О первом преслушанье, о плоде Запретном, пагубном, что смерть принёс И все невзгоды наши в этот мир.
Открыть глаза. Открыть глаза — упасть в воды реальности. Его реальность была ужасной. Поэтому он не спешил открывать глаза. Краешком сознания, плавающего на волнах яви, он понимал: что-то не так. Но всем своим существом продолжал цепляться за призрачные образы Феликса и Агаты. Они улыбались ему. Они были рады ему. Они тянули к нему свои прекрасные руки. Обнять. Поцеловать. Раствориться в их красоте и нежности. Они стояли так близко друг к другу, что почти сливались. Перемешивались. Что-то перемешивало их, превращая в единое нечто. Нечто знакомое. Нечто пугающее. Нечто злое. Зло. Зло в лице Виктора Франкенштейна. Он ненавидел его. Он боялся его. И немного… Он открыл глаза, выбираясь из тягучей массы кошмара. Немой вскрик был проглочен рваным вдохом жаждущего. Теперь он чувствовал. Чувствовал, что холодный пол ему заменяют теплые мягкие подушки и покрывала. Чувствовал, что огонь в камине заботливо согревал его лицо. Чувствовал запах хлеба. А еще легкое колющее чувство в правой руке. Он посмотрел на свою серо-желтую конечность и увидел, что из нее торчит тонкая белая трубка. Трубка змеей вилась к палке, с укрепленной на ней мешком. Мешком с жидкостью. Он одернул руку. Больно. Не сильно. Бывало больнее. Он дернул сильнее. Порвалась. — Стой, остановись! — с тревогой прозвучал голос, — я не для того здесь сидел и выхаживал тебя восемнадцать часов подряд, чтобы ты себя убил. Не делай мой труд напрасным! Нет. Он так и не проснулся. Кошмар продолжается. Его кошмар — Виктор Франкенштейн теперь сидит подле него, вытаскивая тонкую змейку из его предплечья. Чернила потекли. — Ты очнулся, значит это тебе больше не нужно, — говорил он. Обматывал его ослабшую руку белой, чистой тканью, останавливая чернила. Махнул трубкой, гордо — Гениально, да? Сам придумал — и не надо никаких посредников вроде пищеварительной системы. Держу пари, доктор Праут до такого бы никогда не додумался! Виктор отложил инструмент на столик и потянулся за хлебом. Горячий, свежий, его запах проникал под кожу, прямо в голову, вытесняя любые самые яростные мысли. Так близко. Свет отражался на его хрустящей корочке. Хотелось вцепиться в него зубами и поглощать этот вкус свежести и уюта. Но эти руки. Эти руки держали хлеб. Предлагали. Эти руки создали его, а затем отвергли. Эти руки хотели убить его. Он схватил запястье и потянул к себе. Чтобы видеть его лицо. Чтобы видеть правду. Хлеб упал на пол. — Ч..что т..ты.. ты делаешь? — почему он так поступал? Почему отказался от него, бросил, а теперь заботится? — За…за..чем? Зачем? Слова не слушаются. — Зачем я помогаю тебе? — уточнил Виктор, — Я тебя создал, значит — я несу за тебя ответственность, ведь так? — Ты бросил ме..меня. — Вовсе нет, нет, мой друг. И мне больно слышать, что ты так думаешь. Я никогда не оставлял тебя. Во всяком случае, намеренно. Ты же помнишь? Помнишь ту ночь, когда впервые открыл глаза? — Я помню…свет. И голоса. Он помнил как ярко бил свет в глаза. Он помнил крики. Он помнил размытую фигуру, как он пытался ухватиться за нее. Удержаться. Хотел, чтобы этот кто-то защитил его от всех этих ярких пятен перед глазами. Укрыл собой. Ему казалось, что только он может это сделать. Потом наступила тьма. С нее началось его долгое одиночество. — Я помню твой голос, Виктор. — Помнишь? — Я помню только образы и ощущения. Было холодно. — Так ты не знаешь, что произошло? — разочарованно сказал Виктор. Его лицо стало хмурым и немного печальным, совсем как у того старика-француза, — Знай, что мне пришлось покинуть тебя не по собственной воле. В ту ночь на нас напали. Недоразвитые фанатики, что считают мою работу, тебя, дьявольским порождением. Они пришли с вилами и факелами, без предупреждения, потому что, в силу своих предрассудков и интеллектуальной слепоты, испугались экспериментов, что я проводил. Мне пришлось