Вандейские драбблы

- Друг мой, вам нужно отдохнуть. У Боншана удивительный голос - негромкий, но его хорошо слышно даже сквозь шум горячего штабного спора. В тишине же кажется, что осторожный, вкрадчивый тон обступает со всех сторон, обвивает тонкой удавкой, парализует ум и волю. Д'Эльбе знает, что Боншан делает это не нарочно - просто, бережно взрастив в себе это, теперь не может изжить. Он откладывает перо. - Мне нужно еще десять минут. Боншан тяжко вздыхает. У д'Эльбе всегда плохо получается врать. - Позвольте мне вам помочь. - Не стоит, - поспешно отзывается д'Эльбе, машинально закрывая ладонью бумаги; в них нет ничего секретного, однако ему физически неприятно показывать кому-то постороннему свои записи. - Я справлюсь... Он чувствует, что Боншана ему не убедить. Тот даже не думает отступать - наоборот, приближается и наклоняется. Шелковистая прядь его волос касается щеки д'Эльбе, и тот, как завороженный, пропускает ее между пальцами. Боншан неуловимо улыбается. Его взгляд, обычно мягкий и едва отстраненный, как у отшельника, загорается шальной искрой. - И все же, - настаивает он, беря обмирающего, стремительно гибнущего д'Эльбе за плечо и поворачивая к себе, - я вам помогу. Д'Эльбе знает, что это означает. Он не сопротивляется, потому что не может - тягучие интонации в голосе Боншана рождают в его груди волнительное предвкушение, которое горячим комом начинает опускаться в живот. Последних, жалких остовов здравого смысла хватает на то, чтобы хрипло шепнуть: - Не здесь... - Никто не зайдет, - возражает Боншан; он уже стоит перед д'Эльбе на коленях, поглаживая его крепко сжатые на подлокотниках стула ладони. - Мы не будем шуметь. Д'Эльбе не перечит - у него нет ни сил, ни желания. Казалось бы, Боншан всегда покорен: не найти того, кто, нисколько не переча, исполняет все приказы д'Эльбе, некоторые из них - даже до того, как они облекаются в слова. Каждым своим жестом, каждым взмахом ресниц он подчеркивает свое подчиненное положение, он молчалив, но д'Эльбе не оставляет чувство, что мысли, возникающие у Боншана, все же находят выход - в его собственном, д'Эльбе, голосе. И он сам не спорит. Наталкивается на горящий взгляд нежных, как у женщины, глаз - и у него сразу отнимается язык. Желания Боншана перетекают в него через их крепко стиснутые пальцы, становятся его собственными, и д'Эльбе бормочет не своим голосом: - Хорошо... Боншан стягивает с него шейный платок - он всегда делает это медленно, с явным удовольствием прислушивается к звуку скользящей ткани. Он тянется к шее д'Эльбе мягкими, теплыми губами, и тот с коротким вздохом запрокидывает голову. Все его тело мгновенно расслабляется, будто он разом опьянел или впал в дрему. Ничего больше не остается в мире - только чужие руки, расстегивающе его сюртук, чужие губы, ласкающие его, чужое дыхание, неизменно ровное и горячее, заставляющее волны мурашек пробежать по телу от бедер до самой макушки. Видел бы кто-нибудь его сейчас, машинально думает д'Эльбе с тенью усмешки. Видел бы, как суровый, упрямый главнокомандующий лихорадочно обнимает своего умелого любовника, подается ему навстречу, и с губ его срываются мелкие вздохи.... Отвлеченный поцелуями, он запоздало чувствует, что на нем расстегивают штаны, вытаскивают из-за пояса край рубашки. Жаркий августовский воздух неожиданной прохладой прокатывается по коже, и д'Эльбе, отрезвленный им, пытается подняться. - Нет, мы не можем... Боншан весь удивительный. Он не держит крепко, его руки ложатся д'Эльбе на плечи почти невесомо, но все силы разом оставляют того, он превращается в нечто обмякшее и безвольное, послушно позволяющее раздеть себя почти наполовину. - Тише, тише, - уговаривает его Боншан, но в этом нет нужды: д'Эльбе молчалив, шумные вдохи и выдохи - это все, что он может позволить себе; ни звука, ни стона не вырывается у него, даже когда дорожка из влажных поцелуев спускается по его животу. - Что вы... что... - д'Эльбе хочет что-то спросить, цепляясь из последних сил за остатки рассудка, но они выскальзывают, как