Белая тень

Когда меня будит легкий толчок в плечо, гудение планолета уже совсем не слышно мне. Лишь тихий скрежет опускающегося трапа сбрасывает с меня остатки беспокойного сна. Стон слетает с моих губ, и я тру глаза, разгоняя сгустившийся мрак. Мир быстро находит свои очертания и окрашивается в привычные цвета. — Куда мы? — спрашиваю, стоит Питу взять меня за руку и потащить вглубь Тринадцатого. — В медблок. Джоанну уже отнесли туда. Не думаю, что прогнозы окажутся утешительными. — Да уж, — соглашаюсь. — Ей хорошо досталось. — А потом замолкаю. Ком страха подступает к горлу, и я спешу проглотить его. — Хотелось бы верить, что она не умрет. — Она не умрет. — Ты видел, как сильно бомбы задели ее. На ее лице ведь не только грязь была. Еще и кровь. Парень замолкает, и голос его больше не смеет прорезать тишину. Мы в молчании добираемся до нужного места, после чего врачи отводят нас в разные отсеки. И тогда страх вновь возвращается к Аспену. Приступы повторяются. А раз начались у него, то могут начаться и у Пита. И в этот раз Койн наверняка решит, что пора бы перестать тратить силы на трибутов. Она забудет о них и отпустит их жизни на самотек. Мысли терзают мозг, пока врачи проверяют мое состояние. Картинки того, что произошло и только может произойти, нескончаемым потоком мечутся в голове. Они пугают меня, заставляют желудок сжаться до крошечных размеров. И тогда я чувствую голод. — Когда меня отпустят? — касаюсь рукой живота, понимая, что пора бы подкрепиться. — Возьми с тумбочки паек, — сухо бросает врач, копошась в кипе бумаг. Глубоко вбираю в грудь воздух и с грустью понимаю: отпускать меня никто никуда не собирается. И провести здесь, в больничном крыле, мне предстоит еще долгое время. Только к ужину медсестра вручает мне баночку с таблетками и велит принимать их перед сном. Считаю небольшие желтые кругляшки на самом дне. Пять штук. Бросаю короткое «спасибо» и спешу отправиться в свой отсек. Усталость нападает на меня совершенно неожиданно, но она исчезает так же быстро, стоит моей голове коснуться подушки. Я безмолвно смотрю в потолок и слушаю, как тихо трещат лампы в коридоре. Мертвая тишина наполняет собой все, и я еще долго время ворочаюсь с боку на бок. Тогда и раздается крик. Первая мысль — кошмарный сон одного из жителей отсека. Но когда я слышу, как с шумом открывается дверь где-то в коридоре, я понимаю: все куда хуже. Грохот на несколько секунд оглушает, и я тут же подрываюсь с места от испуга. Вскакиваю с кровати и тут же бросаюсь к двери. Открываю ее, оказываюсь в коридоре, замираю в недоумении. Я была права. Это был приступ. И сейчас Аспену приходится справляться с ним в одиночку. Прежде чем я успеваю хоть что-то сделать, мимо меня пролетает Пит. Парень опускается рядом с упавшим на пол Аспеном и хлопает его по щекам, но тот лишь трясется. А потом крик повторяется. Только я вспоминаю, что помимо нас здесь еще Финник с Энни и Вайрес, как вдруг первые двое показываются из-за двери одного из отсеков. — Ну, отлично, — огрызается Одэйр. — Опять что ли? — Как видишь, — отвечает Пит и пытается ухватить Аспена, чтобы поднять его. — Можешь помочь мне, между прочим. Надо его в медицинское крыло отвести. Финник тут же оказывается возле парней, а Энни уже спешит ко мне. — Надо предупредить врачей, чтобы они все подготовили, — шепчет она в испуге, а уже спустя секунду бежит прочь от меня. Срываюсь с места вслед за ней, и голоса медленно стихают за спиной. Остается лишь мое сердце, гулко колотящееся в груди. Страх и волнение налетают на меня со всех сторон, и мне остается лишь беспомощно отмахиваться от них. Не сразу замечаю, что руки мои дрожат. И не сразу замечаю, как все вокруг наполняется ужасом. — Сходи к Джоанне, — хватает меня за руку Энни. — Они же вдвоем остались рядом с взрывом. Вдруг приступ из-за него. Я киваю, хотя прекрасно понимаю, что взрыв тут не причем. Иду в сторону палаты Мэйсон, осознавая, что та преспокойно спит и даже не подозревает о том, что творится с ее любимым человеком. И эта мысль заставляет холод пробежаться по моей спине. Если Седьмая и бодрствует, если заметит меня, я ей расскажу об Аспене. Она бы скрывать правду от меня не стала, и я не буду этого делать. Но только я нахожу нужный мне отсек и открываю дверь, ничего, кроме тишины, не достигает моего слуха. Спящая Джоанна неподвижно лежит на белоснежных простынях и еле заметно сжимает уголок одеяла. И в этот же миг я чувствую, как надежды мои рушатся. Только сейчас понимаю, что втайне от себя же самой надеялась