бежать. Все это время я думал, что те люди убили тебя, едва рожденного. И какое же для меня счастье видеть тебя живым. Яркие глаза Виктора горели этим счастьем и восторгом. Он видел такие глаза однажды. Однажды промерзлым утром, когда Агата обнаружила подарок от Лесного Духа. Как она была счастлива. Как был счастлив он, видя ее улыбку, зная, что он является ее причиной. — Это правда? — ему хотелось верить. Хотелось верить, что вся та боль и ненависть закончились. Хотелось иметь друга. Создатель улыбнулся. — Я бы никогда не бросил тебя, — Виктор приобнял его за плечо. После стольких месяцев скитаний, надежды на взаимность, его внезапно одарили любовью и заботой. Нет места сомнениям, ведь Бог любит всех своих созданий. — Я ведь так и не дал тебе имя, — сказал Франкенштейн. Он наклонился к корзинке с едой, и достал оттуда блестящее красное яблоко, — Как насчет… Адам? В этот момент на сердце стало так легко. Ему казалось, что вместе с именем Виктор дает ему обещание. Обещание заботиться. И любить. Он принял это обещание. Вместе с яблоком. — Меня зовут Адам.***
Виктор пролистывал свой дневник снова и снова, сравнивал со старыми записями о Прометее, надеясь обнаружить хоть что-то, что могло бы так повлиять на его разум. Ему казалось, что ответ лежит прямо на ладони, но по какой-то причине он не может его увидеть. Словно навязчивая муха, летающая перед глазами. Граф устало откинулся к спинке стула, потирая глаза. Зато одной головной болью меньше: чудовище больше не жаждет его убить. Придумать правдоподобную историю было проще простого, а теперь и убедить его не покидать замок тоже не составит труда. Он улыбнулся своей гениальности и поднял бокал шерри в ее честь. Чудовище…Адам оказался не только интеллектуально развитым (хотя значение многих слов он еще не до конца понимал), но и на удивление кротким и наивным. Месяцы одиночества сделали его жадным до человеческого общества и ласки. Было бы величайшей глупостью не воспользоваться этим. Виктор был готов поверить в Бога и поблагодарить его за столь ценный подарок. — Виктор, можно войти? — раздался голос из-за двери. — Давай без церемоний, мой друг, — Виктор поманил стаканом гостя из-за двери, не осознавая, что жест останется незамеченным. — Как все прошло? — Игорь подошел ближе к графу и налил себе стакан шерри. Его руки, заляпанные чернилами, тряслись, он нервничал еще больше, чем на представлении Гордона. — Великолепно. Этот… Адам… — Адам? — Я его так назвал. — Оу… — Тебя что-то смущает? — Нет, вовсе нет. Все в порядке. Так он поверил? Виктор назвал бы это преображением. Яростное, по-звериному дикое существо, чьим речевым навыкам оставалось лишь удивляться, на его глазах превратилось в доверчивое и по-детски наивное создание, полное любви и обожания. Он видел в серо-голубых глазах любопытство и массу вопросов, на большинство из которых, он уверен, предпочел бы не отвечать. Он пообещал Адаму исправить его внешний вид (на что он действительно способен), и его накрыло чувство собственной важности и значимости, едва он увидел его реакцию. Адам потянулся ладонью к своему уродливому лицу, проводя длинными пальцами вдоль шрамов, ощупывая жесткую кожу, обтянувшую череп, словно не верил, что это можно изменить. Он раздражающе тянул черную грубую нить, торчавшую возле надбровной дуги, и Виктору пришлось перехватить это движение, прекратить его. На этот жест чудовище отозвалось глубоким вдохом, как перед погружением, словно каждое прикосновение создателя могло его потопить. Виктор повторял движения Адама, изучая его лицо, узнавая: заживают ли шрамы. И помимо неаккуратных швов и жесткой кожи, открыл для себя очень изящную линию скул, которую легко не заметить за общей картиной уродства. Он провел рукой вниз, к груди, куда его тянуло тепло, исходившее оттуда. Птица. То как бьется маленькая, теплая, испуганная птичка, стоит ей оказаться в руках большого и страшного человека, он чувствовал