Воспоминания о будущем

21 ноября 1914 Будь прямо в эту минуту здесь Хендерсон, Тэрон позволил бы себе те слова, о которых после пожалел бы, но сейчас он произносил их вслух, пока балансировал между смертью от немецких самолетов и возможностью расплющиться о землю. Все знали, что после того, как ты поднялся в воздух, ты сам по себе, никто тебе не поможет. Никакой связи в их самолетах не было, хотя вроде как инженеры бились над этим в поте лица. Эджертон всегда считал себя асом полетов, и вот самоуверенность его подвела. Он не знал, где он, а внизу была только чернота, ни одного огня, ни одного освещенного города. И посреди всего этого — Тэрон и треск самолета-противника. Они были в Фридрихсха́фене, он и еще два самолета Avro 504 разбомбили ангары дирижаблей Цеппелин. Их должно было быть четыре, но биплан Кейт задымил, его оставили в ангаре. Если бы их было четверо, ничего из этого не произошло, он не потерял бы своего соратника, который сидел сзади. А теперь его преследовал немецкий самолет, потому что Эджертон, как самый безумный, решил увести врагов за собой. Точнее, того, кто их догнал. Тэрон не тешил себя надеждой на везение. Каждый день умирали люди, гибли группами и поодиночке, а он все возвращался, и почти постоянно его встречали новости о товарищах, пропавших на заданиях и во время обычных облетов. Гибли сильные, и трусливые, и везучие, с амулетами от жен, заговоренные, верующие, умирающие так глупо, что теряешь любую веру. Горючее подходило к концу, рокот позади словно отстал, но опасно было верить в лучшее. Никакого лучшего не было. Хорошо, что он успел все завещать сестре, он не увидит ее перед смертью, не попрощается. Ни с кем из тех, кого помнит по такой далекой нормальной жизни. В голове всплывает лицо Колина. Даже когда его сестра отправилась в Англию, он не перестал просматривать листовки с погибшими. Теперь из-за другого имени. Почти всех в его корпусе ждали омеги, им приходили теплые письма, и столько было разговоров. Тэрон хотел, как они, но не всем это дано, видимо. Если бы только Ферт был омегой с таким же характером и манерами, но другого пола. А ведь он так и не встретил его с того дня в Хэтфилде. Иногда мерещилось, казалось, чудилось — и это смущало его. Колин был для него идеалом, пока еще не разрушенным разочарованием. Тэрон повел самолет на посадку, спустившись так близко к земле, как только можно. Под ним уже можно было различить в темноте верхушки деревьев, не вода — и то хорошо. Слишком много маневров уклонения, чтобы можно было отследить, где он сейчас, компас был бесполезен. На вражеской он территории или нет? Между деревьями показался просвет — и Тэрон решился. Может, поле, а может, еще что, и он врежется или слетит с обрыва. Шасси ударились о землю, самолет тряхнуло, пилот даже потерял управление на секунду. Он все еще несся вперед, а из-за открытого поля проступила темная стена деревьев. Среагировать альфа не успел, только немного повернуть нос самолета, проскакивая им между первых деревьев. Крылья остались позади — от удара Тэрон врезался лбом в приборную панель и отключился. В лесу стало тихо. Очнулся альфа только утром, нос был то ли разбит, то ли сломан, под ним запеклась кровь. Шлем спас от удара, но очки треснули, смотреть сквозь них стало невозможно. Наручные часы показывали чуть за полдень, оставаться здесь было нельзя. Он захватил все необходимое: компас, карты и оружие. У него не было еды, только фляга с водой, в которой бултыхалось еще примерно с половину. Тэрон шел несколько дней, на запад, по ночам было холодно, он разводил костер на свой страх и риск, каждую минуту опасаясь выстрелов. Свой револьвер «Веблэй» он держал в руке постоянно, не из-за угрозы гибели — надеялся встретить хоть какую-то дичь, но кругом было тихо. Он ослабел, брел и брел сквозь деревья, сверяясь