Белая тень

Но и эта вера оказывается напрасной. Сердце Аспена не начинает биться вновь ни через минуту, ни через десять, ни через час, лишь продолжает молчать даже через два. Слезы градом катятся по моим щекам, льдом обжигают кожу. Я бьюсь в истерике, надрывно плачу, думая лишь о том, что еще день назад все было относительно хорошо. Все тело бьется в конвульсиях, руки и плечи дрожат, а внутренности будто пронзает тысячью игл. Пустота вновь разрастается внутри меня, она поглощает собой все то светлое, что только посмело найти место в моей жизни, мраком закрывает каждый солнечный блик. Я виновата, моя вина… Не послушалась Койн… Ее месть должна была быть страшной, должна была быть ужасной и до дрожи в коленях пугающей. Но она ни в коем случае не должна была стоить жизни человека. Никто не должен был пострадать, а в своем рвении спасти Пита я совсем забыла о том, сколько дорогих моему сердцу людей меня окружает. Совсем забыла, что есть и другие. Но я продолжаю сжимать ворот мужской рубашки. Продолжаю надрывно плакать на груди парня. А он в ответ лишь дрожащей ладонью гладит меня по волосам. Нет слов утешения, нет фраз успокоения. Он прекрасно знает, что это событие нужно переварить, забыть обо всем остальном и окунуться в мир собственных чувств. Затеряться в ужасе, исчезнуть в печали. А потом вновь найти дорогу в реальность и смириться с произошедшим. Нет. Не хочу мириться с этим. Слишком трудно. Всю ночь я пытаюсь укрыться в объятьях Пита, но даже под такой, казалось бы, крепкой защитой кошмары мгновенно настигают меня. Они волной обрушиваются на шаткий сон, поглощают собой все сладостные мысли. И спасения нет. Его просто не существует. Как бы то ни было, кусочек тепла затрагивается в душу. Он светлым лучом разгоняет непроглядный мрак. И этот луч — знакомый шепот, вновь и вновь раздающийся рядом с моим ухом: — Все наладится. Жаль, но я не верю этим словам, хоть и стремлюсь к этому всем своим нутром. Жаль, но даже этот томный миг тонет в бескрайних пучинах мглы. И я с нетерпением жду следующего дня, наивно полагая, что там я найду спасение от шествующего за мной по пятам чувства вины. Но это чувство, как жаль, слишком хорошо видит следы крови, что остаются после каждого моего необдуманного шага. И однажды эти шаги прервут свою линию. Однажды по этим шагам я упаду в пропасть навстречу освобождению. В первое утро я не реагирую на писк, оповещающий о подъеме. Я не позволяю Питу уйти, прошу его остаться со мной. Он не уходит. И я, наконец, засыпаю. Следующей ночью, когда свет в отсеке снова гаснет, вновь начинаются слезы. Тишина вокруг давит на уши, а мои тихие всхлипы совсем не разбавляют ее. Безмолвие длится вечность, молчание тянется длинной струной. И стоит лишь коснуться струны, чтобы услышать звук. Но так трудно протянуть руку вперед. Ведь гораздо легче лежать неподвижно и надеяться, что все пройдет само собой. Не проходит. Второе утро начинается так же. Я слезно молю Пита не покидать меня, остаться со мной. Прошу его не уходить никуда, а сама зацикливаюсь на том, как мне плохо. И не замечаю того, что и парню, спасавшему меня изо дня в день, ничуть не лучше. — Скоро вернусь. Он выдирает свою руку из моих цепких пальцев и вылетает вон из отсека. Хлопок двери. Тишина. Со стоном опускаюсь на пол, и слезы мгновенно затапливают меня. Я прижимаю колени к груди, окольцовывая их руками. Больно… Как же больно! Эгоизм теперь так отчетливо явен мне. Не хочу, чтобы Пит уходил. Не хочу, чтобы страдал в одиночку. Пусть останется со мной, пусть поможет мне вернуться в реальность, и тогда я тоже помогу ему справиться с легшим на