на то, что приступ Аспена — лишь побочный эффект от взрыва тех бомб в Седьмом, что Мэйсон я сейчас найду, скрюченной от судороги и с охрипшим от крика голосом. Не стоило надеяться. Ведь каждый раз все желания, что только могут посетить мою голову, стираются в порошок, оставляя после себя лишь жалкие крупицы пыли на том месте, где когда-то красовались картинки будущего. Никакого будущего не будет. Его просто не существует. Лицо Джоанны покрыто россыпью царапин, лишь над левой бровью и в уголке рта красуются более серьезные раны, заклеенные пластырями. Руки почти не тронуты взрывом, лишь кисти обожжены. И, казалось бы, ничего особенного. Но только нахмуренные брови девушки выдают ту боль, что она испытывает ежесекундно. Я покидаю палату так же быстро, как и появилась в ней минутой ранее. С комом в горле, со сжатым в груди сердцем. Спешно ухожу прочь. Чувство того, будто я предаю ее, не покидает меня. Чувство, будто я любым способом должна была предупредить Джоанну о происходящем, идет вслед за мной, точно повторяя каждый мой шаг. Но и оправдания сами находят путь ко мне: она же спала. А будить ее мне уж точно не стоило бы, учитывая, сколько ей пришлось натерпеться за последний день. Да и сумела бы я добудиться до нее? Приезд в Дистрикт, воспоминания о котором явно не связаны с чем-то приятным, бомбежка Седьмого, смерть тысяч людей. И многих из них она точно знала. И больше никогда не увидит. Тяжесть в груди никуда не исчезает. Страх из-за грядущих событий поедает все мое нутро, на тонкие лоскутки разрывает душу. Лишь один вопрос остается со мной еще на протяжении долгого времени: какой из Дистриктов станет следующим? Спешно возвращаюсь к Энни, но тут же натыкаюсь и на Финника с Питом. Без лишних слов мы разбредаемся по своим отсекам, но, что даже не удивительно, сон все еще не желает нагрянуть ко мне. Так и проходит остаток ночи. Лишь утром, после завтрака, Койн вызывает нас к себе. И я не сдерживаю своих злобных взглядов, слушая нелепые извинения Альмы. Спокойствие в ее голосе кажется еще более неуместным, чем улыбка, сопровождаемая фальшью в тусклых глазах. — Солдат Нэйт доложил мне о нападении второго солдата. Мы перепроверили все его данные и выяснили, что в прошлом он работал на правительство Панема, был шпионом Капитолия. — А раньше вы не могли это выяснить? — вспыхивает Пит. — Он собирался убить Китнисс. Хотя, скорее всего, он намеревался перестрелять всех нас. — Впредь мы будем тщательнее избирать членов отряда, — кивает в ответ женщина, и губы ее чуть дергаются, будто намереваясь растянуться в улыбке. — Президент Койн, — тихо говорит Хеймитч, и мой взгляд тут же устремляется на него. — А не хотели ли вы убить Сойку? Тишина после его слов тут же заволакивает пространство вокруг. Теперь молчание кажется гнетущим. Оно звенит в ушах, заставляет сердце забиться сильнее. И внутри меня разливается ярое желание вернуть время назад и заткнуть рот ментора. Всем и без того понятно, чего добивается Койн. Понятно, чего она хочет получить от своего символа. Но сказать о том, что мы в курсе ее планов, — то же самое, что признаться в предательстве прямо перед дулом автомата. Сомнений нет: выстрел не заставит ждать себя долго. Но президент молчит. Она долго смотрит на Хеймитча, и тот тоже не смеет отвести взгляд. И первой сдается Койн. Ее глаза падают на стол, и на мгновение веки смыкаются, скрывая светло-серую радужку. Но ее секундное помешательство быстро находит новую опору, и все чувства возвращаются к прежнему холоду. — У нас с Китнисс был договор, мистер Эбернети, — сухо произносит она, и я вижу, как плотно сжимаются у нее челюсти. — Тринадцатому пришлось потратить много времени на то, чтобы привести в норму трибутов… — Как-то не особо заметно, чтобы они в норму пришли, — не унимается Хеймитч. — Вам же наверняка уже доложили, в каком состоянии Аспен, — не сдерживает мужчина издевки. — … и я ни в коем случае не хочу потерять свой шанс выиграть в этой войне, — продолжает Койн. — Сойка — единственный символ, который действительно может помочь людям. Мне казалось, вы как никто другой понимаете это. — О, я то понимаю, — шипит ментор, но его тихие слова явно не долетают до ушей президента. Извинения, как оказалось, — это все, ради чего Койн созвала людей. Она отпускает нас, и я тут же направляюсь в сторону больничного крыла. Если она не желает рассказывать о том, что случилось с Аспеном, и почему его приступы начали повторяться, то я сама найду ответы на все интересующие меня вопросы. От врачей я