У истока расходящихся кругов

В дортуаре Дятлов было тесно, темно и душно — и пахло дымом из-за свечей, не меньше десятка которых горело в подсвечниках на тумбочке у входной двери. Там же, расположившись прямо на полу, потому что его кровать была слишком далеко от входа, восседал Безумный Шляпник, кутаясь в покрывало. На коленях его лежала раскрытая книга, на корешке которой значилось: «Чарльз Диккенс. „Приключения Оливера Твиста“». — Ну что, други мои, — объявил Шляпник, призывая Дятлов к вниманию, — сегодня мы с вами начнем читать удивительную историю о мальчике, который, как и мы с вами, всю свою жизнь провел в сиротском приюте… — Шляпник выдержал драматическую паузу, ожидая реакции обитателей комнаты. Эту книгу он с трудом отыскал в библиотеке и пронес в дортуар, несмотря на строгий запрет: в спальне читать нельзя. Спальня предназначена для сна, и здесь на четырнадцать кроватей — лишь одна тумбочка у входа, на которой стоит лампадка и подсвечники, раздобытые совместными усилиями Дятлов. Каждый или почти каждый вечер после колокола, оповещающего, что пора отходить ко сну, кто-нибудь из ребят занимал место на полу у зажженных свечей и читал вслух ту или иную книгу, незаконно принесенную Безумным Шляпником — такова была традиция. Чаще Шляпник добывал для них религиозные книги, но сегодня он был воистину горд собой: светская литература ценилась среди Дятлов куда сильнее, да еще история об Оливере Твисте казалась ему такой злободневной… Безусловно, она придется ребятам по душе — их оживленный шепот сам за них говорит. Шляпник таинственно улыбается и оглядывает обитателей комнаты. Ближе всего к нему — кровать Корня. Корень полусидит, облокотившись на подушку, и щербато улыбается, ожидая, когда Безумный начнет читать. На противоположном конце дортуара, у самого окна, с головой зарывшись под одеяло, пытается не спать Сургуч. Из-под одеяла видны только его глаза и спадающая на лоб русая челка. Сургуч тоже ждет историю об Оливере Твисте. На соседней кровати Акробат, свесившись, ищет что-то на полу и просит не начинать без него. Клоп тянется за лампадкой, которую протягивает ему Безумный Шляпник, и передает ее дальше, через две кровати, чтобы кто-нибудь мог посветить Акробату. Тулуз-Лотрек чуть сползает со своей постели и берет лампаду, освещая узкое пространство между его ложем и ложем Акробата. Акробат, перегнувшись, достает из-под кровати некий блестящий предмет на шнурке и надевает на шею. Благодарно улыбается Тулузу и кивает Шляпнику: все, можно читать. Шляпник, откашлявшись, возвращает лампаду на тумбочку, бросает короткий взгляд на пустую кровать Пепла и провозглашает: — Глава первая. Повествует о месте, где родился Оливер Твист, и обстоятельствах, сопутствовавших его рождению. Голос Шляпника льется размеренно; Шляпник — один из лучших чтецов среди Дятлов. Речь его выразительна, и ей всегда сопутствует активная жестикуляция и мимика, как нельзя лучше подходящая к тому или иному фрагменту повествования. Безумный ухитряется даже говорить разными голосами, озвучивая беседы персонажей, но Соня все равно не очень любит, когда он читает, и Шляпник знает это. Соня не говорил об этом ни разу, он слишком тактичен, но за него говорят его глаза — огромные, словно блюдца из китайского фарфора, размещенные на худеньком бледном личике. Соню, этого болезненного, рахитичного мальчика, самого можно было читать, как открытую книгу, и этим вечером на Сонином лице проступало заметное беспокойство. Соня ютился в углу, оперевшись спиной о стену, и недовольно поглядывал на Безумного Шляпника, по лицу которого блуждали тени, отбрасываемые пламенем свечей. Он не любил «ужимок», без которых никак не мог обойтись Безумный, и куда охотнее послушал бы Пепла — но Пепла не было с самого ужина, и