его плечи непосильным грузом. Я возьму часть ноши на себя, но только пусть он не уходит! Пусть не уходит! Пусть не уходит… Мои губы двигаются в такт словам, и я не сразу понимаю, что короткая фраза вновь и вновь повторяется вовсе не внутри моей головы. Фраза звучит в воздухе, сопровождаясь моим же голосом. Нет сил замолчать. Нет, только не тишина… Что угодно, только бы не звенящее в ушах молчание. Желудок сводит от голода, но я не поднимаюсь с пола, не иду в столовую. Свет снова гаснет, а дверь отсека так и не открывается. Пит не хочет возвращаться, не желает снова появляться рядом со мной. Мое тело дрожит, но уже не от паники. Слезы прошли, но их отголоски продолжают сжимать плечи в конвульсиях. То и дело вздрагивая, я неустанно гляжу на порог комнаты. Серая дверь еле видна мне во тьме, и взгляд все никак не сфокусируется на ней. Проходит, час. Два. Возможно, даже больше. Время, скорее всего, близится к подъему, но одиночество вокруг меня так и остается нетронутым чьим-либо теплом. До поры до времени. Ручка дергается, и дверь открывается. Тонкая дорожка света льется из коридора в комнату. Она расширяется, касается моих глаз, и я зажмуриваюсь. Хлопок, и тьма вновь сгущается. Все тело отзывается ноющей болью, когда сильные руки поднимают меня с пола. Я отрываюсь от ледяной глади, а уже спустя пару секунд оказываюсь на мягком матрасе. Кровать плавно прогибается под моим телом, а объятья Пита смыкаются на моем животе. Чувствую на затылке его дыхание. Тепло. Теплее, чем было раньше. — Тебя долго не было, — шмыгаю носом. Он молчит. Знаю, что не спит. Знаю, что слышит. Но говорить не желает. И я не виню его, лишь сжимаю его ладонь, и чувствую, как он сжимает мою в ответ. Уголок губ дергается, но улыбка так и не появляется. Еще слишком рано, чтобы хоть на миг забыть о том, что случилось. И на третье утро я об этом не забываю. Выйдя из отсека Пита, я останавливаюсь в коридоре и смотрю на дверь. На ту дверь, за которой раньше скрывалась комната Аспена. Теперь она пустует. Взгляд падает чуть дальше, и ужас зарождается в моих глазах. Джоанна. Проклятья сыплются на меня моим же голосом, пока я на дрожащих от усталости ногах спешу в больничное крыло. Забытая мной, она наверняка мучается от одиночества, мечется в панике. И я уже будто вижу, какой тоской наполнены ее карие глаза. Когда-то такая сильная Джоанна, что умела взбесить меня одним своим видом, теперь вызывает лишь жалость. И я почти с тоской вспоминаю ее голос, нахально бросающий в меня слово «тупица». Открываю белоснежную дверь и замираю в изумлении. Мейсон не двигается, не реагирует на посторонний шум. Ее тонка фигура скрючилась у самой подушки, сжалась, будто бы в попытке закрыться от удара. И этот удар — смерть. Не ее, нет. Смерть Аспена. Несмело делаю шаг ближе к ней. Прохожу вперед, не решаясь отвести взгляд. Волнение зарождается в груди, предчувствие опасности трезвонит вовсю. Будто сейчас, уже в следующую секунду Седьмая вскачет с постели и вопьется ногтями в мою шею, раздерет глотку, злобно крича мне в лицо обвинения. «Ты не спасла его, ты не спасла его, ты не спасла его»… Но ничего из этого не происходит. Я опускаюсь на колени перед лицом Джоанны и вглядываюсь в ее распахнутые глаза. Никакой реакции. Ее зрачки устремлены куда-то вдаль. Сквозь абсолютно каждую преграду. Лишь в уголке глаза видно размытое длинное пятнышко. Оно уходит вниз по виску, вниз к волосам. Там были слезы. — Джоанна, — шепотом зову ее и не замечаю дрожь в собственном голосе. Взгляд не меняется, но губы вздрагивают в нерешительной попытке заговорить. Проходит несколько секунд. Проходит