У истока расходящихся кругов

В иконописной мастерской всегда было светло, во много раз светлее, нежели во всех остальных помещениях Дома. То ли оттого, что через большие окна ее заливало солнце, то ли из-за икон, лики святых на которых словно бы светились, лучась некою особенной чистотою, но все-таки и скорее всего — благодаря юноше, что проводил здесь все свое свободное время. Он приходил сюда, как только заканчивались классы, и оставался дотемна, когда уже становилось невозможным писать, а в выходные стоял у мольберта, как только первые солнечные лучи пробивались в его мастерскую. Вот и сегодня он, поднявшись чуть свет, отпер привычно скрипнувшую дверь и вошел внутрь. За ним проскользнул низенький кривоногий подросток с тростью в руке и замер, озираясь кругом. — Это все ты… написал? — с благоговением спросил он, крестясь на образ Спасителя. Юноша с копной светлых кудряшек отрицательно покачал головой, слегка улыбнувшись. Улыбка у него была очень хорошая, искренняя, добрая и все-таки очень застенчивая. — Я ведь всего лишь ученик, — проговорил он, сильно смущаясь. — Да, брат Захария уже несколько лет обучает меня иконописи, но работ, целиком выполненных мною, здесь не так много… Я только недавно стал писать самостоятельно. Брат Захария говорит, что я со временем мог бы стать знаменщиком¹, только… Мне нравится писать икону целиком. Сердце мое здесь отдыхает, Тулуз, душа наружу просится!.. В этом деле, Тулуз, душа необходима, она как бы направляет руку, в которой ты держишь кисть… Я ведь даже не знаю, как теперь учить тебя буду; не помню, как Захария меня учил. Но это ничего, он подойдет чуть позже; просто я с самого утра люблю, ранним утром душа всегда чище, и пишется чище. Тебя сюда отец Иеремия отправил? Тулуз-Лотрек кивнул. — В прошлую субботу меня прогнал сапожник, а до этого столяр сказал, что таких бездарных подмастерьев ему еще не доводилось встречать. Не дается мне их ремесло, хоть ты режь меня. Вот отец Иеремия и предложил сюда, надобно же профессию хоть какую освоить; я рисовать умею, только не учился нигде… Меня дома ничему не обучали. А я ведь, знаешь, всегда на военную службу хотел, только нам с тобой, брат, туда путь навсегда отрезан. Пепел с тоскою глянул на свое левое плечо, безрукое, никчемное. Он не помнил, всегда ли оно было таким, но вполне смирился с ним и ни на какую военную службу не хотел, это уж точно. С куда большей радостию он провел бы свою жизнь здесь, в мастерской, пиша иконы… Впрочем, брат Захария обещал, что когда придет пора покинуть приют, без хлеба Пепел не останется, но здесь, в мастерской Дома, ему было заведомо лучше, чем где-либо еще. Здесь он переставал быть Пеплом, словно возвращался в чистые, до-пепловские времена… Здесь был свет, дарующий успокоение его тревожащейся душе. Будет ли он еще где-то?.. Тулуз-Лотрек понемногу осаивался в мастерской, расхаживая туда-сюда, прихрамывая и постукивая тростью. Наконец, остановился перед Пеплом, который осторожно размещал у мольберта баночки с темперной краской. — Что-нибудь знаешь об иконописании? — спросил он, не глядя на Тулуза и всматриваясь в незаконченный образ Божьей Матери на доске перед ним. Тулуз отрицательно покачал головой, и тогда Пепел обратил к нему свое лицо, чистое, с выразительными серыми глазами и пухлыми, четко очерченными губами — лицо ангелочка с рождественской открытки. — Хорошо, — кивнул он, — тогда начну с азов. Икона пишется на деревянной основе. Первым делом на основу наклеивают ткань — паволоку, — а затем накладывают грунт и только после этого приступают