У истока расходящихся кругов

Креветка Снег принимает меня в свои объятия. Не слишком-то радушные объятия, потому что я падаю на колени, чувствую, как промокает платье, да еще ладони тут же начинает покалывать от холода. Поднявшись, я прячу их в рукава бурнуса и выжидательно смотрю на Язычницу: что дальше? Язычница прикладывает палец к губам, прося о тишине, и, подобрав юбки, пробирается по сугробам к противоположному крылу Дома, двигаясь вдоль самой стены. Там, в другом крыле, мужские спальни и классы, и там нас будет ждать Безумный Шляпник с ребятами. От мужского крыла ближе к ограде, сразу за которой находится территория храма и прицерковное кладбище. По словам Язычницы, где-то в ограде есть брешь. Шляпник уже стоит под окном, похожий на нахохлившегося птенца, все в том же давешнем котелке совсем не по погоде. Рядом с ним скалою возвышается Гроб, бледный, черноволосый и коротко стриженный, с огромными ручищами, с горбатым носом и рассеченною губою. В руках у него — охапка дров, стащенных, очевидно, из подсобной комнаты. Рядом с Гробом, переминаясь с ноги на ногу, стоит Сургуч, по обыкновению своему щурясь. — А где лопаты? — гневно шепчет Язычница вместо приветствия, придирчиво изучая юношей. Шляпник — это видно даже в темноте — кривит лицо в оскорбленной гримасе. — Они уже там. Возле забора. Еще с ужина, — коротко и обиженно отвечает он. — Я вынес их заранее, чтобы не было нужды оставлять в комнате. — С нас дров хватило, — ворчит Сургуч. — Сначала прячь под кроватью, а потом еще передавай из окна, и не дай бог, уронишь в снег — крику не оберется. Отсыреют, как же. — Нам тоже тебя не хватало, Сургуч, — язвительно откликается Цикута. Сургуч усмехается и прячет лицо в шерстяном шарфе. — Идемте уже, — слышится из-под шарфа вперемешку с сопением, и Шляпник, подпрыгнув на месте и закивав, словно в припадке, первым движется к ограждению. Мы торопимся вслед: за Безумным не так просто поспеть, когда он находится в таком возбуждении. — Где же это… — бормочет он, оказавшись у витой чугунной ограды, перед которой теснятся голые кусты черемухи, и блуждая вдоль этих самых кустов. — Ах, вот же! — Шляпник хлопает себя по лбу, раздвигает ветки и скрывается за ними. Спустя несколько мгновений его патлатая голова в котелке высовывается из-за кустов, и Безумный вопрошает: — Ну же, чего вы ждете? Сургуч вздыхает и придерживает ветки, пропуская нас вперед. Язычница, уже не раз, очевидно, бывавшая здесь, присаживается на корточки и лезет первой. Я — следом за ней и тут же упираюсь в прутья забора. В одном месте они сильно расходятся в стороны: металл погнут так, что можно пролезть за огороженную территорию, где уже ждут Язычница и Шляпник. Согнувшись, скрючившись, я перебираюсь к ним, и Шляпник подает мне руку, чтобы я могла подняться. Следующей лезет Цикута, а за нею и Гроб с Сургучом. Сургуч протаскивает через прутья одну за другой две лопаты; первую он вручает Шляпнику, вторую оставляет себе, а Гроб все так же держит дрова — удивительно, как у него ничего не рассыпалось, пока он протискивался в щель между прутьев. Не менее удивительно, как Гроб с его крупным сложением вообще умудрился пролезть через нее. Перед нами — шагах в пятидесяти — храм, запорошенный снегом, величественный истукан, глядящий перед собою витражами окон. За ним, в глубине ночи, простирается кладбище, тревожное и мрачное. И Язычница по хорошо протоптанной дорожке устремляется к нему в нетерпении, но тут же замирает, оборачиваясь на Шляпника. Сегодня Шляпник — наш провожатый. С важным видом и лихорадочно блестящими глазами он направляется в ночь, и мы в напряженном, таинственном молчании бредем за ним, слушая, как хрустит под ногами снег. Шляпник ведет нас среди надгробий и памятников, уверенно сворачивая у каких-то ориентиров и настороженно замирая, когда ему чудятся посторонние шорохи: а ну как смотритель появится? Но нет, все покойно и тихо, и тем сильнее пугают меня звуки наших шагов и приглушенное ворчание, доносящееся из-под Сургучьего шарфа. Сургуч бредет среди кладбищенских оград машинально, словно сомнамбула, и из его ворчания мне нетрудно разобрать, что Шляпник разбудил его ради