минута. И тогда ее хриплый от слез голос все же охватывает сгустившееся безмолвие: — Ты знала, что он умирает. Сглатываю. Тело пронзает дрожь, и я будто отшатываюсь от кушетки. Воздух вокруг вдруг становится душным, и легкие наполняются влагой. Протираю глаза и уже хочу отпрянуть от обвинений, как вдруг понимаю, что девушка права. Я знала. Еще тогда, в планолете. Возвращаясь обратно в Тринадцатый, я понимала, что что-то не так, что-то идет совсем не по плану. Но я смолчала и выждала того момента, когда ухудшения станут действительно явными, когда вернуть все обратно ни у кого уже не будет сил. Джоанна замечает мое молчание. Замечает, потому и переводит взгляд своих печальных глаз на меня. Разочарование. Обида. Вот, что я сейчас вижу. И я прекрасно понимаю, что все это заслужено, все это обязно принести мне немало боли, ведь должна же быть цена всему тому, что я натворила. И вот расплата. Этот взгляд будет следовать за мной по пятам, будет посещать в ночных кошмарах и приходить ежесекундно в реальности. Я не посмею забыть об этом. Не потому, что не хочу — потому, что нельзя. — Мне бы хотелось тебя ненавидеть, — ее брови чуть сдвигаются. — Я тебя и так ненавижу, но не настолько сильно, насколько хотелось бы. Мне кажется, что я понимаю ее чувства, что разделяю их, но осознание не таится в тени долго: нет, не понимаю. Чтобы понять, нужно пережить. Она шепчет «уходи», и я заминаюсь на несколько секунд в нерешительности. Уйти? Настоять на своем и остаться? Но когда я вижу, как Джоанна плотно смыкает веки и сжимается еще сильнее, решение приходит само собой: надо оставить ее в покое. На ее месте я бы желала именно этого, больше ничего. Покидая палату, я чувствую все тот же камень, что грузом висит на моей душе. Он никуда не делся после встречи с Мейсон. Он не исчез, а, кажется, прибавил в весе, а теперь тянет меня ко дну сквозь кристальные объятья вод. Он тянет меня вниз, не давая и шанса на спасение, забирая с собой всю веру и все надежды. Так горько смотреть на то, как мир рушится прямо на глазах. Так тоскливо вспоминать те годы, когда все шло своим чередом. Обидно. Обидно оттого, что нельзя повернуть время вспять и исправить все свои ошибки. Пора научиться ценить моменты. Пора думать о своих действиях и о последствиях. Но иногда, как жаль, все кажется безмятежным. А в этой тиши как раз-таки и таится опасность. Я плачу, прижавшись спиной к шершавой поверхности стены. Я плачу, сползая по ней вниз. Оседаю на пол, коленями ударяюсь о ровную гладь. И закрываю лицо руками в страхе за то, что кто-то увидит мою слабость и попробует отнять остатки сил. Помню, как Прим стучалась в дверь. Вчера. Или позавчера. Помню, как запертый на ключ отсек не позволял ей войти вовнутрь. Я не желала видеть ее тогда, не желаю и сейчас. Одиночество — единственное, что мне нужно. В эту же секунду осознание вспыхивает в моей голове: Пит поэтому сбежал. Ему было тяжело, как и мне. Было больно видеть, как близкий человек рассыпается прямо на глазах. Картины того, как я, разрывая себя от боли, молила его остаться, не смеют покинуть мою память. Эти мысли окрашивают мир вокруг, и я тут же спешу подняться с пола. Пора забыть о себе, пора переключиться на что-то действительно ценное. Тогда я не хотела быть одной. А сейчас, возможно, этого не желает сам Пит. Именно поэтому я не посмею оставить его одного. Третий день идет долго. Он тянется вдаль нескончаемой пеленой муки, а все привычные действия, что насыщали мою жизнь в Тринадцатом ранее, кажутся мне несусветно тяжелыми. Каждый вдох — боль, каждый шаг — паника. Тренировка рушит мое самообладание. Она