание графа стало ровнее. Адам лег рядом, под боком Виктора, не решаясь отпускать его ладонь. Кожа, пахнущая табаком и чернилами, поглощать этот запах, поглощать само присутствие Виктора и его тепло. Ощущать кого-то рядом, другого, но столь близкого тебе, разрушающего все бесконечное одиночество твоего существования. Адам заснул.