этого «бессмысленного и противоестественного предприятия». Шляпник же порою прерывает стенания Сургуча, заявляя, будто тот еще и благодарить его должен и что без него проспал бы такое важное в жизни Дома событие. Сургуч хмурится и замолкает, и над кладбищем повисает гробовая тишина. От тишины некуда деться, и меня с каждым шагом все сильнее окутывает какой-то мистический страх, боязнь то ли самого кладбища, то ли мертвых, что зарыты в могилах. Я сглатываю и хватаю Язычницу за руку; сердце учащенно бьется в груди, и тут громом над ухом раздается голос Гроба, не умеющего говорить тихо: — Долго еще? Я вздрагиваю, а Шляпник вдруг растерянно бормочет: — Не знаю… — Что?! — Сургуч даже стаскивает с лица шарф, чтобы тот не заглушал его гневные интонации. — Что это значит? — Ну… Понимаете, дело в том, что прощание с матушкой Анной состоялось днем, было светло, и мне казалось, я запомнил дорогу к месту погребения… А сейчас ночь, и я с трудом вижу, куда идти… Я уверен, захоронение должно быть где-то здесь, но его нет, и… Думаю, мы пропустили поворот. — Ты пропустил, — сердито поправляет Сургуч. — И что мы теперь будем делать? — Вернемся к… — В Дом? — Но мы не можем вернуться, пока не выполним то, что… — начинает Язычница, но я не даю ей закончить. — Мы ведь не заблудились?.. — шепчу я, обеспокоенно озираясь кругом. Шляпник мнется, не зная, что сказать, Гроб по обыкновению своему молчит, Язычница растерянно кусает губы, выжидательно глядя на Безумного, и только Сургуч хмуро отвечает: — Я помню дорогу назад. — Но мы не можем… — повторяет Язычница упрямо, и я даже в темноте вижу, что кровь отлила от ее лица. — Я найду место захоронения, нужно только вернуться к храму, — договаривает наконец Шляпник, на которого мы все набросились, словно стая стервятников, почуявших падаль. Сургуч пытается возразить, что не проведет с нами больше ни минуты, и я готова согласиться с ним и повернуть назад, когда все наши споры парой фраз разрешает молчавшая до сих пор Цикута. — Послушайте, нам нет нужды возвращаться, — роняет она небрежно. — Ведь захоронение совсем еще свежее, земля только вскопана, ее не замело пока снегом, и у могилы, должно быть, до сих пор горят свечи… Вон там, — машет рукой Цикута, и все мы оборачиваемся за нею. Крохотные огоньки свечей и впрямь еще мерцают в темноте, хотя почти уж совсем догорели, и крест возвышается над холмиком не осевшей еще земли. Лицо Язычницы озаряет улыбка. — Идем же туда, скорее! — восклицает она, устремляется в сторону захоронения. Оно совсем близко, не более, чем в сотне шагов от нас, и лицо Безумного Шляпника мгновенно озаряется самодовольной радостию, когда он понимает это. — Вы все должны сказать мне «спасибо»! — широко улыбается он. — За что же, Шляпник? — хмурится Сургуч, и Безумный недоуменно смотрит на него. — Как же это… — растерянно бормочет он. — Я проводил вас к могиле матушки Анны! Сургуч усмехается и снова зарывается в шарф; за этот вечер он вдоволь наговорился и не видит смысла вступать в спор — Шляпника ему все равно не переубедить. Сейчас Безумный искренне верит в свою правоту, да к тому же, в конечном счете он и в самом деле проводил нас почти до места, даже не сбившись с пути, как оказалось. Просто не заметил могилу в темноте и растерялся, и если вглядеться хорошенько, в его глазах еще можно заметить нотку этой самой растерянности. Но вслух о ней Шляпник точно уже ничего не скажет, и никто из присутствующих не станет напоминать ему об этом. К тому же, сейчас всех занимает совершенно иной вопрос: что же мы будем делать дальше? Язычница, едва оказавшись у захоронения, начинает распоряжаться: — Я останусь здесь с ребятами, а Креветка и Цикута пусть наломают еловых веток для костра, пока Гроб с Сургучом будут раскапывать могилу. У нас ведь только две лопаты, да? Шляпник, будь любезен, тогда помоги мне. Нужно сжечь вот это, пока я прочитаю молитву… — Она снимает с шеи ладанку и вынимает из нее пучок какой-то травы, пока Гроб ищет, куда бы ему положить дрова. Я спешу поскорее уйти отсюда к окраине кладбища, где растут могучие голубые ели, и увлекаю с собою Цикуту. Слушать зловещие молитвы Язычницы как-то