Белая тень

Теперь мне остается лишь ждать. И время это, что так медленно протекает сквозь меня, злит и раздражает, мучает и без того израненную душу. Шнурок в моих руках, в конечном счете, протирается и рвется на две неравные части, и я со злобным рыком отшвыриваю его от себя. Не проходит и десяти минут, как толстая веревка, больше похожая на канат, оказывается скрученной в тугой узел моими дрожащими пальцами. Уж она-то не посмеет разделиться пополам — даже при большом желании у меня не хватит сил ее порвать. Пальцы болят от натертых мозолей, подушечки горят и щиплют. Всего мгновение я морщу нос и хмурю брови, но уже спустя секунду на моем лице снова красуется ничего не выражающая маска безразличия. Я аккуратно продеваю конец веревки через петлю и затягиваю ее. Снова дергаю за жесткий канат и начинаю все по новой. Раз за разом, пытаясь отвлечь свои мысли и спрятать их в воспоминаниях об узлах. Я знаю, что Финник сидит за моей спиной и тоже что-то связывает. Я видела, как он несколько раз делал удавку, а потом распускал ее. Не один раз, не два, а гораздо больше. Отточенные движения кажутся ему такими привычными, что дрожь пробегает по моим плечам и волной опускается вниз по спине. Я коротко вздрагиваю, думая о том, как часто морской красавец вязал один и тот же узел. И зачем. Зачем? Наверное, он сидит здесь со мной просто за компанию. Он ведь ни на что не надеется: ни на удачную операцию, ни на оживление Пита, ни даже на спасение Энни. Его разум чист, как белый лист бумаги, и пуст, словно разбомбленный Дистрикт. Мой Дистрикт. Я прикрываю глаза, стоит страшным картинам руин родного дома предстать передо мной во всей своей пугающей и убивающей красе. Часов в отсеке нет — я их разбила в первый же день, швырнув в них отломанной железкой от кровати. Стекло тут же посыпалось на пол, а стрелки замерли на месте, так и не начав двигаться вновь. Новых часов мне не дали — сказали, что обойдусь. А сейчас я стираю пальцы в кровь о жесткие переплетения тонких нитей в веревке, гадая, сколько же времени прошло с момента отправления спасательной команды. Я хотела вызваться добровольцем, чтобы полететь туда и уж точно быть уверенной, что лекарство получено. Но ответом мне послужил очередной сердитый взгляд Койн и ее омерзительный голосок, жестко выплевывающий в мое лицо короткое «нет». Я даже не стала спорить. Не знаю, почему. Окажись я сейчас у ее кабинета, обязательно довела бы ее до предела и заставила бы пустить меня в Капитолий. — Возможно, оно и к лучшему? — толкает меня в плечо Хеймитч. Я бросаю на него короткий взгляд, но в ответ молчу. Мой шаг чуть замедляется, и ничего не замечающий вокруг мужчина уходит вперед от меня. Зато Джоанна не спешит уйти следом за ним. Она так и продолжает размеренно шагать по мою правую руку. — Тебе там нечего делать, — бросает она. — Ты же там все испортила бы. Только представь: вы все ищете лекарства, собираете информацию, а ты так волнуешься, что вдруг начинаешь реветь, а твой ненаглядный Гейл, как самый настоящий мачо, начинает тебя успокаивать. И все. Не четырнадцать участников в вашей команде, а двенадцать. Точнее, я бы сказала даже одиннадцать. Те два придурка-качка вместе тянут только на одного человека. Ну, максимум на полтора. — Я хочу, чтобы она заткнулась, но словарный запас Мейсон все никак не решается иссякнуть. — А еще ты истеричка, распсиховалась бы там и испортила все, как обычно. Я резко останавливаюсь и дергаю Джоанну за руку, заставляя ее встать перед собой и остановить шаг. — Тебе так жить что ли легче? — злюсь я. — Тебе проще оттого, что оскорбляешь меня? Седьмая, сощурив глаза, приближается ко мне, и я тут же забываю о том, какой слабой она казалась мне несколько дней назад, когда вдруг начала плакать. Ей, видимо, одного раза слабости хватило. Теперь она вновь начнет копить внутри себя все обиды, изредка выпуская их в виде колкостей в мою сторону. И она подтверждает мои слова: — Да, мне так легче. А потом разворачивается и уходит. Это было позавчера. С того дня я ее не видела. И я не уверена точно, не забрали ли ее опять в больничное отделение, не сорвалась ли Мейсон снова, не разгромила ли половину Дистрикта своей яростью? Я тяжело вбираю в легкие воздух и пытаюсь успокоиться. Мне не стоит думать сейчас о Джоанне. У меня есть проблемы куда более важные, чем она. Иногда я чувствую безразличие к