Порочный Чикаго

Ну, на-адо же, еще дерьмо! А я уж думал, чем бы себя до вечера занять?

      Меня не радует ни утро, ни день, ни вечер. Глаза болят и постоянно зудят от слез, рвущихся наружу. Мне сложно найти объяснение своему поведению. Наверное, это просто депрессия.       С отцом снова практически не общаемся, редкие банальные фразы типа «поешь» и «я ушла» не в счет. В принципе, я могла бы и этого не произносить: он один хрен не особо воспринимает реальность, да и насрать ему, дома я или нет. Что самое занятное, мне тоже. Не замечаю разницы между квартирой и магазином одежды в Яме, где работаю, ведь мне везде одинаково паршиво.       Зика я не видела два дня. Мне нужно было остаться наедине с собой. Возможно, такой путь ошибочен, но закрыться от всего мира в светонепроницаемом панцире со звукоизоляцией показалось мне не самой плохой идеей. Зик редко бывает в Яме, и я впервые осознала плюс этого факта.       Ощущаю себя, будто нахожусь в каком-то тоннеле, где со всех сторон меня окружает только темнота, и солнце ни единым лучиком не касается этого места, не может, даже если бы захотело. Не вижу выхода. Меня все чаще стали посещать мысли, что если бы отца вдруг не стало, моя жизнь упростилась бы в несколько раз, а нервы оказались бы сэкономленными, но я гоню гнилые думы прочь, ведь нет ничего хуже, чем желать близкому человеку смерти, и абсолютно не важно, добр ли он или жесток. Однако мозг не спрашивает душу, формируя такие варианты развития событий, хотя бы и гипотетические, и от этого мне только еще больнее. Я, наверное, ужасная дочь, раз уж позволяю себе думать подобным образом.       Вернувшись домой из магазина, где совершала покупки на автомате, вижу рядом с отцовской обувью еще одну пару. Я точно знаю, чьи это черные кроссовки.       Быстро скидываю сапоги, пуховик и шапку с шарфом, оставив пакеты на полу, а затем чуть ли не галопом несусь в гостиную, откуда доносится родной голос. Я замираю в дверях и чувствую, как слезы копятся в глазах. Удивительно, что они еще могут во мне формироваться: в последние дни я реву примерно пятнадцать часов в сутки, иногда украдкой, на работе, а иногда — заглушая звуки подушкой, в которую утыкаюсь, рухнув на кровать.       Гектор поворачивает голову в мою сторону, когда слышит шорох моей одежды, и приветственно улыбается. Он встает и идет ко мне, обнимает, а мои руки будто что‐то сковало, я не могу поднять их, чтобы прикоснуться к нему в ответ. Он замечает мой ступор, отстраняется и хмуро заглядывает в глаза, ища в них что‐то, что даст объяснение нерадостной реакции. А я и забыла, что мы с братом уже одного роста. Как быстро вымахал мой малыш! Как быстро он перестал им быть… Передо мной уже не подросток, а юноша; это так отчетливо видно и понятно, что по телу пробегают мурашки.       Я делаю несколько шагов назад, смаргивая влагу с ресниц, и возвращаюсь в коридор за продуктами, оставленными там. Слышу, что Гек идет следом. Степенно раскладываю все необходимое в холодильнике и морозильной камере, отправляю макароны и рис в ящик, обнаруживая, что последний купила: зря новая пачка уже там. Я стала рассеянной…       — Фу, ну и вонища здесь, — комментирует Гек резкий запах мусора, который я забыла вынести. Он открывает настежь окно и садится на подоконник, как он любит. В другое время я бы настойчиво порекомендовала ему слезть, угрожая простудой, но что сейчас ему мои нравоучения?       — Как тебе у Гризли? — стараюсь спросить нейтрально, но сложно сказать, получается ли.       — Ничего, нормально, — он пожимает плечами.       — И зачем ты к нему пошел?       — А чем он плох? — он поднимает бровь, когда я смотрю на него, застыв с бутылкой оливкового масла в руках.       — А чем хорош? Он бандит, Гек. Неужели этого мало, чтобы держаться от него подальше?       Брат слегка качает кудрявой головой и закатывает глаза.       — Ой, и что? Легально сейчас можно стать только ничтожеством, — он кивает вправо, где за стенкой громко храпит наш отец. — А Гризли поможет мне выбиться в люди.       — Но какой ценой? — Я поворачиваюсь к нему всем корпусом. — Что ты уже для него сделал?       — Ничего ужасного из того, что ты можешь предположить, — огрызается, глядя с вызовом.       — Хорошо, теперь представь, что он попросит тебя убить кого-нибудь. Ты согласишься?       Он фыркает.       — Для этого есть специальные люди.       — Допустим. А если он скажет тебе покалечить, к примеру, какую-нибудь женщину, что тогда?       — Да без базара, — не менее нагло.       — Даже если это буду я?       — Шона… — он морщится. — Чем ты можешь помешать Гризли? Не неси чушь.       — Мало ли, — веду плечом, — жизнь непредсказуема. Я вот тоже не думала, что мой младший брат добровольно станет шестеркой местного преступника.       — Блин, да какой он преступник? Ну, не все, что он делает, законно, и что дальше? Как будто он один такой на свете!       — Такой — один, — я поджимаю губы. — Ты его уже идеализируешь… Промыли тебе мозги, как я погляжу, основательно.       — Никто мне ничего не промывал, — цедит Гек. — Я уже достаточно взрослый, чтобы думать своей головой.       — Правда? А ты думал про Линн своей головой, когда уходил из дома, ничего ей не сказав? Если ты такой взрослый, ты должен понимать, что близкие люди за тебя волнуются.       — Это кто? Линн-то? Она сама постоянно сваливает куда‐то на несколько дней и не сообщает, куда. Так что не надо мне тут втирать про заботу…       — То есть ты считаешь, что ты кругом прав, а мы с Линн — две курицы, мешающие тебе жить?       — Не совсем, но что‐то в этом есть.       После его комментария и надменного выражения лица мое терпение испаряется окончательно, а эмоции и гнев от собственной никчемности берут верх. А что обычно делают люди, когда не могут повлиять на собеседника — чаще ребенка — словесно? Правильно, применяют тупую физическую силу.       Я хватаю кухонное полотенце, подхожу к окну, где он сидит, и, говоря что‐то невнятное, обрывочное, какие‐то ругательства, луплю его тряпкой, пытаясь с каждым взмахом старой промасленной ткани в разных пятнах донести до него все свои переживания и боль. Знаю, что так неправильно, но я могу хотя бы попробовать. Пусть он обозлится на меня, но вдруг я достучусь так до чего-то заветного в его голове?       Гектор закрывается от меня руками, шипит, кричит, чтобы я остановилась. Удары сыпятся на его спину, предплечья, шею, иногда попадая в лицо, когда он не успевает спрятаться. Он перехватывает полотенце, наматывая на свою руку, и резко тянет на себя, вырывая из моих пальцев. Его по инерции отбрасывает назад, он теряет равновесие и… с криком падает вниз, не сумев зацепиться за что‐либо.       Первые несколько секунд я не понимаю, что произошло, а затем волосы на затылке встают дыбом, тело начинает бить крупной дрожью. Я боюсь выглядывать в окно. Губы вышептывают еле слышное: «Нет», и ноги сами несут меня вниз.       Не дожидаюсь лифта, спускаюсь по лестнице, перепрыгивая в носках иногда по несколько ступеней, из‐за чего спотыкаюсь и чувствую острую боль в лодыжке уже на четвертом из пяти этажей.       Мой младший брат лежит на асфальте в неестественной позе с вывернутым бедром. Под ним увеличивающееся пятно крови, густым потоком пачкающее мои ступни. Его голова расколота сзади, и красно-розовая субстанция виднеется из трещины, создавая еще более жуткое зрелище, чем есть уже. Глаза открыты, я исправляю это, проводя по ним трясущейся ладонью. Слезы снова душат меня, не дают вздохнуть полноценно, и между всхлипами я могу лишь причитать и звать брата по имени снова и снова, будто это что‐то изменит. Но не помогают ни «пожалуйста», ни «умоляю», ни «прости» — Гек мертв. Мертв. Мертв…       Кто‐то дотрагивается до моего плеча, и я вздрагиваю, повернувшись, но из‐за пелены слез вижу только смутный силуэт, кажется, женщины. Мне что‐то говорят, но звуки доносятся до меня как сквозь несколько слоев ваты, да мне абсолютно похуй, что там желают сказать. Я возвращаюсь глазами к брату, размазывая по щекам соль, чтобы запомнить его напоследок. Может, не стоит запечатлевать в памяти его именно таким, но нынешний вид все равно оттуда уже не стереть.       Его больше нет.       Я убила его.       Я убила своего брата.       Осознание штопором ввинчивается в душу, в самые глубины, все больше погружает меня в истерику. Ложусь Геку на грудь, обнимаю, глажу, говорю. Прощаюсь.       Народ собирается в толпу, вставая рядом кругом. Кто‐то причитает, кто‐то плачет, кто‐то шепчет. Мне хочется заорать на них, чтобы сгинули прочь, но они не виноваты в том, что пришли поглазеть. Так делают все. И не они виноваты в том, что случилось.       Это только я.       Целую Гека в холодеющую щеку, зажмурившись, мысленно говорю ему столько всего, сколько не сказала, наверное, за всю жизнь. Слишком поздно. Прощать меня некому. Я не заслуживаю прощения.       Медленно поднимаюсь на неуверенные ноги, шатаясь. Я точно знаю, что должна сделать, и иду к озеру, где мы с совсем маленьким Геком, Линн и мамой любили кормить уток черствым хлебом.       Кажется, меня кто‐то зовет. Плевать.       Мост обветшал с тех времен: его краска облезла, обнажая местами предыдущие слои и ржавчину, многих балок не хватает, а доски настила кое‐где сгнили. Вот так и люди постепенно портятся с годами, если рядом нет того, кто может их подлатать и сберечь…       Чуть сгибаюсь, чтобы пролезть в дыру между балками, и хватаюсь обеими руками за металлическую основу. Я хочу к маме и брату. Отцу и Линн я все равно не нужна. А Зик… Он поймет, наверное. Мне не пережить эту боль и чувство вины, да и жить я не желаю более. Я хочу найти забвение в этой ледяной воде, и она даст его мне, я знаю.       Всхлипнув снова, делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, прощаясь с Чикаго навсегда. Так надо, так лучше. Да, я слабая, я бегу от проблем к смерти, которая должна понять и принять меня. Мне пора. Делаю шаг, отрывая руки от холодных перил моста, и лечу вниз, ударяясь о тихую ранее гладь озера.