никто не знал, когда он воротится. Говорить об этом было не принято, и поэтому Дятлы таинственно об этом молчали, переглядываясь. Не молчал один Шляпник, уткнувшийся в книгу, и двенадцать пар глаз устремились к нему — даже глаза Сони, потому что хотя Шляпник, по его мнению, и читал слишком громко и чересчур импульсивно, история обещала быть интересной. Соня, забравшись в свой угол и обхватив колени руками, задумчиво покусывал край одеяла, в котором он был подобен окуклившейся гусенице. Акробат снисходительно посматривал на него со своей постели, вальяжно рассевшись прямо посередине и скрестив ноги. Его одеяло, скомканное, громоздилось сверху подушки, и Акробат, казалось, совсем не мерзнет, в отличие от Сургуча и того же Сони — хотя Соне одеяло было нужно скорее для того, чтобы жевать его: привычка, оставшаяся с детства. Акробат откровенно потешался над этой маленькою слабостью Сони, и без того выглядящего как ребенок, слишком тощий и высокий, с длинными ногами и руками, как будто держащимися на шарнирах, хотя сам постоянно держал во рту свою подвеску, обсасывая и обгладывая ее с таким сосредоточенным видом, что казалось, это способно помочь ему как минимум отыскать первопричину бытия. Примечательно, что подвеску эту Акробат никому не показывал, пряча ее под рубашкою, и при всем своем видимом пренебрежении к окружающему его миру именно над нею трясся, как над малым дитем. Сильнее, чем о подвеске, он пекся только о Клоунессе. Безумный Шляпник увлеченно читал, и по мере чтения глаза у его слушателей медленно лезли на лоб. Крайней степени изумления и возмущения Дятлы достигли в тот миг, когда Безумный прочел им абзац о приходском приюте, в котором не посчастливилось провести свое детство бедняге Оливеру Твисту. — «Иной раз, — говорил Шляпник, скользя по бумаге взглядом, — когда производилось особо строгое следствие о приходском ребенке, за которым недосмотрели, а он опрокинул на себя кровать, или которого неумышленно обварили насмерть во время стирки белья — впрочем, последнее случалось не часто, ибо все хоть сколько-нибудь напоминающее стирку было редким событием на ферме, — присяжным иной раз приходило в голову задавать неприятные вопросы, а прихожане возмущались и подписывали протест. Но эти дерзкие выступления тотчас же пресекались в корне после показания врача и свидетельства бидла; первый всегда вскрывал труп и ничего в нем не находил — это было в высшей степени правдоподобно, а второй неизменно показывал под присягой все, что было угодно приходу, — это было в высшей степени благочестиво. Вдобавок, члены совета регулярно посещали ферму и накануне всегда посылали бидла известить о своем прибытии. Когда они приезжали, дети были милы и опрятны, а можно ли требовать большего!» Здесь Шляпник, поставив гневный восклицательный знак, остановился — этого требовала напряженная тишина, повисшая в дортуаре. Дятлам нужно было осмыслить услышанное, обсудить его — и первым после нескольких минут молчания заговорил Корень. — Это же возмутительно! — вскрикнул он, тряхнув головою, отчего его курчавый чубчик презабавно мотнулся из стороны в сторону. — Это… это… Послушайте, братцы, разве же можно так?.. — Здесь дальше написано, что детей подвергали наказаниям, ежели они осмеливались попросить добавки к обеду… — нахмурившись, пробормотал Безумный Шляпник. — В прежнем приюте нас били, — подал голос Клоп. Глаза присутствующих устремились к нему — добрая половина Дятлов и не знала, что до того, как оказался в Доме, он жил в другом приюте. Клоп тем временем продолжал: — За малейшее ослушание могли всыпать розог. Еще линейкой по рукам, так что у всех мальчиков были перебинтованы ладони. — И девочек тоже били? — ошарашенно спросил Соня, подаваясь вперед. — У нас был приют только для