***
Конечно же, не стоило рассчитывать на чудо… В то время как я, окрыленная дура, кулинарила, улыбаясь воспоминаниям о свежем разговоре в ванной (нормальном — в кои-то веки), он привел в себя в порядок и, слегка похорошевший после самых банальных гигиенических процедур, пошел вроде как смотреть телевизор. Когда я позвала его присоединиться к трапезе и не услышала ответа, сомнение закралось в голову, а когда я увидела его спящим с початой бутылкой водки, чье содержимое тоненькой струйкой текло на ковер, вспыхнувшая было надежда на лучшее будущее увяла, как цветок без полива, умерла окончательно. Он неисправим, пора это принять. Да и знала я, что не сможет он вот так, вдруг, взять и измениться, став нормальным мужиком. Я просто сама себе зачем‐то внушила, что мне по силам исправить все, стереть его боль, хотя бы душевную. А ведь я только что думала о том, какое бы занятие ему найти, чтобы и ему было интересно, и он чувствовал бы себя значимым… Как он сам говорит, «нахуй не надо». На что я трачу время? На что уходит моя молодость? Зачем я самолично вынуждаю себя трепать нервы, обрывая натянутую тетиву самоконтроля? Я стою и не двигаюсь. Закрыла глаза, что снова зудят от соленой жидкости, мешающей нормально видеть. Я и не хочу смотреть. Неужели это все со мной? Почему? Где я оступилась? Не знаю, сколько длился мой ступор, но ушла к себе в комнату я тогда, когда ноги начали гудеть от долгого вертикального положения. В верхнем ящике комода, под полотенцами, чтобы не бросался в глаза, если кто‐то залезет, лежит старый фотоальбом. Сажусь на кровать и листаю страницы, глажу через тонкий целлофан снимки, где изображены родители, тепло улыбающиеся и склонившие головы друг к другу; мы с сестрой, а после и с маленьким братом; мама в одиночестве, расположившаяся в кресле. Такая красивая… Как мне тебя не хватает! Так больно, что в груди щемит, а плач переходит в рыдания, судорожно сотрясающие мое тело. Я вынимаю мамин портрет — моя любимая фотография — и ложусь, сворачиваюсь комочком, подтягивая ноги повыше, поместив рядом на подушку то, что у меня осталось от миссис Миртен, фантазируя, что она жива и со мной сейчас, нежно гладит по волосам, как я любила, успокаивает и обещает, что все будет хорошо.Шона
25 октября 2015 г. в 16:41
Я беру свой любимый нож, чье лезвие в длину составляет почти девять дюймов, и с каким-то нездоровым, почти маниакальным упоением разрезаю мышечное волокно, окрашивая кухонную доску под ним в ярко-красный. Мои руки все больше в крови, но я не спешу ее смывать. Наверное, я ненормальная, раз мне приятен ее вид и даже запах. Быть может, все дело в том, что это здорово отвлекает: слышу стук металла, ударяющегося с каждым моим движением о деревянную поверхность, и хлюпанье размягченного мяса, забивая слух этими звуками вместо криков с убеждениями меня в том, что я — последняя шалава. Интересное заявление, особенно с учетом того, что он прекрасно знает, что за всю мою жизнь у меня были лишь одни отношения, которые длятся до сих пор. Я понимаю, что он говорит так просто потому, что нужно что‐то сказать, хоть с моей стороны и не было принуждения к диалогу.
Мой косяк состоит в сборе пустых бутылок с пола и нажатии кнопки пульта, выключившей телевизор. И неважно, что он похрапывал под его вещание, я все равно тварь. Попробуй оплатить космические счета за электричество, дорогой!
Мне выносят мозги, я отрубаю голову с ними кролику. На рынке мне предложили его, свежайшего, что подкупило, и я не стала дожидаться разделки мясника, решив заняться этим самостоятельно. Увлекло, помогло. Спасибо, мистер Милс.
Шарканье по скрипучему деревянному полу старых тапок с ободранными почти полностью подошвами оповещает, что папенька поднял свой зад и направляется либо по нужде, либо за добавкой. И алкогольной, и словесной. Слышу звук открывающегося холодильника и закатываю глаза: куда только лезет? Он уже насквозь пропитан спиртом, что может сам его выделять, словно говорящий самогонный аппарат.
— Жрать скоро готово будет? — спрашивает он. Надо же, аппетит вдруг проснулся! Клайв Миртен в последнее время совсем отощал. Дома всегда есть и первое, и второе, и чай, и к чаю, но ест он детскими порциями и очень редко — хорошо, если раз в день.
— Как только, так сразу, — огрызаюсь, не поворачиваясь к нему. Да, я должна бы уже привыкнуть и просто не обращать внимания на все его реплики, ведь причина его острого языка и грубых фраз понятна, но мне все равно обидно, что он меня не ценит. Бросить его я не могу — отец, какой бы он ни был. Меня бы вполне устроило, если бы он просто лишний раз не доебывался до меня со всяким пьяным бредом.