тому, к чему чувствовать его совершенно нельзя. Иногда мне становится все равно, иногда я забываю обо всем, что когда-либо было мне дорого. И сейчас, именно в эту секунду я ощущаю пустоту внутри себя. Такую дикую и невероятно чужую мне. Так непохожую на меня. Это пугает. Я долго смотрю на стену перед собой и слышу, как за моей спиной Финник крутит в руках веревку. Этот звук кажется ужасно громким в гнетущей тишине, и мне хочется закрыть уши руками, убежать куда-нибудь, лишь бы оказаться вдали от посторонних звуков. Мне бы хотелось услышать, как бьется сердце Пита. Кажется, с момента последнего его удара прошла целая вечность. Я бы все отдала за то, чтобы эта вечность, наконец, прервалась. Но она не спешит заканчиваться, а будто назло тянется вдаль. И края ее не видно. Дверь в отсек открывается, а из коридора появляется Хеймитч. Его покрасневшие щеки и тяжелое дыхание говорят о том, что ментор очень спешил, направляясь сюда. И я тут же вскакиваю с кровати, с надеждой глядя в глаза мужчины. — Они вернулись, — слабо улыбается он мне. — Лекарство нашли. Я бездумно делаю шаг вперед, а уже в следующую секунду бегу к Хеймитчу и, коротко обняв его, направляюсь в больничное отделение. Такая чуждая мне радость поднимается где-то в глубине моего сознания, а спустя мгновение уже застилает разум. Я сама не замечаю, как губы растягиваются в улыбке, а сердце заводится в бешеном ритме, норовя вырваться из груди. Я тяжело дышу. Не от бега — от захлестнувшего меня счастья. Пит спасен, он будет жить. Мысль эта бесконечно крутится в голове и не смеет затихать, продолжая напоминать о себе вновь и вновь. Я резко открываю двери больничного отделения и бегу уже совсем к знакомому мне отсеку — к палате Пита, где скрыто от посторонних глаз его бездыханное тело. Бледное, истощенное. Меня ни разу не пустили к нему, но мозг мой уже сотни раз успел придумать то, как выглядит парень сейчас. И лучше бы я не представляла себе подобного. Меня передергивает от ужаса всякий раз, стоит мыслям хоть на мгновение дотронуться до этих изображений. Дальше уже точно не сможет пойти что-то не так. Все, что могло испортить мои намерения оживить Пита, уже осталось позади. Сейчас мне придется лишь ждать, когда ту операцию по спасению, наконец, проведут, а Пита вернут к жизни. Я подлетаю к широкому окошку, выходящему в палату моего напарника, но за все той же ширмой ничего не видно, лишь суетящихся врачей. И стоит мне подбежать к двери, а руке — коснуться ледяной ручки, на моем запястье смыкается широкая ладонь Гейла. — Не мешай им, Китнисс. Врачи знают свое дело, скоро они ему помогут. И я понимаю, что в мыслях соглашаюсь с ним, но на деле же меня будто окатывают холодной водой, и я ощущаю, как задыхаюсь. Только не от холода, а от страха. Меня не пускают. Потому что что-то не так. Но Гейл говорит, что все идет по плану. И две такие дикие идеи разрывают меня на части от непонимания, какая из них верная. Но я покорно отхожу от двери и возвращаюсь к широкому окну, через которое видна небольшая палата. Словно коробка. Большая белоснежная коробка. И Пит заперт в ней, не имея ни единого шанса выбраться из нее. Страшно. Все вокруг насквозь пропитано страхом. Я не вижу, что делают врачи. Они ходят из стороны в сторону, что-то подключают, что-то разбирают. На столике перед ширмой стоит металлический стол на тоненьких ножках, а на поверхности этого стола разбросана куча разноцветных ампул и шприцов. Какие-то ножи, скальпели, ватки… Ватки. Они пропитаны кровью. Я вновь даю волю своему страху и позволяю ему взять верх над моим разумом. А когда появляется один из врачей, на белоснежной маске которого красуются ярко-алые пятна, я забываю дышать и начинаю задыхаться от нестерпимого потока ужаса. Руки скользят по стеклу, когда мои ноги подкашиваются, а колени ударяются об пол. Мои губы размыкаются, а глаза вмиг округляются от ужаса. Время замирает, и мир перед моими глазами медленно расплывается, но не потухает. Взгляд неотрывно следит за каждым движением за толстым стеклом. Врачи не останавливаются. Они все продолжают мельтешить, бегать из стороны в сторону. И мне становится страшно, что сейчас все может вдруг испортиться, сломаться, раскрошиться на тысячи мелких осколков, собрать которые воедино никто не сможет. Но когда я вижу выходящих из палаты врачей, я даже не дергаюсь, не поднимаюсь на ноги. Лишь