с компасом, теряя надежду. Он сгинет здесь — и никто не узнает. Об этом он думал и тогда, когда уворачивался от немецкого самолета, но там все было бы быстро, а здесь — ужасно. Ночью пошел снег. Мокрый хворост не желал гореть, Тэрон просидел всю ночь у костра, чтобы тот не потух, чтобы не замерзнуть там. Утром все растаяло, а альфа, голодный, уставший, тень себя прежнего, двинулся дальше. Инстинкт самосохранения не желал отступать. В сумерках он не заметил, как лес кончился, и покатился по довольно крутому земляному обрыву вниз. Когда Эджертон остановился, его тело было сплошным синяком, а голова трещала, с затылка текла кровь. Это был конец, он сдался и вырубился. * Человек никогда не верит, что выживет, всегда думает о плохом. Вот и когда Тэрон очнулся в раю, первой мыслью стало: "Я не заслужил рая, скольких человек я убил". Об этом он и сказал ангелу, который приветствовал его. Тот только пожал плечами и вогнал иглу в его вену. — Поверить не могу, что мы растрачиваем морфий на подобные случаи. У него ничего смертельного. Так: сотрясение, ушибы и истощение. Поболит несколько дней и перестанет! Речь ангела не содержала пение арф и благоухания роз, а тело ныло так, будто пыталось доказать, что оно здесь. — Пока я за главного, подчиняйтесь, пожалуйста, — знакомый голос заставил мозги работать. Либо Тэрон знал бога и раньше, либо он еще жив, а в комнате вместе с ним кто-то знакомый. Осталось повернуться так осторожно, чтобы в глазах не потемнело. — Доктор Капальди, прошу, позаботьтесь о нем. — Разумеется, я позабочусь! — говорит врач с сарказмом, пока проверяет насколько туго сидит повязка на голове пациента, закрывает собой второго говорившего, а потом вовсе возвращает лицо Эджертона в изначально ровное положение. — Вы заставляли меня штопать немцев, которых приводили сюда, а о своем, думаете, я забуду? Сейчас принесу еды, лежи ровно! А то опять кровь пойдет. Тэрон ждет, пока врач выйдет из-за белой ширмы, и снова начинает оборачиваться, пока голос не застигает его: — Не двигайся, я подойду. Сначала он видит только грязно-зеленую форму, но уже через секунду слышит запах, до этого перебиваемый запахом омеги-врача. Колин становится перед ним, коленями упирается в железный край кровати, засовывает руки в карманы армейских штанов. Тэрон чувствует, как начинает щипать в глазах в преддверии слез. Слишком много всего. — Не пытайся говорить, боль, наверно, адская, но скоро подействуют обезболивающие. Ты числился в рядах погибших, я нашел твое имя в списках. Тебя приставили к награде посмертно, но я уже отправил сообщение, что ты жив и у нас. Тэрон смотрит на него, шевелит губами, но беззвучно. Уголки губ уходят вниз, и он сморщивает лицо, первый раз шмыгая носом. Глаза наполняются слезами, они скатываются по вискам на подушку, их много, никак не остановить. Тэрон плачет за все. За страх последних дней, за переживания, за счастье, за грусть. Он даже не может отвернуться, чтобы Колин не смотрел на него, впервые столкнувшегося с реальной бедой и пережившего ее. Ферт ничего не говорит, обходит постель, садится не на нее — слишком узкая — а рядом, прямо на пол, ужасно холодный. Он берет ладонь Тэрона совсем осторожно, перетягивает поближе к краю, прижимается к тыльной стороне лбом. Может, альфы так и не делают, да только он не альфа. Он может сражаться, как они, стрелять, как они, пахнуть как они. Но здесь он омега. И он не испытывал такого облегчения никогда. Колин ощущает, как рука, касающаяся его, переворачивается и гладит прямыми, как дубовыми, пальцами по щеке. Сам Тэрон все еще смотрит вверх, прямо перед собой, всхлипывает, коротко вздрагивая каждый раз. Тело больше не болит, или он не обращает внимание на это. Колин прижимается губами к самым подушечкам, ногти колют его. Тэрон закрывает глаза. И снова плачет.