Белая тень

Я злюсь еще больше, когда Койн все-таки решается меня оповестить о скором вылете в Двенадцатый. И мой голос не стал бы криком обрушиваться на нее, полети я в свой родной Дистрикт одна. Самое страшное — со мной отправляют Пита. С того момента в столовой прошло еще два дня, парня я так и не видела. Меня не пускают к нему, врачи все продолжают твердить, якобы без меня он справляется лучше. Ложь. Они просто не хотят, чтобы я снова услышала его рвущие глотку вопли. Такие громкие, что уши закладывает, а сердце болезненно сжимается в паническом ужасе. Он справляется лучше. Без меня. Такого быть не может. Мне слишком обидно от столь ядовитых слов, я не желаю принимать их, мне легче от них отказаться, пусть они и окажутся правдой. Я хочу верить, что слова врачей — это наглая ложь, посланная ко мне непонятно зачем. Но мне и неважно, для чего им понадобилось врать. Главное — они солгали, а Питу лучше в моем присутствии. Наверное. День вылета я жду с нетерпением, ведь понимаю: своего напарника я все-таки встречу. Спустя два дня разлуки мой сон и вовсе исчезает, теряется в темных углах сознания, омрачается чернильными объятьями ужаса. Я не сплю, лишь молча смотрю в покрытый мраком ночи потолок и жду, когда маленький отсек наполнится таким бесящим писком будильника, а тусклый свет выльется из ламп и осветит четыре серые стены. И будильник, наконец, оживает. Я тут же подскакиваю с места и бегу к ванной, зная, что теперь помыться можно. Ночью воды нет, и только утром она появляется. Быстро привожу себя в порядок и не смею ждать Прим — почти сразу оказываюсь в столовой. Удивленные повара не спешат начать свою работу, и я злюсь, когда не получаю свою порцию завтрака — слишком рано пришла. Чем быстрее я справлюсь со всеми делами, тем быстрее окажусь в планолете, направляющемся в Двенадцатый Дистрикт. Тем быстрее увижу Пита и смогу убедиться, что с ним все в порядке. Проходит десять минут, двадцать, тридцать перед тем, как я вылетаю из наполнившейся людьми столовой и спешу по серым коридорам Тринадцатого к взлетной площадке. Сопровождающий меня солдат молчаливо шагает рядом, не торопясь так же сильно, как я. Начинаю злиться: ему, кажется, совсем нет дела до того, как я тороплюсь. У него размеренная походка. Шаг, шаг, шаг, шаг. Непроизвольно начинаю считать каждый стук его ботинок. Сердце неистово бьется в груди, оно трепещет от каждой посещающей голову мысли. Чувство предвкушения чего-то невероятного не отпускает меня. Я же знаю, что уже спустя несколько минут смогу выдохнуть с облегчением, попав в кольцо крепких рук. И когда мой настороженный взгляд находит силуэт напарника, я мгновенно срываюсь с места и несусь к нему. Он стоит у опущенного трапа планолета и, уперев руки в бока, внимательно слушает кого-то. Лишь потом я узнаю в рядом с ним стоящем солдате Гейла. Оба парня не видят меня. Старый друг просто не замечает, а Пит — причина и так понятна. Но когда между нами остается меньше десяти метров, Пит переводит на меня взгляд, и я перестаю дышать. Он смотрит точно в мои глаза, а на его губах вдруг расплывается нежная улыбка. Он видит. Он видит меня. Он прямо сейчас смотрит не сквозь, а точно в цель. Еще пять метров. Три, два, один… Он прижимает меня к себе, обивая руки вокруг моей талии. В ушах глухая тишина и его дыхание. Мой нос щекочут его волосы, и я еще сильнее прижимаюсь к широкой груди парня, намереваясь утонуть в столь желанной нежности. Он видит. — Мне кажется, ты стала еще красивее, — шепчет он мне на ухо, и я тихонько хихикаю, когда жар его слов касается кожи. Щеки становятся пунцовыми. Они тут же заливаются алой краской от смущения, и я зарываюсь носом в серую рубаху Пита В его объятьях тепло. Я чувствую, что руки все еще не так сильны, как прежде. Но я прекрасно ощущаю, что прижимают они меня к себе намного крепче, чем несколько дней назад. Стук его сердца куда увереннее, а дыхание ровнее. Как бы там ни было, напарник медленно восстанавливается, становясь тем Питом, в которого я осмелилась влюбиться чуть