мальчиков. Но думаю, что сестра Иулитта лупила бы кого угодно, будь у нее такая возможность. Надеюсь, она сгорела вместе со всем интернатом, — мстительно буркнул Клоп. — Это из-за нее у тебя шрам на запястье? — поинтересовался Акробат. — Нас тоже били, поэтому я и решил сбежать. А тебя распределили в Дом после пожара, да? Сколько тебе было? — Десять. Нас мало выжило тогда, из своих сверстников я, кажется, был единственным… Попечительский совет почти сразу определил меня сюда. Я не хотел, брыкался, вопил… Боялся, что сестра Иулитта и здесь меня отыщет, но, к счастью, самому страшному кошмару моего детства не суждено было сбыться. Старый приют… Дом совсем не похож на то место. В первые дни здесь я все ждал, когда матушка Анна схватится за плетку, представте себе!.. Подумать только, теперь мне даже вспоминать об этом смешно, но в десять лет я был настолько запуган, что ждал наказания за все. За любое сказанное слово и за каждую съеденную ложку каши, потому что в старом приюте нас иногда лишали ужина или завтрака… И еще мы выполняли всю самую черную работу. Нас даже заставляли лезть на крышу и прочищать дымоход… — Наверное, тебе жилось не слаще, чем Оливеру Твисту… — сочувственно прошептал Соня. Соня склонен был жалеть других — тихо, робко и боязливо, как умел только он один, — хотя на самом деле в сочувствии нуждался куда сильнее прочих. Если Клоп, Корень и остальные попали в Дом, оставшись сиротами, то Соню отдали сюда умирать. Его родители были слишком бедны, чтобы прокормить ребенка, а тот рос очень болезненным мальчиком, легко простужался, мучился от мигреней и страдал какой-то болезнию сердца. Родители поместили его в приют, когда после одного из припадков болезни доктор сказал им, что Соня непременно помрет в скорейшем времени, но Соня, однако ж, помирать не собирался и прекрасно существовал в Доме. У него, правда, часто случались приступы, и тогда доктор, состоявший при Доме, делал ему кровопускание и заставлял пить всяческие сиропы для укрепления здоровья. Никто не знал, способны ли эти сиропы вылечить Соню, но доктор обещал, что они уж наверно помогут отсрочить его смерть. До сих пор прогнозы доктора оправдывались. Соня сосредоточенно жевал край простыни. Клоп молчал, вспоминая самые страшные ужасы своего детства — давно канувшие в небытие образы оживали перед его мысленным взором, рисуя грузную сестру Иулитту, нависшую над ним с железной линейкой. У сестры Иулитты свирепая улыбка и нехороший, кровожадный блеск налитых кровью глаз — она так и щерится, словно дикий зверь, и приютские мальчики десяти лет от роду совершенно беспомощны перед нею, потому что они — всего лишь дети, а Иулитта — взрослая, к тому же, их наставница, она в приюте — закон и власть, ее нельзя ослушаться. Она сейчас так и прихлопнет Клопа своей линейкой, как крохотную букашку, и он жмурится и втягивает голову в плечи, надеясь избежать ее гнева… — Эй, Клоп! — теребит его кто-то по плечу. — Все в порядке! Клоп поднимает мутные зелено-карие глаза и видит перед собою Акробата, неслышно перебравшегося на его постель. — Не думай об этой вши, об этой гадкой сестре Иулитте, — ободряюще говорит Акробат. — Ее больше нет и никогда не будет в твоей жизни. Уверен, сейчас она горит в аду, потому что таким злобным монашкам только там и место. Она еще хуже, чем герр Лампрехт, ей-богу! Я подбрасывал тараканов ему в похлебку, чтобы отомстить… — Акробат задумался, пожевал губы, но больше про герра Лампрехта не сказал ни слова. — Читай дальше, Шляпник! — попросил он вместо этого и в несколько прыжков перебрался на свою кровать, наступив при этом на руку Гроба, что стало очевидно по возмущенному мычанию последнего. — Прости, дружище! — воскликнул Акробат, усаживаясь поудобнее и подгибая под себя ноги. — Я