боязно. Оказывается, кладбище много меньше, чем мне показалось сначала; до кромки его мы доходим совсем скоро, и даже мой страх понемногу отступает. Цикута вдруг спрашивает: — Креветка, а тебе приходилось когда-нибудь бывать на кладбище? Я отрицательно качаю головой, и тогда Цикута продолжает своим низким, с хрипотцой, голосом, стараясь говорить как можно тише: — Мне было пять лет от роду, когда мать скончалась. Померла от чахотки. Ее хоронили летом, в страшную жару, и все, что я помню, — это как потом на зарытую могилу села бабочка… Большая, с изумрудными глазами на крылышках. И я хотела ее поймать, а она перелетела на какой-то миг мне на плечо и тут же упорхнула. Креветка, скажи, ты веруешь в Бога? Ну, по-настоящему, не для того, чтобы угодить монахиням? Я вздрагиваю. Цикута затронула сразу две темы, о которых не принято говорить в Доме: веру и прошлое. И ей, кажется, очень важно поговорить об этом, так важно, что она растеряла все свои Цикутские манеры. В голосе ее звучит плохо скрываемое возбуждение. — Да, — отвечаю я после недолгого молчания. — Да, верую. Всей душой верую. — И тут же в голове моей проносится вопрос: а что же я тогда делаю здесь, на кладбище, с Язычницей? И сердце мое разрывается от этой мысли на части. Боже праведный, что же мы собираемся сделать, зачем?.. Цикута улавливает мое настроение и криво улыбается. — Я не верю в Бога. Во всяком случае, не верю так, как учит веровать церковь, просто не могу. Но знаешь, я очень часто, по ночам особенно, вспоминаю ту бабочку на могиле маменьки… Мне все кажется, что в ней было какое-то священное таинство, и это не дает мне покою. Я не верю в Бога, но я словно чувствую, что есть что-то выше нас, мудрее — душа или вечность или… Я не знаю, но оно есть. Понимаешь, Креветка? Понимаешь? — Она останавливается и берет меня за руки, стискивая их в своих ладонях, и горячо продолжает: — Я не верю, что это могут быть боги Язычницы или какие-то другие боги, но… Ах, что же это со мной… Прости, это, верно, кладбище так действует на меня… Погоди, ты что… Ты что, плачешь? Я и правда чувствую, как слезы застилают глаза. Цикута говорит так жарко, так искренно — я никогда прежде не видала ее такой. Но я боюсь ее слов и боюсь того, зачем мы сюда пришли, и я раз за разом повторяю про себя молитву и хочу убежать… И не могу, удерживаемая языческими бесами. Цикута замолкает и ждет, пока я успокоюсь, а затем вдруг настороженно замирает и, отойдя на пару шагов, наклоняется, чтобы подобрать что-то с земли. — Смотри… — одними губами произносит она, раскрывая передо мной ладонь так, что я вижу на ней хрупкое рыжеватое крылышко с изумрудным глазом. — Я же говорила, есть что-то… высшее. Что посылает нам крылья бабочек среди зимы. Пойдем. Мы обещали Язычнице нарвать веток. Когда мы возвращаемся назад, Гроб еще старательно орудует лопатой, а Сургуч уже передает свою Безумному Шляпнику, утирая пот со лба, и выбирается из вырытой ими ямы. Язычница притопывает ногами и дышит на ладони, пытаясь согреться, и Сургуч протягивает ей свой зипун. Язычница благодарно накидывает его на плечи, а Сургуч выглядывает из-под шарфа, чтобы вымученно улыбнуться в ответ. Он весь красный, распаренный от работы, и от него словно валит пар. Светлые волосы всклокочены, а усталый взгляд говорит лишь о том, что ему хочется назад, в Дом. Но Язычница не пускает, велит копать дальше, а я в волнении наблюдаю за Шляпником и Гробом. Они вырыли уже довольно глубокую яму, пока нас с Цикутой не было, но как будто бы без толку. И вскоре оба бросают это занятие, чтобы передохнуть. Шляпник заинтересованно глядит на Цикуту, завороженно изучающую тонкое крыло на своей ладони, и подходит ближе. — Откуда это? — с тихим восторгом спрашивает он. Цикута рассказывает. В обычной грубоватой манере, без эмоций — просто нашла в снегу. Я вижу, что Безумный с трудом сдерживает себя, чтобы не попросить это крыло себе в обмен на какое-нибудь сокровище из его коллекции — а для него это настоящий подвиг. Но видимо, крыло бабочки среди зимы кажется ему настолько ценным, что он отвергает даже саму возможность обмена. А вот Язычница смотрит подозрительно. — Ты что, возьмешь это с