вода, которую он попытался сжать в кулаке, сочатся сквозь пальцы, и так же сочится сладким парализующим ядом тихий смех Боншана. - Терпение, - последнее, что слышит д'Эльбе, прежде чем что-то плотное и упругое зажимает ему уши. Теперь он не слышит и не ощущает ничего, целиком погруженный в острое, почти болезненное ожидание, которое тянется, тянется, тянется... С трудом открыв и опустив глаза, д'Эльбе видит лицо Боншана - на нем блуждает лукавое выражение, делающее маркиза похожим то ли на шальную девицу, то ли - в сердце д'Эльбе крадется непрошенный холодок, - на инкуба из древних легенд. Может, он и есть? Появился неизвестно откуда, в несколько недель подчинил себе все желания и помыслы, да так, что д'Эльбе с трудом представляет себе, как мог он существовать - один, без этих медовых глаз, без этих губ и рук, без вечного неуловимого ощущения чьего-то присутствия за спиной. Больше не сможет никогда, это он знает точно. Боншан, не отрывая взгляда от его лица, опускает голову. Напряженного члена касается чужое дыхание, а затем - кончик языка, мелко щекочущий головку и сразу же скрывающийся между припухлых губ. - Да что вы... - у д'Эльбе сел голос; он задыхается и пытается податься вперед, но его вновь удерживают. Или не держит его Боншан, ведь ему достаточно лишь посмотреть?.. - П... прошу вас, - д'Эльбе слышит свой сдавленный голос как со стороны, - прошу... Возможно, Боншан и не слышит его исступленной мольбы. Он продолжает ждать неизвестно чего, только вновь касается очень коротко, но д'Эльбе чувствует это так, точно в него ударила молния. - Пожалуйста! - кажется, кричать было опасно. Ему все равно. - Сколько нетерпения, - вздыхает Боншан с напускным разочарованием. Д'Эльбе знает, что маркиз из тех, кому подобные игры доставляют удовольствие, но его самого сейчас разорвет на части, и он слепо мечется, стараясь поймать соблазнительно приоткрытый рот... Вокруг члена смыкаются горячие губы. Д'Эльбе отчаянно толкается вперед; в голове у него канонада, по щеке бежит слеза, а тело напряжено до того, что он чувствует себя окаменевшим. Боншан ласкает его нарочито медленно, и д'Эльбе схватил бы его за волосы, насадил на себя, если бы мог, но чужие пальцы - мягкие кандалы, - продолжают сжимать его запястья. И д'Эльбе, забывая себя, стонет - громко, требовательно и бессильно. Боншан будто ждал этого; он ускоряет темп, наконец-то позволяя д'Эльбе достигнуть пика удовольствия, и ощущения при этом такие острые, будто с него содрали одну за другой все внешние оболочки, а трепещет, корчась в судорогах, что-то, до сей поры спрятанное глубоко внутри. Освобождение тоже нахлынивает внезапно: д'Эльбе будто выныривает с темной глубины, и первый вдох приносит ему не меньше наслаждения, чем все, что произошло до этого. - Вас всего колотит, - замечает Боншан, утирая губы платком; д'Эльбе беспомощно смотрит на него, слишком выбитый из колеи, чтобы что-то осознавать. Он потерян в пространстве и времени, он с трудом вспоминает свое имя, и это, должно быть, слишком явно отражается на его лице, потому что Боншан вновь улыбается, но по-другому: с теплой, как воздух возле огня свечи, нежностью. - Вам надо отдохнуть, - говорит он, целуя д'Эльбе в лоб; тот чувствует на его губах отголосок собственного тепла и не может преодолеть дрожь. Боншан продолжает гладить его по лицу. В глазах Боншана тревога. - Вы доведете себя до истощения, - тихо говорит он, и д'Эльбе нечего ответить, он может только кивнуть. - Я не могу этого допустить. Отдохните. Д'Эльбе не может ему отказать. Мысли его в крайнем расстройстве, и он не представляет, как сможет вернуться к работе после всего этого. Молчаливо согласившись со словами маркиза, он поднимается на ноги и приводит в порядок одежду. Руки его дрожат. - Доброй ночи, - Боншан, склонив голову, исчезает. Он ходит неслышно, и будто растворяется сразу, переступив порог шатра. Когда д'Эльбе выходит наружу, чтобы идти к себе, о маркизе напоминает лишь примятая местами трава и легкая нотка обволакивающего, медового запаха.