— Да как ты смеешь так со мной разговаривать? — По воздуху в маленькой кухне быстро расползается устойчивый запах перегара, и я, не выдерживая, приоткрываю разбухшую от влаги и древности фрамугу. Немного свежести не помешает. — Да ты знаешь, сколько людей было у меня в подчинении? Я всех вот здесь держал! — Он поднимает вверх сжатый кулак и смотрит на меня, вызверившись и сцепив зубы.
— Ага, а теперь ты сам еле держишься на ногах, — я киваю, вернувшись к нарезке филе для жаркого. — Ты бы хоть помылся, зубы почистил, лишний раз из дома вышел! Не за бухлом, а просто так, прогуляться, на людей посмотреть. Ты вообще знаешь, например, какой сейчас месяц? Число? День недели? — Миртен моргает несколько раз, не понимает, к чему я. А мне просто так остопиздело слышать эту его любимую песню о том, какой невероятной властью он обладал когда‐то и как в страхе держал подчиненных…
Сейчас еще начнет рассказывать, как однажды спас своего сотрудника от бешеной собаки, а потом свою собственную трагичную, безусловно, историю, из‐за событий которой он стал инвалидом. Дальше вспомнит о семье: о маме, о Линн — сучке, забившей на родного отца (будто это не взаимно), о Геке, которому он тоже стал безразличен… И так каждый день. Одни и те же байки, прибаутки, по окончании которых очередь доходит до меня, и лишь в редкий день я образцовая дочь, а все чаще — тупорылая блядь.
Вот он вроде и скучает по родным, говорит о том, что дети его не любят, но в то же время он регулярно отталкивает от себя меня, единственную, кто по-прежнему с ним. А ведь я однажды психану и уйду. Не просто к Зику на пару часов или ночь, а насовсем. Милый давно зовет, но мне все совесть не позволяет. Прекрасно осознаю, что наступит момент, когда мое терпение лопнет, и в этой битве с правильностью и самоотверженностью победит гордость. Чаша наполнится, содержимое перельется через край, и мою решимость будет не остановить. Но до тех пор, пока он не сделает что‐то, наверное, из ряда вон выходящее, пока не ударит, возможно, или не наступит на слишком больную мозоль, сказав заведомо ранящие вещи, я буду с ним. Буду напевать в голове песенку, просто думать о чем-то своем, мечтая или строя планы на жизнь, вместо прослушивания заезженных и знакомых наизусть реприз.
— Да мне это нахуй не надо, — высокомерно заявляет он. Ежу понятно, что за календарем он не следит, а программы по телевизору просто идут фоном, изображая собутыльника для грустного одинокого волка.
— Конечно, зачем? — соглашаюсь я, скидывая все лишнее в мусорное ведро. Оно забито стеклотарой до отказа, и часть шкурок и кишок падает мимо, пачкая пол. Почему‐то этот факт выводит меня окончательно из равновесия, и, вытирая трясущимися от нервов руками кровавые пятна, я плачу.
— Ты чего ревешь-то? — удивляется Клайв.
— Да ничего…
— Ну… Хочешь, я тебе помогу? — Он присаживается передо мной, плюхаясь задом и вытянув ноги, забирает тряпку и продолжает за меня вынужденную уборку. Пришел мой черед удивляться.
Отец встречается со мной глазами: его красные, с лопнувшими сосудами, мутнеющие все больше в силу возраста и нездорового состояния, и мои, шокированные, распахнутые широко, по-детски, со слезами, сбегающими на щеки. Поддавшись порыву, я обнимаю его крепко, кладу голову на сухое костлявое плечо, всхлипываю тихо.
— Почему ты такой? — Он не отвечает — не понимает сути или не знает, что сказать. — Почему ты сдался, почему ты бросил себя? Ведь ты был таким сильным духом! Папа, пожалуйста, перестань пить, — перехожу на шепот. — Я не хочу тебя потерять. Пожалуйста…
— Я никому не нужен.
— А как же я? Мне нужен! И Линн, и Геку тоже! Просто они не хотят видеть тебя вот таким. Пьяным, злым и вонючим. — Я отстраняюсь от него, заглядывая в осунувшееся лицо. — А давай я тебя постригу! Примешь теплую ванну, побреешься, пока я приготовлю ужин, а после пойдем гулять! Сегодня хорошая погода, нет ветра. Согласен?
Мои глаза бегают, я так надеюсь увидеть в нем тот же энтузиазм, что проснулся во мне. Чувствую, что он сомневается, думает, но все же кивает в итоге, и я шумно выдыхаю, опуская плечи, смеюсь сквозь слезы, помогая ему встать с пола.