собой? — настороженно спрашивает она. — А ты знаешь, что нельзя ничего уносить с кладбища?! — Это почему? — недоуменно спрашивает Шляпник. Вместо Язычницы ему отвечает Сургуч: — Примета плохая. Ты уносишь с собой смерть, неупокоившуюся душу… Глупости. — Не глупости! Если взять что-то на кладбище, то ничего хорошего из этого не выйдет, — заявляет Язычница. — Лучше оставь это здесь!.. — Я не верю в приметы, — коротко отвечает Цикута. — Вы будете копать дальше? Мы набрали веток, чтобы сложить костер. — Мне кажется, в могиле ничего нет, — неожиданно для всех говорит Гроб. И наши взгляды устремляются к нему в ожидании разъяснений, ибо Гроб крайне редко подает голос. Угрюмый молчун, он предпочитает не высказываться, и порою о его существовании можно забыть напрочь. Но теперь ему, очевидно, есть, что сказать, и он говорит: — Вы посмотрите, сколько мы времени провели здесь. Креветка, Цикута, загляните в яму. Вам не кажется, что если бы домовина была зарыта здесь, то на такой глубине мы бы уж точно до нее докопали? Но моя лопата раз за разом встречает рыхлую почву, а кое-где и не рыхлую, будто бы здесь никто не рыл… А даже если мы и найдем там гроб спустя какое-то время, то как поднимем его на поверхность? Только никакого гроба там нет. — Как нет? Я сам видел, как его опустили на дно ямы и забросали землей! — возмущается Безумный Шляпник. — Куда он мог исчезнуть? — Н… на другой уровень? — робко предполагаю я. — В лучший из миров?.. — Гроб? Деревянный ящик? В лучший из миров может уйти душа, и я поверю даже, что вместе с телом, но гроб, да еще так скоро после погребения… Не бывает так! — Просто Господь против ваших черных обрядов, — едва различимо бормочет Сургуч, и я становлюсь чуть ближе к нему, как бы принимая его сторону. Мы все ждем вердикта, который вынесет Язычница, и я втайне надеюсь, что мы покинем кладбище как можно скорее. Ночной мороз крепчает, и меня уже клонит в сон, а может, и не только меня: Гроб отчаянно зевает, прикрывая рот здоровенной ладонью, да и сама Язычница сонно трет глаза кулаком… Но Шляпник во что бы то ни стало вознамерен выяснить, что же произошло; он все еще уверен, что они просто недостаточно глубоко раскопали, и Язычница с ним согласна. Однако нас четверо против них двоих, потому что хотя Цикута и Гроб вроде бы не возмущаются открыто, но уже видимо хотят поскорее со всем покончить. И Язычница наконец сдается и просит забросать могилу землей. Я облегченно выдыхаю, но ночная наша прогулка на этом не завершится: раз уж мы не можем проститься с матушкой Анной по языческому обряду, нужно хотя бы проводить ее душу и провести еще один ритуал… Язычница, немного отогревшаяся, отдает Сургучу его зипун, и вшестером мы идем к окраине кладбища, туда, где Цикута и я набрали охапку пушистых еловых лап. Среди деревьев мы все-таки сооружаем костер и становимся вокруг него. Язычница разжигает огонь, бросает в него траву из своей ладанки и принимается скоро бормотать какие-то заклинания. В глазах ее зловещими искрами отражаются огненные всполохи, и вся она олицетворяет собою какое-то безумие, и через ее безумие я как будто бы вижу окружающее искаженным, словно отражение в кривом зеркале. С головы Шляпника сползает котелок, уступая место венку из березовых листьев, а на запястьях Язычницы проступают таинственные надписи. Верхняя одежда наша растворяется, обращаясь в грубые холщовые рубахи, снег кругом стремительно тает, Сургуч и Гроб водружают на помост, сложенный из еловых лап, домовину в форме ладьи, и Цикута начинает причитать и всхлипывать, и я с ужасом осознаю, что плачу вместе с нею под завывания Язычницы и Безумного Шляпника… Голова кружится, и я хватаю Цикуту за руку, чтобы не упасть. Мир сию же секунду возвращается в привычное русло, но по лицам присутствующих я так и не могу понять, видели ли они то же, что и я. И едва ли решусь спросить. Щеку обжигает холодом — снежинка. Еще одна падает мне за шиворот, еще одна — на тонкие губы Язычницы. И тогда Язычница говорит, что нам пора уходить, иначе снегопад собьет нас с пути. — И на твоем месте я бы все же оставила здесь крыло бабочки, — говорит она Цикуте, но та лишь упрямо мотает головой.