слышу лишь фразы о том, что это все из-за нервов. Для трибутов, переживших смерть, а и потом регенерацию (болезненную регенерацию) с оживлением, трудно держать свои чувства под замком. Именно поэтому те проявляются сильнее. Взрыв родного Дистрикта и возможная смерть Джоанны подтолкнула Аспена к нервному срыву, который повлек за собой цепочку пережитых страданий. Вновь приступы боли, вновь замена одних чувств другими. И все это не так уж и страшно, как говорят врачи. Все быстро восстановится. Парень уже спустя неделю придет в норму, продолжит свою жизнь, а впредь будет лишь осторожнее. И теперь Койн вряд ли осмелится отправить его куда-либо до тех пор, пока в Панеме все не уладится. Ей же наверняка не нужна смерть того, кому было отдано столько сил. Тогда ко мне приходит новая мысль: Пит оттолкнул меня тогда и сам подставился под пулю потому, что чувства его усилились: страх, самопожертвование, любовь — они преобразились и заставили парня пойти поперек всего. Возможно, даже поперек самого себя. А что было бы, не окажись этой дуратской сыворотки, что вернула его к жизни? Да, я знаю, Пит бы просто был мертв. Но если бы он и не умирал никогда прежде? Если бы жизнь его не прерывалась, а чувства не усиливались? Он бы бросился меня защищать тогда? Мне никогда не нравилась мысль о том, чтобы Мелларк жертвовал собой ради других. А тем более ради меня. Но горечь такая явная. Она скапливается внутри, и я понимаю: мне нравится то, как сильно он меня любит. Нравится то, что он готов был бы расстаться со своей жизнью, нежели с моей. И чувства его привлекают меня. Но это же меня и пугает до дрожи. И самое жуткое то, что я ощущаю по отношению к нему то же самое, что и он ко мне. Какими бы заверениями врачей по поводу Аспена ни были, его не выпускают из палаты еще два дня. Он приходит в себя, и приступы больше не преследуют его. Но само поведение оставляет желать лучшего. Отрешенность, опустошенность и глубочайшая депрессия. Это те слова, которыми можно описать когда-то улыбчивого парня. Он сидит в своей палате неподвижно в течение долгих часов тишины. Он отвлекается лишь на разговоры о Джоанне, которая все еще не желает приходить в себя. На третий день Аспен устраивает скандал. Он рвет и мечет, желая выбраться из белоснежной «тюрьмы» Тринадцатого. С небольшого столика рядом с кушеткой валятся все баночки и колбочки, все лекарства. Стекло со звоном ударяется об пол и разбивается вдребезги, засыпая плитки крошечными осколками. Парень пошатывается под натиском врачей, и ладони его царапаются, покрываясь сеточной красных полос. Доктора укладывают его на белоснежные простыни и сцепляют запястья ремнями. Но меня удивляет не поведение Аспена. А то, что спустя время, когда я снова прихожу к нему, царапины на его ладонях никуда не деваются. Не уж то всплеск эмоций притормозил его регенерацию? Неужели отныне он станет нормальным человеком, таким, как все остальные? Вряд ли. Койн наверняка знает настоящую причину того, что происходит. Но она явно не желает делиться правдой с остальными. На четвертый день после вылета в Седьмой Джоанна, наконец, приходит в себя. Глаза ее устало распахиваются, а израненное тело избавляется от напущенной бледности. Девушка то и дело намеревается подняться с кушетки, а голос ее выдает лишь одно и то же имя. Силясь успокоить ее и заверить в том, что все в порядке, я не сразу замечаю голоса за спиной. Он настойчиво зовет меня, стремясь притянуть мое внимание к себе. Поворачиваю голову и замечаю Пита. Взволнованный, почти напуганный, он машет мне рукой, призывая следовать за собой, и скрывается за дверью палаты. — Я скоро приду, — как можно более искренне проговариваю я, — и расскажу обо все, что сама знаю. Поняла меня? А теперь, будь добра, успокойся. Седьмая злобно сверкает глазами и кивает. Ладони ее дрожат, но все же они размыкаются и высвобождают из своей цепкой хватки мою кисть. Киваю в знак благодарности и спешу вслед за ушедшим Питом. — Что такое? — тут же наталкиваюсь я на него, выйдя в коридор. — У Аспена сердце остановилось. Не проходит и секунды, как я уже мчусь в сторону знакомой мне палаты. Окно, открывающее вид на нее, никак не может утолить моего любопытства. Мне нужно оказаться ближе. Я должна увидеть, что с ним все в порядке. Но тут на меня накатывает ужас. Я в панике прислоняюсь лбом к стеклу и смотрю на то, как врачи безуспешно вкалывают сыворотку в вены парня. — Его ведь уже возвращали в строй, — мой голос дрожит. — Его смогут спасти опять, разве нет? — Хотелось бы верить.