больше года назад. — Зрение восстановилось? — поднимаю на него глаза и встречаюсь с его взглядом. Голубая радужка освещена белоснежными огнями ламп. Блеск в небесной голубизне кажется мне таким невероятным, таким странным. И знакомым. Я теряюсь в этом ворохе чувств, исчезаю в чертогах собственных эмоций. Я хочу поцеловать его. Пит кивает, и я ощущаю, как его широкая ладонь касается моих волос у самого основания косы. Мягко, нежно, совсем аккуратно. Он улыбается, и я улыбаюсь тоже. — Меня поэтому к тебе не пускали? Потому что тебя лечили? — Наверное, — пожимает он плечами. — Я мало чего помню после того, как встретился с семьей. У него были те приступы. Иначе объяснить отсутствие воспоминаний я не могу. И, скорее всего, эти самые приступы были частыми, раз в памяти Пита сохранилось так мало. Он не помнит того, как вопил от боли, заставляя все мое тело задрожать от страха. Он не помнит, как острые иглы ужаса насквозь пронзали его, окуная в кромешные муки и страдания. Наверное, это и к лучшему. К лучшему то, что столь жуткие моменты не очернили его мысли. — До вылета еще полчаса, — со стороны раздается голос Гейла. Поворачиваюсь к нему и, улыбнувшись, коротко киваю. — Нам нужно что-то делать? — мои брови чуть приподнимаются. Парень пожимает плечами, переводя взгляд то на меня, то на Пита. И я вижу, как усердно он пытается сдержать улыбку, глядя на нас. Мне остается лишь гадать, что такого вызывает у него приступ веселья. Спустя время мы усаживаемся в планолет, напротив нас оказывается еще несколько человек. Нагруженные камерами и всякими понятными лишь им штуками, они опускаются на сиденья напротив меня и Пита. — Привет, — девушка обнажает ряд ровных белых зубов в улыбке. Половина ее головы побрита, на лысом черепе виднеется татуировка в виде виноградной лозы. Зеленый рисунок плавно огибает корни коротких светлых волос, под которыми скрыта вторая часть головы. Ни капли косметики, ни единого пирсинга. Капитолийка. — Меня зовут Крессида. На ближайшее время я ваш личный режиссер. Буду снимать вас двоих везде и всегда. Они втроем будут помогать мне, — она указывает пальцем на сидящих по ее левую руку парней. — Я Мессалла, — улыбается худощавый юноша. Сквозь его уши продеты серебристые кольца. — Кастор, — махает рукой еще один. — А это, — он указывает на рядом сидящего парня, — Поллукс. Мой брат. У обоих рыжие волосы и еле заметные щетины. Тонкие сеточки морщинок в уголках глаз, одинаковый изгиб бровей. Их губы, кажется, зеркальны, как и нижняя челюсть в целом. Зато носы совсем разные: у одного виднеется еле заметная горбинка, у второго кончик вздернут вверх. Я хмурюсь, глядя на Поллукса. Он молчит, не говорит ни слова, лишь еле заметно улыбается. Заметив мою настороженность, Крессида поясняет: — Он безгласый, — пожимает она плечами. — Поллуксу в Капитолии отрезали язык. Девушка говорит это с невероятной легкостью, будто разговор идет о цветах или облаках. В ее речи явно проскальзывает капитолийский акцент, ее взгляд пронизан дерзостью. Она могла бы мне понравиться, не будь так похожа на Джоанну. Они обе смотрят на всех свысока. Разве что Крессида всеми силами старается скрыть свою прошлую жизнь, в которой намертво засела столица Панема. Мейсон наоборот: выпускает иглы своего характера, не церемонясь. Планолет плавно взлетает, и я ощущаю легкий толчок, когда мы вздымаем в воздух. Беру Пита за руку, сжимаю его пальцы. Молчание длится недолго, уже спустя несколько минут двое операторов во главе со своим режиссером начинают громко переговариваться. Поллукс что-то показывает руками, изображает какие-то знаки. Кастор кивает и наклоняется к остальным ребятам, переводя увиденное. Я никогда еще не наблюдала за тем, как люди общаются с помощью жестов. Никогда не думала, что кто-то может делать это с такой легкостью. Двое братьев свободно общаются друг с другом, переговариваются, и отсутствие способности говорить у Поллукса никак не усложняет их разговор. Это кажется мне невероятным. — Гейл сказал, что с нами должен был полететь