к очерчиванию контура. Краски накладывают сперва на фон, покрывают ими пейзажи и одежды — доличное, — и лишь затем — личнóе. Личным называют лики святых и другие обнаженные участки кожи. Это самая ответственная работа в иконописи, друг мой — представь, нужно «оживить» икону, чтобы пробудить у смотрящего на нее самые искренние, самые светлые чувства… — жарко говорил Пепел. — Но тебя не допустят до этого сразу. Скоро брат Захария придет; он посмотрит, что ты умеешь, и выберет тебе работу на первое время. Вероятнее всего, ты будешь наблюдать за тем, как пишет он или я, и помогать нам — прокладывать тона, фоны… Если будет получаться, со временем работы для тебя станет больше. — А скажи, Пепел, неужели кроме тебя в Доме никто из воспитанников не обучен иконописи?.. — Сейчас — нет. В прошлые годы были ребята, но они уже выпустились, и я остался один. Нас ведь предпочитают обучать более полезным навыкам. Освоить ремесло трубочиста, столяра, цирюльника… Сургуч вот трудится в подмастерьях у гробовщика… Ну, а мне податься некуда, однорукому-то. Только сюда, иконы писать, чтобы не сидеть в праздности — у меня сразу стало на удивление хорошо получаться… Никто не ожидал. — И ты каждый день сюда приходишь? И мне придется?.. — Нет, если не захочешь. Остальные же не уходят в Наружность каждый день. Для этого у нас выходные да некоторые вечера. Ты ведь уже несколько недель прожил в Доме по его порядкам. Не привык еще? — Не совсем, — кивнул Тулуз-Лотрек, а затем словно о чем-то задумался. Замявшись на несколько мгновений, он наконец нашел в себе силы задать вопрос, мучивший его все это время нещадно: — Пепел, а почему… почему вы все называете приют Домом, а то, что за его пределами — Наружностью?.. Пепел даже растерялся, осмысливая вопрос. Затем, сообразив в конце концов, что хочет узнать Тулуз-Лотрек, сказал, что это очевидно, что «Наружность» значит «снаружи», а говорить просто «Дом» вместо «Дом призрения», да еще «обездоленных сирот», куда проще, и замолчал, задумчиво глядя перед собою. А ведь для него это место было настоящим домом, да и для многих тоже. Безумный Шляпник другого Дома и не знал никогда, и Креветка здесь живет сызмальства… Ну, а он, Пепел, просто прижился, врос в светлые стены мастерской, впитав запахи олифы и темперы, став за семь с небольшим лет, проведенных здесь, неотъемлемой частью приюта, как перила тянущихся по Дому лестниц с высокими ступенями или картины на стенах коридоров. Пепел дышал Домом, а Дом — Пеплом и десятками других своих обитателей, быть может, даже и матушкой Анной: казалось, после ее смерти ему сильно нездоровится, как больному в лихорадке или припадке падучей болезни. По ночам Дом сотрясается от тяжелых, гулких стонов и частых прерывистых шумов, а иногда застывает и незримо корчится, как эпилептик — Пепел кожей, костями чувствовал это. Дом обливался холодным потом вдоль окон и стен, и что бы учитель физики, состоящий при приюте, ни говорил о сырости, от которой скапливается вода, он фатально ошибается — это Дом бьется в лихорадочном жару и весь дергается от судорог. Воспитанники знали это наверняка: он переживает утрату матушки Анны, почти так же, как человеческий организм переживает утрату какой-либо конечности. Дом выворачивается наизнанку, уходит ночами прочь, находясь в горячечном бреду, а воротившись, принимается лопотать, словно дитя, и его приходится долго баюкать, чтобы успокоить. Безумный Шляпник тогда начинает распевать во всю глотку песни, Сургуч тихонько читает стихи, а Пепел, покинув мастерскую, принимается писать для Дома