сижу перед холодным стеклом и гляжу на белоснежные стены и потолок. Я схожу с ума. Кто-то трясет меня за плечо, пытаясь привлечь к себе внимание. Перевожу вопросительный взгляд на мужчину, стоящего за моей спиной. Высокий худощавый врач средних лет. В нем нет совсем ничего особенного или запоминающегося. Я вижу, как губы его шевелятся, но слова исчезают в звенящей тишине. — Вы можете зайти к нему, если хотите, — улавливаю сквозь мутную пелену его ровный голос. И этого достаточно, чтобы заставить меня подорваться с места и мигом подскочить к двери. Мои руки больше не дрожат. Я крепко сжимаю ледяную ручку, нажимаю на нее и оказываюсь в палате Пита. Отсюда мне хорошо его видно. Моих медленных шагов почти неслышно в гробовом молчании. Тихо переставляю ноги, приближаюсь к исхудалому телу парня и не смею оторвать от него свой прожигающий взгляд. Страх отступает — его заволакивает любопытство. Сжимаю пальцы в кулаки, когда подхожу совсем близко. Я бы могла почувствовать дыхание Пита на том расстоянии, на котором мы вдруг оказались. Смогла бы, если бы он дышал. Его бледная кожа кажется прозрачной и невероятно тонкой. Ею обтянуты серые кости, куда-то исчезнувшие мышцы, лишенные крови. Бледная, почти белоснежная ткань покрыла лицо Пита: его скулы, нос, подбородок. Мне явственно виден весь его череп. Его руки, ноги, плечи, шею. Всего его. Это еще раз говорит о том, что передо мной не живой человек, а только безжизненное тело, бездыханный труп. Труп. Умерший, уже начавший разлагаться кусок мяса. Покрывшийся нездоровым блеском, а где-то даже с порванными лоскутками кожи. Когда-то пшеничные пряди волос превратились в тонкие темные ниточки, а ресниц и вовсе нет. Хрупкий скелет, покрытый прозрачной пленкой — кожей. Меня передергивает от пробежавшего по всей спине холода. Я не ухожу от Пита надолго. Я все время нахожусь рядом с его палатой или даже внутри нее. На второй день после находки лекарств тело напарника обретает хоть какие-то похожие на человека очертания. Чуть розоватые оттенки появляются на его щеках, а волосы становятся почти такими же светлыми, как и раньше. Я с удивлением наблюдаю за тем, как тело Пита вновь становится живым, как оно медленно обретает цвет, избавляясь от напущенной серости. На третий день Пит начинает дышать. Я с замиранием сердца припадаю к его груди и слушаю. Бесконечно долго, не замечая тянущегося времени. Я слышу размеренный стук. Тихий, слабый, но непрерывный. Мои глаза закрываются, ловя единственные признаки жизни Пита. И теплом наполняется все мое нутро, счастливая улыбка расплывается на заплаканном лице. Мое дыхание, наконец, становится спокойным, а слабые вздохи — размеренными. Я чувствую, как вновь обретаю то, что умудрилась по своей глупости и неосторожности потерять уже дважды. Подобной ошибки я больше не допущу. Никогда. Не отпущу Пита ни на метр от себя, пока не буду уверена, что ему ничего не угрожает. На четвертый день я снова плачу. Теперь же от радости. Я ощущаю, как она полностью охватывает меня, а легкость где-то внутри души все растет, разрастается, охватывает меня своими нежными объятьями. Я нервничаю в предвкушении чего-то невероятного. И я получаю то, что так ждала эти долгие дни одиночества в подземельях Тринадцатого. Пит открывает глаза. Ладонь непроизвольно касается его щеки. До меня не сразу доходит, что все тело трясется. И губы тоже дрожат, а глаза позволяют слезам течь непрерывным потоком. Соленые капли горячими струйками очерчивают контуры моего лица, скатываются вниз по щекам и с подбородка капают в чуть расстегнутый ворот серой рубахи. Имя напарника вырывается из легких мгновенно. Горячим шепотом ударяется о его потрескавшиеся губы и исчезает в поглощающей нас двоих тишине. Голубые глаза Пита направлены на меня, но смотрят будто сквозь. Он секунду щурится, несколько раз моргает, а потом улыбается. Я вздрагиваю, когда его широкая ладонь касается моей щеки, медленно соскальзывает по шее и оказывается в моих волосах. — Я скучала, — тихо бормочу в его губы. В палате помимо нас еще с десяток врачей, но они будто и вовсе исчезают, теряются в пространстве где-то за моей спиной и позволяют нам с Питом побыть наедине с мыслями и друг с другом. — Китнисс, — глаза Пита бегают по моему лицу невидящим взглядом, а улыбка на его порозовевших губах исчезает. — Я не вижу тебя. И сердце, кажется, перестает биться.