Финник, — чуть наклоняется ко мне Пит. Слова его тихие. Намного тише тех, что доносятся от съемочной группы. — А почему не полетел? — в недоумении хмурюсь. — Президент Койн вызвала его. Это касается остальных погибших на Арене трибутов. Никому еще ничего не известно, но я уверен, что президент хочет оживить всех остальных. Это для нее же лучше — больше повстанцев, за которыми с радостью последуют люди. Киваю. Когда мы прилетаем, солнце уже красуется над макушками сосен, медленно поднимаясь ввысь, птицей стремясь в голубизну бескрайнего неба. И воздух пахнет лесом. Таким знакомым и родным, что дыхание перехватывает от столь крепких объятий воспоминаний. Это мой дом. Пусть и разрушенный, но он принадлежит мне. Трап медленно опускается на посеревшую землю, и я ощущаю, как ком встает поперек горла от подкатывающейся тошноты. Это пепел. Пеплом покрыта каждая травинка, каждый камушек. От шагов все эти бледные хлопья взлетают в воздух, волнами расходясь в стороны по наполненному духотой воздуху. Отвращение — первое, что я чувствую. Луговина, посередине которой красуется планолет Тринадцатого, насквозь пропитана блестящими искрами воспоминаний. И так больно смотреть на то, как столь памятное место медленно превращается в кровавое месиво, состоящее из тех, с кем ты когда-то был знаком. Когда мы с Питом выходим наружу под палящие лучи солнца, парень тут же срывается с места и быстрыми шагами направляется вперед. Туда, где начинаются развалившиеся дома Дистрикта. Где когда-то был мой дом. Я спешу за напарником, пытаюсь угнаться за ним на своих дрожащих ногах. Все тело трясется от ужаса, когда я окидываю взглядом местность вокруг. Серый пепел окутал собой землю, а бледные развалины, с каждым шагом приближающиеся ко мне все ближе и ближе, окатывают все нутро холодом. Страх не парализует, наоборот: я ускоряюсь и бегу вслед за Питом еще быстрее. Беру его за руку и уже не чувствую себя столь одинокой. В пустынных руинах своего прошлого я не одна — Пит рядом. До меня не сразу доходит, куда он идет. Лишь когда мы быстро пробираемся по развалинам когда-то знакомых нам зданий, когда разбомбленные постройки оказываются вокруг нас, напоминая о столь далеких днях, я понимаю: мы идем к пекарне. Я узнаю ее издалека. Поваленные глыбы бетона очерчивают то место, где она была. И, подойдя ближе, я нахожу взглядом печь — единственное, что осталось целым, нетронутым. Пит замирает в десяти метрах от развалин. Останавливается и не смеет сделать шаг ближе. Его ладонь в моей руке начинает дрожать, она трясется, пробиваемая судорогами. Он дышит быстро, прерывисто. И вдруг отступает назад. Пит делает шаг вдаль от пекарни и отпускает меня. Его пальцы зарываются в волосы, а глаза наполняются ужасом при виде сего. Я вижу, как весь он становится мишенью страха — он бьет его так сильно, как никто, ничто и никогда не смогло бы ударить. Он паникует. — Пит, — я делаю маленький шажок к нему, но парень выставляет руку перед собой, не желая, чтобы я подходила слишком близко. — Неделю назад все было на месте, — с ужасом шепчет он. — С тех пор, как Дистрикт разрушили, почти месяц прошел, — хмурюсь. — Нет, — он мотает головой из стороны в сторону, глубоко дышит через рот. — Неделю назад. Неделю назад мы были на второй Арене. Вспоминаю, что все эти дни, проведенные мною в тщетных попытках найти сон, были проведены Питом в бескрайнем пространстве черноты. Он не видел ничего, не чувствовал, не ощущал. Он просто был мертв. И какого ему? Он очнулся несколько дней назад, а сегодня уже смотрит на разбомбленный дом, в котором ему приходилось жить. У него не было времени подготовить себя к столь сильному удару. — Неделю назад все было на месте. Его глаза слезятся, и когда я делаю шаг ближе, Пит уже не преграждает мне путь. Позволяет мне подойти и обнять себя. Я прижимаюсь щекой к его груди и слушаю, как быстро бьется сердце, разрывая грудную клетку. Как глухо оно стучит, колотится в истощении. Я могу представить, как парню сейчас плохо. Могу, потому что сама уже пережила все эти