трепещущее сердце. Ему казалось, что он может ощутить даже движение крови по сосудам, услышать, как усваивается кислород его легкими, как проходит электрический ток по всем его органам. Впервые на него так смотрели. — Можешь не сомневаться. Он поверил каждому моему слову, — торжествующе произнес он, отпивая из стакана. — И что дальше? — Игорь не сделал ни единого глотка, держа стакан перед собой, как некий щит. Вертел его, наблюдая за кружащейся жидкостью. — Он думает, что я собираюсь исправить его, в смысле это… — он провел рукой вокруг своего лица, уточняя масштаб действий, — и я действительно это сделаю, мне любопытно, что может получиться. Обучу его наукам и дам пару уроков манер, но все это лишь мелочи. — Ты собираешься выпустить его в свет? — Боже, Игорь, конечно нет! Обучение позволит мне понять, насколько гибкий у него ум. Понять мыслительный процесс, что происходит в его когда-то ирландских мозгах. Мне интересно есть ли у него какие-либо воспоминания того трупа или навыки десятков других. — А потом, когда дело дойдет до операции, ты собираешься вскрыть его? — Разумеется. Но только в последний момент. Когда я получу достаточно материала. — Тебе не кажется это жестоким, Виктор? — Жестоким? — Это похоже…словно корову, что долго и заботливо выращивали и кормили, забьют, после того как она перестала давать молоко. — А разве так и не надо поступать? Ведь корова без молока бесполезна. Это просто кусок мяса. Игорь лишь потупил свой взгляд вниз, изучая узор ковра сквозь стеклянное донышко бокала. Он не знал: прагматичен его друг или просто безжалостен. Назвать свое творение именем первого человека и с такой легкостью быть готовым его убить в любую секунду. Неужели и его он видел так же? — Наверное, ты прав, Виктор. — Разумеется, я прав, — рассмеялся Франкенштейн, — советую тебе хорошенько сегодня отдохнуть. С завтрашнего дня у тебя будет много работы. — Только у меня? — У нас. Естественно, самую сложную я переложу на тебя. На себя же я возьму виски и опиум. Смеясь, Игорь собирался покинуть комнату, но граф в одно мгновение остановил его, сжимая плечо. — Прежде чем ты уйдешь, ответь мне на один вопрос, — глаза пьяно бегали, изучая лицо юноши на предмет лжи. — Конечно, — непонимающе произнес Игорь. — Кому ты писал? — Никому… — Не ври мне! — Виктор сильнее сжал плечо, впиваясь ногтями в тонкую рубашку, в бледную плоть под ней, — твои пальцы заляпаны чернилами. Я даже чувствую запах железа! Кому ты писал? Моему отцу? В Скотланд-Ярд? — Виктор, ты пьян! — Да, черт возьми! Поэтому не советую меня злить. А я очень злюсь, когда мне врут. — Я никому не писал! — Ложь! Виктор схватил бутылку за горлышко и разбил ее дно об край стола. Капли алкоголя и стекла разлетелись в разные стороны, но были не так опасны, как острые края импровизированного оружия в руках такого человека, как Виктор Франкенштейн. Сейчас он угрожал им обоим. Он поднес лезвие стекла так близко к лицу Игоря, что одно не осторожное пьяное движение могло лишить юношу глаза навсегда. Игоря охватила паника. Просто кусок мяса. Все мы просто куски мяса для тебя, Виктор? — Лорелей. Я писал ей, чтобы она не волновалась и не пыталась найти меня. Ты же знаешь, она довольно своенравна. Я написал письмо, чтобы успокоить ее и обезопасить наше пребывание здесь. Виктор опустил бутылку и ослабил хватку. Гримаса животной ярости мгновенно сменилась безмятежностью и легкой улыбкой. Невозможно было поверить, что этот человек секунду назад мог кого-то убить, если бы не стеклянное лезвие в его руке. — Ты все еще видишься с ней? — просто и буднично спросил он. — Я женился на ней, — слегка возмутился Игорь. — О. Поздравляю, — ничуть не смутился граф. — Спасибо. Спокойной ночи. — Спокойной ночи. Игорь спешил покинуть комнату, опасаясь очередной смены настроения своего друга. Подозрения о шаткости душевного здоровья Виктора стали крепче, как и стремления юноши помочь ему. Надо было действовать.