картины, не имеющие отношения к иконописи. Верно, и девушки рассказывают Дому сказки перед сном, но девушек Пепел видал только во время воскресных служб в храме да еще в столовой — в общем, тогда только, когда поговорить с ними совсем не предоставлялось возможности. Когда они были маленькими, мальчикам и девочкам удавалось видеться как-то чаще, а теперь… Впрочем, даже и теперь кое-кто из комнаты с вышитой табличкой «Дятлы» на двери находил способы повидать Пересмешниц, но Пепел не видел в этом необходимости и прекрасно ощущал себя, не выходя за пределы мужского крыла. Тулуз-Лотрек наблюдал за Пеплом с благоговейным молчанием. По выражению лица его видно было, что он не в полной мере чувствует себя обитателем Дома и вряд ли уже почувствует — слишком уж в позднем возрасте он попал сюда, вырванный из привычного течения жизни, оставшийся без родителей и отправленный в приют бабкой, которая не могла его содержать. Тулуз выложил о себе всю подноготную с первых же дней пребывания в комнате Дятлов. Открытый для всех, он ждал ответной открытости, а взамен получал настороженные взгляды: Дятлы привыкали и не спешили раскрывать все свои секреты. Секретов было много — распиханных по щелям, прячущихся за картинами и под статуэтками, выглядывающих из-под кроватей и из-за оконных рам и лежащих прямо на поверхности, и Пепел искренне надеялся, что Тулуз-Лотрек научится понимать их со временем. Иначе в Доме трудно прожить, тем более что Тулуз, как и положено любому новичку, бродит по коридорам потерянный и одинокий, да еще вскоре после его появления скончалась матушка Анна… Он обескуражен и напуган этим событием, и Пепел старается по возможности помогать ему. Пепел тряхнул головой, словно выходя из транса, улыбнулся Тулуз-Лотреку своею по-детски чистою улыбкой и подошел к мольберту, предлагая своему спутнику понаблюдать за тем, как он будет дописывать икону Богородицы, пока не придет брат Захария. Он надеялся сегодня закончить работу; оставались последние штрихи: высветлить некоторые участки личного на будущей иконе, нанести движки² и покрыть изображение сусальным золотом. Пепел с благоговением взял в руки кисть и сделал несколько осторожных мазков. Он долго уже работал над этой иконою, вкладывая в нее всего себя, всю свою веру и всю душу свою, вдохновленный образом Богородицы на иконе в храме, что возле Дома. Прежде Пепел не видал ее, а в тот день что-то заставило его задержаться, и икона словно сама открылась ему, и тогда Пепел испытал сильнейший трепет перед образом Божьей Матери с Младенцем на руках. Душа его наполнилась светом, и он стоял и плакал, как какая-нибудь сентиментальная девица, и ничего не мог с собою поделать. Внутри него все волновалось, трепыхалось от разрывающего его чувства, доселе неведомого, чувства чистой и всеобъемлющей любви… Пепел ощутил себя защищенным, обласканным, так, будто оказался в объятиях своей матушки, умершей много лет назад, как младенец Иисус на руках Богородицы. Он до того впечатлен был этим ощущением, этим состоянием своим, что потом, вернувшись в Дом, все никак не мог опомниться, а вскоре и сам взялся писать икону Девы Марии. Брат Захария вошел в мастерскую неслышно, но Пепел все равно почувствовал его приход и обернулся. Он почтительно склонил голову в приветствии, и брат Захария улыбнулся в ответ. Это был пожилой уже мужчина, с согбенною фигурой и желтоватой кожей, с теплым, но строгим взглядом выцветших глаз. Он учил мальчиков в Доме грамоте и истории, да еще немного — живописи, а в свободное время писал иконы в мастерской и обучал этому