чувства. Мне прекрасно известно, насколько сильно захватывает эта тоска. — Мы отстроим его, — шепчу в ворот рубахи Пита, боясь, что ветер унесет мои слова. Но порывы душного воздуха не смеют этого сделать, наоборот: они позволяют моему шепоту коснуться слуха парня. — Мы отстроим Дистрикт, когда закончится революция. Мы вернемся сюда вместе, поселимся в Деревне Победителей и вернем это место к жизни. Грудь парня вздымает и медленно опадает вновь. Руки его сцепляются на моей талии, намертво замирают на ней. — Хорошо бы, — шепчет он, уткнувшись в мою макушку. Но это уже будет не тем местом, в котором мы когда-то давно родились и выросли. Ненавистные нам улочки, покоренные бедностью и нищетой, останутся лишь в памяти, которая все равно рано или поздно сотрет эти потускневшие картинки прошлого. Наши сознания очистятся от тех недалеких времен, исчезнут в дали и уже никогда не смогут вернуться на прежнее место в нашей жизни. Все завершится, и конец этот неизбежен. — Мне нужно пойти туда, — Пит отрывается от меня и проходит мимо. Следую за ним. Слежу, как аккуратно он перешагивает через каменные развалины. Осторожно пробирается свозь покрытые пеплом куски бетона, надеясь не задеть ступнями хоть что-то, хоть какую-то еле заметную мелочь. Он просто боится прикоснуться к тому, что еще несколько дней назад считал наполненным жизнью. Больно осознавать, что твоя старая жизнь теряет связь с новой. Что твоя старая жизнь исчезает, тает на глазах. Пит медленно поднимается по каменным ступенькам. Перил нет, от них виднеются лишь тонкие столбцы, но не более того. Иду за ним. Парень идет вдоль поваленной стены до дверного проема. Следит взглядом по покрошенному бетону и, случайно пнув камушек, замирает. На секунду или две, но потом вновь идет дальше. Заходит в помещение через дверной проем, не решаясь попасть вовнутрь сквозь то место, где когда-то была стена. Для него эти преграды все еще существуют. В его мыслях все еще на своих местах. И я стараюсь следовать его мыслям, намереваюсь идти по его следам. Напарник приближается к печи, проводит по ней рукой и касается покрошенной на ней белой пыли. Подносит к лицу пальцы с оставшейся на ней крошкой и вглядывается. Всматривается в белые пятна. — Это мука? — удивляется он. Сейчас мне особенно жалко, что он видит это. Сейчас особенно обидно и горько, что Питу приходится смотреть на то, что расстилается перед его потускневшим взором. Не проходит и секунды, как парень отдергивает от себя руку и быстро вытирает пальцы о серые штаны Тринадцатого Дистрикта. На жесткой ткани остаются светлые пятна. Он идет дальше и останавливается около дыры в полу. — Что там? — замираю с ним рядом. — Там мы хранили муку и начинки для выпечки, — поясняет он и присаживается перед оборванными досочными полами. — Я думал, хотя бы подвал сохранился. Его голос пропитан жалостью, тоской и чем-то еще. Чем-то, так сильно напоминающим боль. И так странно мне вдруг становится. Пит, увидев всю эту разруху, подумал о каком-то жалком подвале, надеясь, что внутри него еще что-то сохранилось. И горечь касается языка, стоит мне понять, что даже столь скудные желания сгорели на глазах и превратились в прах. Такой же прах, которым покрыты улицы погибшего Дистрикта. Зря мы сюда пришли. Не стоило смотреть на этот ужас так рано. Посмотрев на улицу, я замечаю съемочную группу. Трое парней-операторов держат камеры, встав с разных сторон поодаль от нас. И у всех горят красные лампочки, говоря лишь о том, что съемка уже началась. И мне остается лишь гадать, как давно они следят за каждым нашим с Питом действием. Они наверняка ждут от нас речи. Ждут, что мы встанем на фоне развалин и произнесем то, чего от нас ждут повстанцы, а главное — Альма Койн. А я уже знаю, что пламенные слова останутся внутри нас, поселятся там вместе с болью утраты. Сегодня ни один из нас двоих не сможет сделать того, что от нас требуется. Я не говорю Питу про камеры, позволяю ему побыть наедине, опустившись на колени около печи. Он должен принять это сам. Без меня.