Эдана

Его веселое лицо и чрезмерно высокая похвала настораживали меня. Он вполне мог выбрать меня, руководствуясь вовсе не моими способностями, — хотя финишировать второй в списке, обогнав многих врожденных и талантливых бойцов, весьма высокое достижение — а из-за того, что знал большой секрет. Которым ни я, ни Эрик делиться не захотели бы. Которым он мог бы держать меня в узде, заставлять играть в нечестные игры ему на руку. Финли не мог быть – и, естественно, не был — столь простым, веселым и откровенным парнем, каким себя выдавал во время утренней встречи. Об Эрике заговорила первой я, но назначил бы он меня во внутреннюю разведку, если бы не увидел накануне вечером наш поцелуй? Ответственный сотрудник — способный и талантливый, если он и впрямь меня такой считает — уже сам по себе весьма ценен. Нет необходимости ковыряться в грязном белье — или подглядывать, пусть даже случайно — в поисках зацепки для шантажа. Только если сам Лидер честен и столь же ответственен. Если у него за душой нет темных тайн. Но стоит ввязаться в непривлекательную историю, стать соучастником — или лишь безмолвным свидетелем — преступления, и вот появляется нужда в человеке, чья верность не будет приниматься на веру, она будет взята силой. Не забывай, кто ты на самом деле. И не изменяй себе. Фракция не выше человека. Этому учил отец. Только что это значит для меня? Кто я? Что для меня более ценно? Сохранить нашу с Эриком — и самого Эрика — тайну и молча выполнять самые грязные и гнусные приказы, марая руки в крови? Или воспротивиться и доложить о совершаемом преступлении? Пусть даже это повлечет за собой разглашение небольшого секрета, с чем Эрик мириться не станет, из-за чего замкнется и исчезнет из моей жизни. Или даже отомстит за упавшую на его холодную и свирепую репутацию тень. Что важнее: чистая совесть и выполненный долг или призрачное расположение любимого — надолго ли? — человека? И как понять, когда меня начнут использовать в своих целях? Как не запутаться и не сбиться с пути? Как видеть истинную суть вещей? И людей? Я оглянулась на Кинана. Мы сидели на крыше — очередное новое открытие брата, с которого открывался новый красивый вид на пересохшее русло реки и дома окраины. Как я поступлю, если уличу в преступлении брата, друзей, Эрика? Немедленно арестую? Или сначала пригрожу разоблачением, настаивая на том, чтобы он — или она, это ведь могла бы быть и Рут — остановился, иначе я сообщу в надлежащую инстанцию? Или промолчу, безмолвно позволю преступлению совершаться, ничем не выдавая своей осведомленности, превращаясь тем самым в невольного соучастника? Сколько непростых вопросов, сколько острых подводных камней в быстром бурлящем потоке разведки. Готова ли я к этому? — Мне снились родители, — сказала я, намереваясь отвлечься от тяжелых мыслей, хотя воспоминание о сне было тоже весьма неприятным. Кинан не отрывался от разглядывания города под нами. — Нужно их навестить, — ответил брат. В лучах осеннего закатного солнца его лицо освещалось теплой желтой краской, а волосы, казалось, были ярким пламенем. — Ты уже очень давно тут, а домой еще не возвращалась. — Мой дом теперь тут, — возразила я, поспешно отворачиваясь от брата, чтобы не встретиться с его упрекающим взглядом. — Они всегда будут нашими родителями, — категорично и озлобленно заявил Кинан, и в нем засквозило чем-то очень похожим на мой неприятный сон. — Родителями, не принявшими наши решения, — напомнила я, понимая напрасность этого разговора, но не могла остановиться. — Мама никогда не смирится с тем, что нам не по душе была строгость и надменность Эрудиции. Кинан дернул головой, и я почувствовала на себе его обжигающий взгляд. — Мама никогда не пеклась о моем переходе, Эдана, — выплюнул он — прошипел, как во сне — гневно. — Ей было все равно, куда я уйду. Ей было все равно, что я ухожу. Она беспокоилась только о том, что ты — ее девочка! — не оправдываешь ее больших надежд. И тянешься за своим непутевым старшим братом, ошибкой, сбоем в ее расписании! Ошарашенная, шокированная кипящей болью и обидой в голосе Кинана, я повернулась и уставилась в его раскрасневшееся от ярости лицо. — Так что просто помалкивай, Эд, ясно? Не смей говорить о маме так, словно она тебе чем-то обязана. Словно она обидела тебя своим нежеланием отпускать любимого ребенка! И, резко вскочив на ноги, он поспешил к лестнице. Какое-то время я слышала громкие шаги на металлических ступенях, но вскоре они стихли. И я осталась одна. Мне никогда не доводилось смотреть на семью под таким углом. Мне никогда не приходило в голову встать на место брата — папы, мамы — и увидеть совершенно иную картинку. Я и подумать не могла, что Кинана могли меньше любить, чем меня. Не догадывалась, как это ранит его. Упиваясь обвинением матери в ее несокрушимой строгости и требовательности, я продолжала оставаться ее любимой дочкой, никак своим бунтом не отменяя своего превосходства над Кинаном. Мы оказались очень разными: я и брат. Одинаково рыжими, с похожими глазами, доставшимися от папы, перешедшими в одну фракцию, но невообразимо отличительными друг от друга. Сама по себе или благодаря — если верить Кинану — предпочтению матери любить меня больше, я была тверже, решительнее и менее ранимой. Возможно, я даже была черствой. Я была целеустремленней и, возможно, более развитой физически и умственно. Или просто трудилась больше и усерднее брата, отталкиваясь от таких же начальных данных. Кинан был старше и должен был быть примером. Он и был, очень долгое время, вплоть до самого попадания в Бесстрашие. А затем вдруг оказалось, что я легко обгоняю его во всем. И из уверенного старшего брата, норовящего научить сестру уму-разуму, он превратился в закомплексованного мальчишку, обиженного и замкнутого в себе. Я опустила взгляд на ноги, которые свесила с парапета вниз. Под моими ботинками, очень далеко двигались небольшие точки направляющихся куда-то людей. Вот к прохожим присоединился Кинан, его огненная шевелюра выскочила из здания и быстро направилась в сторону фракции. И что же теперь, с вздохом подумала я. Мне забиться в угол, сложа руки и отказываясь что-либо объяснять, лишь бы вернуть брату былую — призрачную — уверенность в себе? Притвориться слабой бездарной младшей сестрой, неспособной на самостоятельное — весьма удачное — существование?