ребят вроде Пепла, которому никакое другое полезное ремесло освоить не дано. И вот теперь у брата Захарии появился новый ученик, Тулуз-Лотрек, и если он сочтет, что у новичка есть способности, то Тулуз будет проводить выходные в мастерской вместе с Пеплом. Пепла немного беспокоило это, но все же оставались еще и другие дни, в которые он мог бы работать здесь в одиночестве, так что он не сильно тужил об этом. Тулуз-Лотрек понемногу осваивался в мастерской, приноровился быстро и ровно наклеивать паволоку на основу будущей иконы и накладывать поверх нее алебастровый грунт, а затем брат Захария, наметив контуры изображения, показал ему, как лучше заполнять краской контуры доличного. Выполнять роскрышь личного Тулузу доверят еще очень нескоро, Пепел знал это по своему опыту, так что пока новенький кропотливо накладывал темперу на стены позади лика. Если что-то не получится, брат Захария подправит его работу, а затем для Тулуз-Лотрека начнется долгая практика в изображении отдельных частей икон на залевкашенной³ бумаге. На получение навыков у него уйдет еще немало времени. По окончании дня Пепел и Тулуз-Лотрек покинули мастерскую вместе. Тулуз выглядел заметно уставшим, голова его кружилась от царившего за дверью легкого запаха краски, но в целом он, кажется, был рад. Не так сильно, как Пепел в свой первый день, и все же — ведь брат Захария сказал, что он может остаться и постигать иконописное ремесло дальше. С одной стороны это значило, что ему не придется в выходные покидать Дом и идти в мороз к какому-нибудь гробовщику и слушать его упреки в том, что он никудышный работник, с другой — что рядом всегда будет Пепел, готовый оказать помощь. Ну, а пока они шли бок о бок, и Пепел вслушивался в мерный стук Тулузовой трости и звуки оживающего Дома: юноши возвращались из Наружности, с работ, и теперь всюду слышались голоса, смех, топот и веяло предвкушением ужина. Пепел искал Безумного Шляпника; тот, утащив за собою Гроба и Сургуча, сбегáл куда-то минувшей ночью. Пепел не спал и потому видел, как они лезли в окно, и, кроме того, проснулся, когда все трое вернулись. Теперь ему необходимо было переговорить со Шляпником — какое-то нехорошее предчувствие охватывало его. Шляпник обнаружился в общей гостиной, за увлекательнейшей партией в шахматы с самим собою. Пепел уселся на стул против него и передвинул черную пешку. — Не возражаешь? — тихо спросил он. В шахматах Пепел был не очень хорош, но играть, несмотря ни на что, любил. Безумный Шляпник широко улыбнулся, показывая ряд мелких зубов, и кивнул, делая ответный ход. Удивительно было, что ему хватает усидчивости для такой долгой и требующей предельного сосредоточения игры, но тем не менее, это было так. — Это очень хорошо, что ты пришел, друг мой Пепел, — задумчиво проговорил Шляпник. — Мне необходимо обсудить с тобой кое-что. Дом. Тебе не кажется, что с ним что-то не так?.. — Он тоскует, мы все это видим… — Он как будто сходит с ума. Я не знаю, что происходит, но… Прошлой ночью он как будто ушел отсюда. — Вместе с тобой? Куда ты ходил? Шляпник склонил нечесанную голову набок и пытливо посмотрел на Пепла, но не спросил, откуда он знает. — Послушай, сейчас я все объясню, — сказал он вместо этого. — Все, что сам видел и понимаю. Все случилось вчера. После отпевания Язычница захотела переупокоить матушку Анну по своим обычаям, и… Я согласился. Не смотри на меня с таким неодобрением. Почему мы уважаем только нашу веру, а ее или еще чьи-либо считаем в корне неверными? Послушай, Пепел, ведь мы принимаем на веру христианские