выжимает из меня все соки, и идея вернуться из пучины тьмы уже совсем не кажется мне такой хорошей. Дэниел укладывает Пита на лопатки, а тренерша тут же попадает кулаком мне в живот. Наши охи расходятся по залу почти синхронно. Усталое тело валится на маты, и я не силюсь подняться вновь. Чуть позже я все же решаюсь зайти к маме и Прим. Работа в больнице не оставляет им свободного времени, именно поэтому я успеваю услышать лишь тихие слова соболезнования и просьбы быть аккуратнее прежде, чем две родные мне фигуры исчезают в потоке белоснежных халатов врачей. И этот день, наконец, подходит к концу. Я уже готовлюсь с облегчением выдохнуть и вернуться в свой отсек за долгожданным сном, как вдруг все больничное крыло наполняется гулом. Подозрения затрагиваются в мой мозг, и они возрастают, стоит волнению наполнить душный воздух. А потом раздается короткий женский крик. Я мгновенно срываюсь с места и несусь туда, где еще утром неподвижно лежала Джоанна. Бегу туда с ярко вспыхнувшим в мозгу страхом. Только не снова, только не сейчас… Я чувствую, как лицо искажается от подступающих слез паники, как ужас наполняет собой все мое нутро. И прекрасно ощущаю, что этого удара мне будет точно не избежать. Оказавшись в уже таком знакомом месте, я тут же вбегаю в палату. Мейсон все еще лежит на кушетке, загороженная врачами. Ее тонкая фигура все еще не желает расправиться в полный рост, лишь предпочитает закрыться от всего мира. И когда дрожь во всем теле уже готовится покинуть меня, когда паническое оцепенение стремится исчезнуть, доктора расступаются, открывая картину на все произошедшее. Окровавленный скальпель, выпав и бледной ладони, валятся на полу, а тонкие руки Джоанны исполосованы длинными линиями. Они тянутся от запястья по всему предплечью, а бордовые струйки нескончаемым потоком окрашивают светлую кожу. Тошнота подступает к горлу, когда отдаленный голос врача достигает моего слуха: — Смерть наступила в 21:47. Стон вырывается из груди, и ладонь тут же подлетает к губам. Слезы затапливают меня, а я быстро вылетаю из палаты, несясь вон из больничного крыла. Я сталкиваюсь с людьми в серых комбинезонах, налетаю на них и не смею проговорить даже такое простое «извините». Сил нет, остается лишь тягостное истощение. Оно волной обрушивается на всю меня, и я чувствую, как тону, как медленно скрываюсь под гладью обиды. Это все похоже на сон. Ужасный, невероятно жестокий. Все это так сильно походит на кошмар, что из ночи в ночь выползают ко мне из тенистых пут. Только теперь все это овладевает реальностью и показывает мне всю жестокость жизни. Я падаю в безлюдном коридоре и кричу во всю глотку. Нет никаких ругательств, нет проклятий и пустых просьб вернуть все, как было. Есть лишь надломленный голос, становящийся все боле хриплым с каждой надрывной секундой. Пропасть подо мной все растет, а падать мне все дальше и дальше. Жалкие надежды на скорый конец разбиваются вдребезги вместе с жизнями тех, к кому я успела привязаться и кого успела полюбить. Сноу ответит за все это. Ответит за те игры, в которые меня впутал. Ответит за причиненную боль и за разрушенные надежды. За смерти людей и их скорбные слезы. Я заставлю его вспомнить о каждой жизни, что он посмел забрать у несчастных. Революция закончится для него провалом, а жители Панема не посмеют сложить оружия. Пустота вокруг бесконечна. Она черна, она недосягаема. Она отталкивает, но и манит поближе к себе. Стоит лишь протянуть руку, стоит лишь коснуться ее, но в этом то и заключается ее непокоренная натура. У тебя нет сил, чтобы подняться и сделать последний шаг. А так хотелось бы.