плохо вижу в темноте, а ты лежишь так, что на твою постель и наступить толком некуда… — От того, что ты постоянно прыгаешь по кроватям, в них портятся пружины, — назидательно произнес Сургуч, высовываясь из-под одеяла и тут же кутаясь обратно, чтобы не растрачивать тепло. — Ты хоть и акробат, но все-таки не пушинка, — донеслось оттуда приглушенно: ватное одеяло скрадывало звук. — Ох, да ладно тебе! Ты педант, друг мой, и страшный зануда! И потом, до твоей кровати я даже и не дотронулся… — Зато придавил руку Гроба, — хохотнул Корень. — Хотя его лапищи такие здоровенные, что он едва ли что-либо почувствовал… — Просто Гроб невозмутим, аки буддистский монах, — заметил Безумный Шляпник. — Хотя в данном случае мы имели удовольствие услышать его гневное «М-ну-у…» Акробат, ты уверен, что не сломал ему запястье? Дятлы разразились нестройным смехом, и тут же Кармин со своей кровати шикнул: — А ну тихо! Все послушно замерли; Кармин приподнялся на локтях, прислушиваясь, нахмурил густые брови, и на несколько мгновений дортуар погрузился в тишину. А потом Тулуз-Лотрек тихо сказал: — По-моему, тебе послышалось, Кармин… — Лучше перебдеть, как говорится… Мне показалось, будто по коридору кто-то идет. Но ты прав. Только лишь показалось. Приношу свои извинения. — Готов спорить на что угодно, Шляпник, — заговорил вдруг Гроб, — что если бы Акробат наступил на руку тебе, ты бы уже вопил о том, что тебе раздробили все кости, какие у тебя только есть. — За что я всегда любил Гроба, так это за его своевременную реакцию, — ухмыльнулся Безумный. Кармин с Акробатом переглянулись, Корень прыснул в кулак, а Шляпник, весело пожав плечами, оглядел ребят и предложил: — Но давайте все же продолжим чтение. Уже поздно, други мои, так что я предлагаю закончить эту главу и гасить свечи… Надеюсь, возражений нет? Возражений не было, и Безумный Шляпник снова уткнулся в книгу. Они все уже мирно спали в своих постелях, когда дверь с табличкой «Дятлы» приотворилась и внутрь, слегка пошатываясь, зашел Пепел. Скулу его бороздил свежий след пореза, неглубокий, но довольно длинный, неясного происхождения — такой нельзя было получить случайно. Создавалось впечатление, будто юношу поранили в ходе какой-то стычки ножом или еще чем-то, что имеет острое лезвие, но вообразить себе, что Пепел способен с кем-то подраться, было еще невозможнее, чем представить Безумного Шляпника во флегматическом расположении духа. Однако же Пепел совершенно точно попал в какую-то переделку — о том свидетельствовали и его помятая рубашка с парой оторванных пуговиц, и растрепавшиеся, всклокоченные кудри, и кровь, запекшаяся на щеке и на рукаве, а главное, об этом свидетельствовал взгляд его свинцово-серых глаз, измученный и уставший. Пепел бесшумно пробрался к постели Безумного Шляпника. Он присел на корточки напротив товарища, вглядываясь в черты его лица, освещенные светом луны, но Шляпник крепко спал, мирно посапывая, и Пепел не стал будить его — дело могло подождать до утра. Осторожно, стараясь не разбудить спящих, Пепел добрел до своей кровати и уселся на нее, задумчиво глядя в окно. Единственной рукой расстегнул уцелевшие пуговицы на рубашке, стянул ее и аккуратно повесил на спинку кровати. Спиною ощутил на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидал приподнявшегося на кровати Соню. Соня всегда спал очень чутко. Теперь он пытливо смотрел на Пепла своими глазами-блюдцами, а на губах застыл невысказанный вопрос. — Все в порядке, — едва слышно прошептал Пепел, дабы утолить его любопытство. — Пора спать. Покойной ночи. Соня слабо кивнул, улыбнулся и улегся на подушку. — Покойной ночи, — донеслось оттуда. Пепел, разувшись и стянув перепачканные в грязи брюки, нырнул под одеяло и мгновенно уснул, едва его веки сомкнулись.