Воспоминания о будущем

1 сентября 1914 — Я прошу! Он хочет вас видеть. Ему осталось совсем недолго. Колин поднял голову и посмотрел на врача уставшими глазами. Его дядя умирал там, наверху, лежа в своей постели, от воспаления легких. Жена мистера Коннери почила давно, а дети разъехались. Никого не было рядом с ним в этот день, никто его не провожал. Было и так ясно, что опекун Ферта попросит у него прощения, будет ждать: «Я не держу на тебя зла», чтобы уйти со спокойной совестью. У Колина было много хороших воспоминаний о нем, старых, но еще живущих в памяти. Только их перекрывала подлость, которая никак забываться не хотела. — Я должен его простить? — Милорд, я доктор, а не священник. Мое дело - спасать, а что дальше - меня уже не касается. Я передаю вам просьбу и сообщаю факты. Мистер Коннери при смерти. Ничем помочь больше я не в силах. Колин встал и пошел наверх. Он не Джейн Эйр, чтобы простить и забыть, но если уж так нужно, то нет причин отказывать в последней просьбе. Перед рассветом все закончилось. Выйдя на лестничный пролет, ведущий в холл, Колин неверяще ощупал пальцами гладкое, лакированное дерево перил. Он впервые был хозяином всего этого дома, наследства и своей жизни. Пусть покалеченной, но с тем робким ожиданием, что все изменится, которое крепло по мере того, как Ферт спускался вниз. На последней ступеньке он споткнулся. В Европе разгоралась война. Боеспособные альфы из числа слуг Хэтфилда уже ушли на войну, часть деревни тоже. Лондон поглотил хаос, с авианалетами и бомбежкой, редкими, но всегда неожиданными. Система оповещения не могла помочь. Английская армия воевала во Франции, в союзе с ней против Германии, почти наполовину захватившей Бельгию. А Колин был здесь, размышляющий, с чего бы начать свою новую свободную жизнь. — Милорд, с вами все в порядке? — дворецкий подходит и участливо склоняется над Фертом, усевшимся внизу лестницы. — Чем-нибудь мы можем вам помочь? — Да. Да, все хорошо. Ну, не хорошо, но не смертельно, — Колин поднимается, смотрит в обеспокоенное лицо, но сам в этот момент далеко, в своих мыслях, в своих решениях. — Похороны завтра утром. А после я уеду. В Лондон. — Надолго? — Нет. Нужно будет уладить кое-какие дела. Но потом я уеду надолго. В Европу. — Зачем? Там война! Немецкие войска уже зашли на территорию Франции. Что вы станете там делать? — То же, что и все. *** Тэрон не был в хорошем настроении уже неделю. А если честно, то больше месяца. Когда Королевский летный корпус был переброшен во Францию, ему ничего не оставалось, кроме как собрать вещи и улететь. Их самолеты мало использовались в бою, больше для разведки, обнаружения войск противника. Проблема была не в стране, не в работе, не в Тэроне. А в том, что его сестра его не слушалась. Она должна была пойти в радистки, статистки, в общем, быть подальше от основных событий, но последнее письмо было датировано четвертым сентября, когда их войска встретили немцев под Парижем. Бои все длились и никто не мог ничего толком рассказать, а уж отыскать сестру было совсем безнадежным делом. Лишь бы не найти их общую фамилию в списке погибших, среди узких бесконечных столбцов из больше не существующих имен. Чертов Париж — город любви! — Эджертон! Письмо тебе! Тэрон кидается сломя голову, роняет табурет в спешке. Его командир не самый приятный человек: он не умеет говорить тихо, не умеет поощрять за работу, но Хендерсон все же магическим образом всегда приносит хорошие новости. Да, не очень, но хорошие. Письмо было от Элизабет, но написанное чужой рукой. Она не участвовала в сражении, никто не допустил ее из-за юного возраста, хотя Тэрон почти готов был отвергнуть логику и поверить в подобное безрассудство. Но ее ранило одной из рухнувших в пригороде Парижа бомб. Она не успела добежать до убежища. «Дорогой брат, Со мной все хорошо, не волнуйся, хотя держать ручку я пока еще не в силах. Пишет за меня мой сосед по комнате. У него оторвало ноги, но руки полностью на месте, так что грех жаловаться. Мои конечности все целы, правда, врачи заштопали во мне дыру размером с Индию. Честно, не помню, какова эта страна по размерам, но швов было больше, чем на любом из моих платьев. На восстановление меня должны отправить в стационар. В войне мое участие закончено, так что я возвращаюсь обратно в Англию. И ты ни за что не угадаешь, куда! В Хэтфилд, который Лорд Ферт предоставил под госпиталь. А все потому, что я встретила его кузена Колина здесь, чего никак не могла ожидать. Он позволил мне там остаться, хотя это строго для офицеров. Пиши мне туда так часто, как сможешь. P.S. Не погибни! Любящая тебя сестра, Элизабет.» Тэрон сложил лист вчетверо, как он и был, аккуратно засунул его в нагрудный карман и вышел на улицу. И только там он смог сколько угодно дубасить стену руками и пинать ногами, не в силах приглушить перемежающиеся чувства ужаса и облегчения. Единственным желанием было лететь в Париж, чтобы застать там Элизу, но если его признают дезертиром, то это точно не поможет делу. Его внезапно затопили воспоминания о Колине, сейчас возведенном в ранг бога в глазах Эджертона. Неважно, что это омега устроил стационар в своем доме, все лавры достались альфе. Тэрон стоял, пытаясь зажечь все еще трясущимися пальцами отсыревшую сигарету. Война все отодвинула на второй план, сломала мечты, уничтожила возможности. Зато и все метания остались там, за августом 14-го. А если бы не Германия с ее угрозой, то пришлось бы Эджертону искать ответ своей странной склонности к Колину, больше похожей на флирт, чем на дружбу. Ох, он не из тех, кто страдает нездоровой привязанностью к своему полу, за что его могут осудить на вполне реальный срок. — К машинам!!! Зычный голос командира как всегда звучит слишком громко, от него нельзя не вздрагивать. И, к счастью, каждый раз, когда Тэрон решается разобраться в себе, его прерывают таким образом. Не стоит говорить немцам спасибо, но в этом есть их заслуга. Колин слишком близко к нему, в одной стране, но волноваться не следует. Это война. Настоящая, а значит, шанс, что они встретятся, почти так же мал, как шанс, что оба они останутся живы. Один к миллиарду, один к бесконечности, один к никогда. Тэрон щелчком пальцев откидывает дотлевающую сигарету и поворачивается. В предрассветном сумраке ему мерещится слишком знакомая фигура.