догматы, даже не пытаясь их оспорить, а ведь религий в мире так много… Я знаю, ты веруешь в христианского Бога, и я в него верую, и все в Доме, но ведь есть и другие боги, так почему бы не веровать и в них тоже?.. — Ты говоришь не как человек, воспитанный монахинями, — улыбнулся Пепел. — Я не стану спорить сейчас с тобой, мой друг, и едва ли вернусь к этому когда-нибудь в другой раз, к тому же, Язычница всегда была непохожей на остальных… Но ты слишком увлекся. Продолжай, будь добр. Вы с Сургучом и Гробом выбрались из окна ночью, чтобы помочь ей, так?.. — Так. С ней были еще Креветка и Цикута — это та, у которой черные косы и лицо резкое такое, широкое, скуластое… — Я знаю Цикуту, Шляпник. Продолжай. — Просто ты не ходишь к девушкам, и я… А, ладно. Я говорил про Дом. Когда мы были на кладбище, он… вывернулся. Прямо там. Этого не должно было произойти, он только здесь может открыть изнаночную свою сторону!.. — Тихо ты! — шикнул Пепел. Об этом не принято было говорить. — Объясни по порядку, что произошло. Только без лишних уточнений. — Хорошо. — Шляпник с трудом сдерживался, чтобы не начать размахивать руками, и едва не свалил на пол шахматную доску. — Мы должны были выкопать гроб с телом матушки Анны и сжечь его, и пока я, Сургуч и… Гроб… копали… Экий каламбур получается… Пока мы копали, Креветка с Цикутой ушли собирать еловые ветки для костра. А когда вернулись, Цикута принесла с собою крыло бабочки. Потрясающе красивое, и я не сразу даже насторожился, потому мой ум был затемнен от восторга… Но я размышлял всю оставшуюся ночь и пришел к выводу, что это крыло Оттуда. Потому посуди, друг мой Пепел, как иначе? Бабочка. В снегу. В мороз! — возбужденно говорил Безумный Шляпник, и чем сильнее он возбуждался, тем больше хмурился Пепел. А Шляпник продолжал: — А потом, когда вырыли могилу, мы не нашли в ней гроба, и я, конечно, надеюсь на то, что мы просто раскопали недостаточно глубоко, но если нет, то… — Ты думаешь, домовину с телом мог забрать Дом?.. — вздрогнул Пепел. Кажется, Шляпнику самому было не по себе от этой догадки, поэтому он только отмахнулся: — Нет, конечно же нет, мы просто не докопали… Вздор, все вздор! Но бабочка! — Успокойся. Даже если и бабочка… Кстати, что с ней? — Цикута оставила у себя. И она в каком-то детском восторге от этого, никогда не видал ее такою. Будто бы и не Цикута вовсе… — Что же; пусть. Почему бы и не оставить, в самом деле? Готов биться об заклад, ты и сам поступил бы так же, заметь ты это крыло первым. Но послушай же, даже если оно попало на кладбище с Изнанки… Кроме нас никто этого не будет знать, верно? — Да, но что, если Изнанка откроется еще раз там, снаружи? Вдруг кто-нибудь посторонний попадет туда?.. — Ты лучше меня знаешь, что даже если и попадет, то рано или поздно вернется обратно… -…с перевернувшимся сознанием. А если его отправят в больницу для умалишенных? А если его, не обитателя Дома, никогда не вышвырнет? Мы не знаем, что может произойти. Я волнуюсь за Дом. Пепел вздохнул. Безумный Шляпник говорил серьезные вещи и, мало того, говорил их серьезнейшим тоном, а это могло значить только одно: дело плохо. — Хорошо. Что ты хочешь от меня? — устало спросил Пепел после недолгого молчания. — Сходи туда. Осмотрись, разведай, все ли в порядке. Я знаю, Пепел, ты не очень любишь бывать там, но… Дело нешуточное. Может, находясь там, ты сможешь понять, что происходит с Домом здесь, и… И тогда мы, возможно, предотвратим катастрофу. Пожалуйста, Пепел!.. Послышался тихий удар об пол: это белый шахматный слон выпал из ослабшей ладони Пепла.